СТАТУС-КВОта

ГЛАВА 41

Тихоненко взорвал ползучую корявость стройки. Уже в полпятого утра – едва рассветало, на пустыре заурчали, жуками завозились два колесных тракторишки «Беларусь», присланных ни свет ни заря Бугровым.

Первый вгрызся буром в сохлую целину, высверлил в ней два шурфа. Туда спустили два просмоленных бревна с прикрученными к ним бетонными торцами. На верхушках столбов фарфорною белизной маслились гроздья изоляторов. Тракторишка устанавливал столбы вертикально – рабочие забросав ямы, утрамбовали грунт. По столбам полезли к верхушкам на кошках электрики. «Беларусик» цапнул долговязой лапой лежащие на земле многожильные алюминевые струны. Лапа, вальяжно повизгивая, поднялась к изоляторам, галантно подала электрику проводовый скрут. Электрик намертво закрепил провода на изоляторах.

То же самое проделали и на втором столбе. После чего тракторишки растянули концы электро-струн, а электрики замкнули их на высоковольтке – с одного конца и на распределительном щите у самой стройки..

Тихоненко сам опробовал подключение: воткнул в пром-розетку вилку сварочного аппарата. Чиркнул по металлу стержнем: из– под него с треском рванул искряной сноп. Стройка обрела кровь и плазму: электричество.

Теперь она дробно трещала молотками и топорами, шипела сваркой, урчала моторами машин и тракторов.

К восходу солнца появился и опрометью понесся по меченому обкомом объекту сам Бугров. Цепляя за рукав Тихоненко, настырно лез в глаза и душу:

– Степаныч, чего еще? Ты мне подробно обскажи: в чем нужда? Когда, чего и сколько сюда доставить?

Тихоненко, сдержано усмехнувшись, погасил вздрюченый всполох попавшего в Кутасовский капкан директора:

– Три пуда гвоздей – сотки для опалубки. Сорок рулонов рубероида. Триста пластин семиволнового шифера. Десять кубов необрезной двадцатки. Пять машин опилок. Запомнил? На эти три дня – пока все, чтобы территорию не захламлять. Да, стоп!

Бугров, у тебя совесть есть? Ты студентам за что, за какую провинность катух коровий вместо жилья выделил? По человечески нельзя было все приготовить? Дорожки, занавесочки, половички, тумбочки каждому, радиоприемник, умывальник… привыкли к людям как к скотине относиться, м-мать вашу… Чтобы к ночи все было! И двести свечей лампочку под потолком. А по субботам к вечеру – автобус закрепленный – свозить на танцы, на кино в ваш клуб.

Бугров автоматически открывший рот в протесте, наткнулся на льдистую неласковость бригадирского взгляда. Припомнил Кутасова и выпустил из глотки смазанный елеем «одобрямс».

– Недоучел, Степаныч. Выправим сегодня же. – Собрался с духом, выпалил: – Один вопросик у меня…

– Чего еще?

– Степаныч… а руберод с опилками на кой хрен? Тут по проекту...

– Проект, Бугров, такие же раздолбаи, как и ты клепали, – резнул наотмашь жестким гневом Тихоненко. – Когда у вас зимой под тридцать хряпнет, загнутся ведь твои голландки, поскольку от мороза их одним говенным шифером на крыше не защитишь. А отвечать будут за этих принцесс забугорных не проектировщики, а персонально козел отпущения, он же стрелочник Бугров – своей многострадальной жопой. Уяснил? Я под шифер бутерброд из рубероидов с опилками положу, они тепло процентов хоть на сорок попридержат. Ну, продолжим прения, иль как?

– Все понял, – сглотнул затравленно директор, – у матросов нет вопросов.

Пошел, ускоряясь. Панически ворочалось в голове несварение проблемы: ну а ему, то, Тихоненко, на кой черт забота о Кутасовских, этих трижды проклятых, голландках?!

…Морщился, как от зубной боли, сокрушенно качал головой бригадир: г-г-господи, бабуля ты моя родная, (не поворачивался язык на «маму родную» у детдомовца, ФЗУшника Витька), да до каких же пор на сельхозфронт российский, морозами, распутицей и бездорожьем вековечно заминированный, таких вот пофигистов-дурбалаев будут бросать – как на штрафбат, в котором надо умудриться выжить?!

Заместитель Тихоненко – Михалыч, заполучив от Степаныча за ломобойную разгрузку кирпича ту самую, разлюбезную на стройках, клизму с иголками, заканчивал сбивать второй наклонный щит конструкции бригадира. Подъезжал самосвал с кирпичом к щиту, задирал кузов и кирпич с шипеньем стекал по шершавой наклонности в яму – целым и невредимым, почти без боя.

Через двухметровый ров, мешавший подъезжать к стройке, пробросили четыре широких швеллера, подперли их снизу бревнами и теперь самосвалы, переваливая через ров, разгружались впритык к будущим стенам.

Цемент вместе с новыми трубами, досками для опалубки и нормальным арматурным прутом привезли к семи утра. Вместе с ними доставили два электромотора с запчастями и передаточными цепями, к которым приварили квадратные лопатки.

Тихоненко, провозившись пару часов, оживил два агрегата.

К этому времени сварщик закончил сварку громадного железного корыта, посаженного на вагонеточные колеса – с четырьмя стойками, торчащими по углам. На стойки насадили железные штанги. К ним с двух сторон приварили электромоторы и надели на зубчатые шкивы цепь с лопатками, провисшую до дна корыта. Засыпали в него гравий, речной песок, цемент – слоями. И залили все водой. Одновременно сварщики варили арматуру под фундамент.

Тихоненко включил моторы и лопатки поползли со скрежетом по дну корыта, перемешивая бетонное месиво. Через десять минут работы бетономешалка бригадирской конструкции ««спахтала» пять кубов отменного бетоно-коктейля. В борту квадратной махины сдвинули задвижку и из разверзшейся дыры с хищным шипом рванула бетонная река, стекая по желобу в фундаментную траншею со сваренной арматурой.

…Стройка самоходно кипела, круто и виртуозно заведенная бригадиром. Тут у каждого был свой маневр, работавший на опережение.

Евген с захватывающим интересом осмысливал увиденное. Отсюда изгнали тупую механику последовательности. Здесь царствовала полетно– опережающая параллельность. Еще только заливался бетоном фундамент, а сварщики, промерив все до сантиметра, уже варили трубы отопления и монтировали систему поилок. Плотники нарезали необрезную доску и брусы для крыши. Еще только вмуровывались краном в фундамент каркасные железобетонные дуги для контура фермы, а плотники уже сколачивали вдоль них леса – для второго яруса кирпичной кладки.

Подсобникам Евгена спущено было повеленье: подтаскивать и складывать под лесами и на них кирпич малыми, равномерными грудами. Никто никого не подгонял: заведенные жестким общим ритмом работы, размашисто и на износ ломали свое дело студенты,обильно увлажняясь горячей росяной капелью.

Обед привезли из совхозной столовой в алюминиевых бидонах на ГАЗоне. Под наскоро сколоченным навесом сбили с утра из двух широченных досок стол и скамьи, прошлись по ним до сливочного блеска рубанком. Бригада и подсобники Евгена потянулись, глотая слюнки на стук алюминиевых мисок. Бригадир позвал:

– Евген, ай да на травке поваляемся, спины разогнем.

Они выбрали просторно распластавшуюся лужайку шагах в двадцати от навеса. Легли на спины, блаженно напитываясь лопатками, всем позвоночником теплым, целительным током земли.

Перевалив за зенит, плавило голубую бездну слепящее светило, под коим нежилась там и сям пухлая хлопчатость облаков.

Зеленым буйством дрожал неподалеку в мареве хвойный бор, расцвеченный редкими, пятнисто-рафинадными свечами вековых берез. Распахнуто, стерильно-свежей зеленью пласталась травянистая равнина меж бором и лежащими мужиками. Неповторимой вековечною красою втекала в них кондовая Русь.

– Я вот все думаю: ведь кто-то сотворил всю эту красоту! Ну не могло все это само по себе народиться! – с растерянной, стонущей силой вдруг выдохнул Тихоненко.

– Создатель сотворил, – внимательно и с интересом зыркнул Евген на лежащего соседа, которого вдруг прорвало изначальным, детским вопросом. Преступно запоздало советское бытие с просвещением первобытных охламонов своих в таких вопросах, за что и пожинает ныне глобальную раздрызганность всего и вся.

– Для человека сотворил, – продолжил Евген, – чтоб человек в итоге стал помощником ему.

– Щас! Станет! – едко взвился бригадир. – Реки потравит, земли на распыл пустит – и станет. Евген, мы все курочим вокруг себя от дури нашей русопятской или как? Куда ни кинь – везде бардак. Возьми хоть эту ферму с дебильным типовым проектом. Сотни таких же по стране клепают! К зиме везде в них небеса отапливать возьмутся, солярку дармовую жечь: меж небом и отоплением – пластина шифера. Телята на морозе чахнут на полах бетонных, надой с буренки – как с козы, особенно когда такие дуболомы, как Бугров, буренкам вместо сена – солому с ветками березовыми к морде сунуть норовят, породу новую вывести: веткожоры. В какое хозяйство не сунься – везде озверелые битвы за урожай к осени разворачивают, а к зиме просираются. Дурдом тотальный! Но отовсюду вопли про «исторические победы». И все факты дуроломства, хоть в оре пупок надорви – как булыжник в сартир: бульк! И нету. Одна вонища цитатная. Куда ж хозяева у нас смекалистые вдруг подевались?! Неужто на Руси одна пьянь да рвань осталась?!

– Не вдруг, – негромко, жестко озвучился Чукалин, – для этой цели и затеваются все войны с революциям, чтоб их полпреды Кутасовы…

Он не закончил, рывком поднялся: кольнул в сердце неведомый доселе импульс. Отпочковавшись от узорчато-лесной стены, едва приметно поплыла по лугу, по шелково-малахитовым зеленям женская фигурка.

– Сколько курсов одолел? – расслабившись, обессилено отпал от непосильных глобализмов бригадир: все равно не одолеть такое мозгами, где как ржавый гвоздь сидит школьная программа про светло – сияющие блага всех революций.

– Четыре, – запоздало отозвался Евген.

Фигурка укрупнялась. По бархатистой зелени приближалась сюда гармония во плоти. Бело-пятнистое, в горошек платье упруго облегало грудь, гитарность бедер. Струились платиной ручей волос, стекая с головы на плечи.

– Четыре курса за спиной. Один остался.

– И кто ж ты будешь через год? Чему обучен?

– Тому, чему учили.

– А много ли умеешь? – пророс, топорщился в нем извечный интерес к сородичу по державе: а кто он есть по сути? Надежен ли в невзгодах, в схватках, коих спущено было Родине его взахлеб, по самые ноздри. Продолжил: – Я вот ФэЗэУшник, умею землю рыть, печь хлеб, строгать, тесать, лудить, класть печи, погреба, крыши крыть и стены возводить – с нуля, на пепелищах, на крови и костях прапращуров наших. Навык у меня нужнейший для Руси, кою шакальё кочевое веками разоряло. А ты? Не обижайся парень. Четыре года протирал штаны в тепле, в довольствии, за чужой счет, сжевал немало хлеба с маслицем. Наел мяса – бугай на загляденье, аж оторопь берет. А дальше что? Хоть чему-то научили?

Беззлобно, но настырно лез в человечью суть интеллигента матерый и мастеровитый демос.

– Кое-чему, Степаныч, – рассеянно и отстранено отозвался студент. Приподнялся, сел, вытянув ноги.

Летяще, босоного, казалось, не приминая трав, несли к ним точеную фигуру две загорелые ноги. Пятнисто-белый, в черную горошину ситчик облегал истомно вызревшее, в жажде материнства тело. Две идеальной формы чаши – тугая, не зачехленная лифом грудь перетекала в дразнящую округлость живота. Под ним спрятано угадывалось волшебство припухлого треугольника, зовущего к себе с ума сводящим кличем. Гитарная налитость бедер вдруг вырывалась из под платья чеканной обнаженностью коленок.

Евген смотрел с пересыхавшим ртом. Не рассуждающей, доселе незнакомой звериной тягой влекло к себе совершенство плоти.

– …так все-таки, чему обучен? – проник в сознание Чукалина сквозь пелену вопрос бригадира.

– Вот этим безделушкам, бригадир, – наконец отозвался Евген. Оперся пальцами о землю и оторвал от земли бедра – со струнно натянутыми под прямым углом ногами. Напрягаясь, подался спиной ввысь, понес ступни меж пальцев и вышел в стойку на руках. Прогнулся в спине, круто изогнув тело, теперь увенчанное босыми, натянутыми ступнями. Оттолкнувшись от земли кистями, могучим хлестом голеней упруго и сталисто разогнул телесную дугу, перелетая с рук на ноги – в полуфляке. И тут же рывком забросил руки назад – во фляке.

Ускоряя темп, пошел мерить лужайку рвущими воздух пируэтами. Он несся к женщине по травянистой глади гигантской, бескостно-гибкой гусеницей, упруго перелетая с рук на ноги, готовя главный полет.

Поймав момент, когда до обморочно застывшей гостьи оставалось пять шагов, мощнейшим тычком ног толкнулся об упругий дерн и взмыл ввысь метра на два – спиной вперед. На пике траектории рванул к груди сжатые кулаки, запрокидывая затылок к лопаткам – закручивая тело в двойном сальто прогнувшись.

Во всей немыслимой красе взвихрила воздух мужская плоть – в акробатическом элементе супер-ультра-си, которое в то время исполняли на планете два, от силы три акробата профессионала.

Приземлился в метре от женщины, магнитно поймав цепкими ступнями ковровую податливость дерна. Взревела под навесом стройбригада, треща ладонями в восторженной овации – свой в доску, доморощенный парнюга, бок о бок ломавший их общую стройработу, затыкал за пояс на глазах любого столичного циркача.

– Воткнулся акробатикой в деревню – вундеркинд Чукалин, – сказала гостья.

Евген изумленно вглядывался в женщину. Стояло перед ним в простоволосой дивной зрелости тридцатилетнее совершенство. Чуть трепетали точеные резные ноздри, под ними сочной вишнею светились в хладной усмешке губы. Под ровными дугами густых бровей, распахнутыми серыми омутами мерцали напряженным разумом глаза. Евгений проник в их глубину, дрогнул: там ледниковыми пластами заморожено мерцала безысходная тоска.

– Я вас не знаю, – взвихрился в памяти Чукалина набор знакомых лиц. Но этого там не было.

– Немудрено, мы видимся впервые. Но это не помешало тебе отчебучить передо мной свой супер-ультра–си.

– В вашу честь.

– Вот видишь… а я, неблагодарная, не восторгнулась. И чепчик вверх не бросила.

– Вы меня знаете?

– Само собой. Про вундеркинда Женечку вся эс-эс-эсерия трезвонит в лапоть.

Отторгающе и непонятно жестко дразнилась гостья, вонзая в него холодную пытливость взгляда.

– Я вас сердечно приветствую, Виолетта Павловна, – непохожий на себя, с какой-то виноватой суетой возник рядом бригадир. Захватил в ладони царственно протянутую руку, разнежено и осторожно тиская ее.

– Здравствуйте, Витенька, здравствуйте, голубчик, – по родственному отозвалась Виолетта. – Все реже к нам визиты. Бабушка тоскует ведь.

– Работа, будь она неладна, – сокрушенно вздохнул бригадир, – на части рвут, ни продыху, ни выходных. Чего же мы стоим? Борщ стынет. Не откажите отобедать с нами. По запахам – постарались поварихи.

– Семеро с сошкой, одна из леса с ложкой, – качнула головой в отказе гостья. – Не заработала я обед, Витенька. Особенно в такой … вундеркиндовой компании. И домой пора.

– Обидите бригаду, Виолетта Павловна, – взмолился Тихоненко. – Евген, хоть ты скажи!

– Сударыня, в его зазыве уважение, на грани обожания. Бригаду вы действительно обидите, – сказал Чукалин в прохладно-учтивом нейтралитете: его, держали почему-то в прихожке перед чертогами Знакомства.

– Экий мажордомный стиль у вас, Чукалин, – сказала Виолетта: в мучительной раздвоенности расслоился разум – увиденное наяву не совпадало с тем знанием о парне, что гневно отвращало от него.

– Вы знаете меня, – сказал Чукалин, уже не сомневаясь. – Откуда?

– Не мучайся, дитёныш, – скупо усмехнулась гостья. – Мир тесен. Всего десять лет назад передо мной и Вероникой Щегловой – студентками Лесгафта, вот так же резво скакал под Питером по травам сокурсник наш и твой нынешний тренер в Грозном Геночка Омельченко. Мы до сих пор раз в год черкаем по письмецу друг другу. Мир мал и тесен, вокалист Чукалин. Так постарайся не плевать в колодцы.

– Омельченко упоминал обо мне в письмах…

– Упоминают о знакомых. Ты – не знакомый, ты его пот и кровь, его изделие. И главная надежда стать при тебе Заслуженным на чемпионате Европе. Который ты так нагло отфутболил. Увы – роскошный ученик Геннадия, как оказалось, – суть куртизанка, меняющая мужиков за деньги. К примеру, тренера Омельченко – на денежного босса Тихоненко.

…Она ударила без жалости, под дых, при бригадире. Ибо люто ненавидела предательство среди мужчин и исповедовала пожизненно солидарность аборигенов-лесгафтовцев.

Все стало ясно. Его, чукалинский выбор: спеть на премьере Гремина в «Евгении Онегине», и отказаться от первенства Европы так сокрушительно ударил по Омельченко, что отозвался эхом в этой вот… безжалостной русалке.

– Я объяснял причины Омельченко, декану и Бадмаеву растолковал, – глотал и не мог проглотить Евген колючий, встопорщившийся в горле комок.

– И что Бадмаев?

– Он согласился со мной.

– Непостижимо… тогда я ничего не понимаю... если ты не лжешь.

– Вы знаете Бадмаева?

– Бадмаева обязан знать любой, кто исповедует Толстого и Пьера де Кубертена.

– Вам разве не писал Омельченко? Бадмаев мой учитель.

– Мне надо знать подробности, Евгений. Я их должна узнать… если позволишь. Мы вечером поговорим ведь?

Она почти что умоляла. В распахнуто незащищенном разуме ее вдруг вспышкою нарисовался чей-то образ. Чукалин увидел заостренно резкие черты лица, пропитанные черно-фиолетовым свеченьем. Лицо с пустынно-мертвыми глазницами фосфоресцировало эманацией распада. И был этот распад столь тягостно необратим, пронизывал женщину протуберанцами горя столь свирепо, что боль ее и эта ноша, засевшие внутри, захватили Чукалина водоворотом состраданья.

В нем осеклось дыхание от щемящей жалости. И здесь вдруг высветился ликующим торжеством гремящий овациями зал на премьере… он – Гремин на авансцене… стучат смычки по скрипкам в оркестровой яме... глаза оркестрантов, облучающие его приязнью... Дурманный, наркотический зыбун. Как и пропущенный, перспективно фанфарный для него чемпионат по акробатике Европы с освоенным супер-ультра-си. Не вырвешься, коль засосет. А потому – обрыв того и другого – пусть даже с кровью, своею и чужой. Коль рвать – так сразу, с глаз долой и вон из памяти.

– Витенька, прости, сейчас не смогу с вами за стол, Светозара в гробу уж сутки перед глазами стоит, – сказала со щемящей, виноватою тоской Виолетта. – Я вечером зайду к вам, помянем Оседня со Светозарой... попьем чайку с Георгиевной, и вот с Евгеном – коль не прогоните.

Она порывисто и торопливо развернулась. Пошла к селу летящим шагом, натягивая цепенеющей спиной жгуты мужских, прилипших взглядов. Непобедимо, наперекор всему цвело, благоухало в уходящей зрелое совершенство. Удалялась Ева, давно готовая к соитию и детородству: это источало все естесство ее.

– Степаныч, кто она? – Чукалин все еще подрагивал в едва приметном ознобе.

– Запал ты, парень… что, хороша принцесса?

– Королева, бригадир, – угрюмо уточнил Чукалин.

– Наш завуч в школе, по вечерам ведет секцию гимнастики, одна из лучших в области, как тренер. Запа-а-ал, Евгений… но тут как в танке – глухо. Понял? Терпи.

– Давай – ка сменим тему, – сказал Чукалин.

– Во-во. Я тоже «за». Пошли, едрена вошь, брюхо подвело. Ну, борщ сварганили, шибает через ноздри наповал!

…Они уже вступали под навес. Чукалин сосредоточенно и напряженно, прокручивая в памяти рухнувший обвалом в душу визит Виолетты, не удержался. Спросил виновато, у Тихоненко:

– Что у нее стряслось, Степаныч? В чем дело: дети, муж?

– Проехали. Забудь. Тебе ж сказали – тут глухо. А кобелю, который к ней нахрапом полезет – оторвем дубовую башку. И на фундамент пустим, для крепости.

Отрывисто и холодно отшил студента бригадир: мужик, односельчанин и защитник королевы Виолетты.