СТАТУС-КВОта

ГЛАВА 60

Евген полз к первой засаде. Ее расположили достаточно грамотно: она перекрывала все подходы к улице, ведущей к его дому.

Ползти было легко, как по перине. В шелково-травяном покрывале перемешались прошлогодняя иссохшая кудель со свежим травостоем. Игривым невесомым ладаном вливались в ноздри ароматы родной, изнюханой вдоль и поперек степи.

Он обогнул засаду и, наползая сзади на нее матерой гибкой ящерицей, застыл в готовности. В метре от него над напружиненной спиной торчала голова в белесово-матовом шлеме с отростками. Из под шлема врастала в плечи шея. Оперативник чуть углубил степную впадину (комья рыхлой земли разбросано валялись рядом). Умостившись в ней сидя, завалил себя по шею бурьяном.

Евген собрал тело в комок. В коротком прыжке вклещился ладонями в шею, сдавил, перекрывая воздух. Гася всем телом, бешеные рывки чужой, шибающей потом плоти, не позволяя ей подняться, сказал полушепотом в торчащее из прорезей шлема ухо:

– Подай голос своим, кричи: «Тревога».

Он ослабил тугой хват пальцев на мокрой коже и пропустил сквозь них в ночь задавленный, визгливый хрип:

– Тр-р-р-и-фо-о-о-ха…

После чего резаным тычком ладони в шею вырубил бойца. Ринулся к арыку стелющимся волчьим махом, рвал спринтом ночную тьму пять-семь секунд.

За спиной вспухал приглушенный голосовой хаос. Дымящиеся лезвия фонарных лучей, скрещиваясь, расползались по степи. Евген прикинул: есть пол минуты. Должно хватить.

К посту неслись со всех сторон оперативники.

Отрывисто, жестко звякнуло железо и ночь вспорол сноп прожекторного света. Он дополз до первого поста и замер, облив слепящим кругом кучку бурьяна, над коей недвижимо высветился шлем засадника.

Облава прочесала берега арыка, залезла, увязая по бедра, и прошла по дну его с полсотни метров, меся зыбучий ил, ломая камыши, пока не уткнулась в добротный дощатый забор первой усадьбы, под который подныривал арык.

Беглец растаял в лунном полумраке. Построились в цепь. Сопровождаемые прожектором пошли обшаривать степь, ломая дремучие травостои, проваливаясь в ямы. Время от времени прожектор взламывал над головами, полетно резал ночь перед людьми, выхватывал из тьмы буйную безбрежность степи, ветвистые переплеты кустов, осанистую крутолобость валунов.

…Когда взметнулся за спиной тревожный гомон и заполыхали фонари, Евген, достигнувший арыка, скатился вниз и рухнул в воду. Он сломил полую, сухую камышину, взял в рот и лег на спину. Вода едва прикрыла торс. И он стал зарываться в донную зыбучесть. Он вибрировал и ерзал всем телом, как зарываются в песок Сахары ящерицы. И делал это до тех пор, держась раскинутыми руками за камыш, пока обломанный конец тростины торчащей изо рта, не накрыло водой. Он выдул ее коротким выдохом, чуть приподнял голову. Замер, вбирая воздух в грудь размеренно и редко. Прикинул: над ним не менее полуметра сапропеля и столько же воды.

Да здравствует родное русское «авось», замешенное на раздолбайстве – арык, смиренно, щедро поставлявший для хозяев воду и ценнейшую органику, не чистили с весны, беспечно полагая: авось до осени дотянет, не разольется половодье по грядкам.

Он ощутил сквозь вязкость облепившей тело субстанции – идут по дну, натужно увязая в зыбуне.

Шаги приблизились. Ботинок шедшего, продавив слой ила, ступил на грудь. Второй вдавил живот. Их хозяин, буровя илистую взвесь, поволокся дальше, не ощутив какого-либо дискомфорта.

Единственное, чем напакостил: выбил тростяную трубку изо рта.

Евген, утихомиривая сердце, стал тормозить его толчки. Пульс замедлялся, пока не опустился до сорока ударов. Здесь был предел, рубеж ниже которого не стоило опускаться, чтобы не впасть в бездонность анабиоза, затем комы.

…Текли мгновения, и бился счетчик мозга, размеренно отщелкивая их, уже перевалил за десять минут. Грудь трепетала и вибрировала, требуя кислорода.

Евген пошевелился. Стал выламываться из засосавшей туловище клейковины. Ее смывало, уносило слабое течение. Прорвавшись к воздуху лицом, он с жадностью, свистящим хрипом втянул в себя степной, живительный аромат. Насытил им грудь до отказа. Вслушался в ночь. Она нависала над ним черной бездонностью, кое-где проколотой иссиня белыми иглами звезд. Настоянный на мироздании покой разъялся вдруг и пропустил к его слуху угрюмо-теплый зов: «Мы тебя заждались, Архонт…В твоих делах дерьма поболее, чем под моим насестом в курятнике…».

Евгений вобрал в приязненный отсек души приветствие– пароль кошко-ворона и отозвался:

«Так разгребем его на пару, Карыч?».

«Калека сделает что может. Там в городе были лейтенанты. Здесь ждет херр капитан, с газ-пукалкой в руках».

В ночную тишь вплетались голоса: облава возвращалась. Пора начать движение. Он выломил еще одну тростину, взял ее в зубы. Напряг, вцепившиеся в камыш руки и передвинул тело на полметра к цели.

Спустя минуту вновь зарылся в ил: и протащил себя под полусгнившими в воде торцами штакетника. Здесь начиналась первая усадьба совхозчан. Арык скользил мутной анакондой через семь усадьб, их предстояло одолеть, прежде чем примет в свои объятия, восьмая – с отцом и матерью.

Гульбаев, утихомиривая зябкую дрожь в теле, еще раз оглядел ночной ландшафт засадного центропупизма, где он, спецкапитан ПСИ – излучений, торчал центральным пупом. В ушах еще стоял фальцетный всхлип Зельдмана из рации:

– Внимание Гульбаев! Он здесь… выключил дозорника. Врубай свою бандуру!

Унимая озноб в груди, отшил паническую поспешность погонялы капитан: он капитан на корабле и лучше знает, когда включать свой «Градиент».

Домбаев с двумя сержантами охранял ворота и калитку снаружи. В ГАЗон близ ворот вмурован самбист – водитель. К чукалинскому подворью сбоку примыкали три соседних – там затаились в огородах по двое бойцов. Степь и дорогу, втекающую в совхозный поселок, перекрывали несколько засад и пеленгационная машина. Где восседал координатор и зам Левина Зельдман. По статусу штурман ПСИ – корабля «Артишок». Но капитаном был на корабле – Гульбаев, сидящий с пультом управления «Градиентом – 4».

Прибор пристроен в развилке яблони метрах в двух над головой и кабель от него двумя хищными клычками уже впаялся в розетку. Нажатие на кнопку пульта и ПСИ– генератор неотвратимо и размеренно завертит рылом фазированной решетки вокруг своей оси, хлеща психотропной плетью окружающие мозги в километровом радиусе.

Последствия в живом организме – паралич сознания и воли, остервенело рвущая вибрация в груди и животе, начнет сворачиваться кровь при дозах облучения, переваливших за двадцатиминутный рубеж. Поэтому все – в защитных шлемах.

Гульбаев прикинул еще раз: через забор, через ворота студенту скрытно не пробраться. По территориям соседей – шансов еще меньше. По воздуху он не летает…

– Мы с тобой тоже не летаем. Все это ни хр-р-р-рена ни значит…херр-р капитаник… – шипяще матерный и хриплый клекот вдруг разодрал безмолвие над головой Гульбаева. Он дернулся, вскочил: в кромешной выси где-то в яблоневом переплете пристроен был ПСИ-генератор. И там ворочался рядом какой-то громоздкий шмат мрака. Гульбаев ощутил, как на морозно-цепенеющем хребте встает остаточная с мезозоя шерсть, стал опускаться в исходное сидение. Ноги тряслись крупнокалиберной дрожью. Что это было?! Бунтуют нервы, галлюцинация слуха? Будь она проклята, такая службы…скорее бы конец – какой-нибудь!

С усилием отрешаясь от голосовой абракадабры над головой, вернулся к рассуждению: «По воздуху он не летает…остается единственное – русло арыка…хотя лезть на карачках по мелководно илистому дну через семь усадьб, где бдят по два смотрящих в огородах – это идиотизм из области шизофрении».

– Бр-р-рред сивой кобылы! – с жизнерадостным нахрапом, подтвердила тьма из мироздания. Продолжила хрипатой фистулой косого в зюзю забулдыги. – Он не топор-р-р в Чугуеве, чтоб плыть по ср-р-р-раному арыку.

– Топор не плавает! – вдруг вырвалось из глотки капитана, неудержимо почему-то захотелось ткнуть невидимого хама мордой в его глупость.

– Это у вас, косоглазых, не плавает! А у нас на спиночке да с трубочкой в ж-жзубах и в дамки! Хе-хе-хе-е, – ехидно шепеляво облила возраженьем яблоня. И брякнула на голову Гульбаева частушку:

– Па рике плывет топо-ор-р…па рике чугуева… Ну и пусть себе плывет железяка х…ва!

Остатком разума и воли сотворил Гульбаев последнюю защиту от наползающего безумия, сотворил из того, во что безоглядно верил и досконально знал: нажал кнопку на пульте и включил над собой «Градиент-4». Задравши голову, увидел, как набирая скорость завертелась фосфоресцирующая решетка меж ветвей, наращивая круговой рассев из инфразвука и СВЧ – излучения. Спустя секунды в полуночном покое совхозных усадьб зародились голоса и стоны. Взвинтились до воплей. Кричали, звали на помощь со всех сторон.

Хрипато заорал и мрак над головой:

– Ах ты, говнюк! Чурка косоглазая…кумысник тухлый!

Свирепой хлесткою силою ударов сшибало сверху яблоки и листья. Немного погодя, смачно хрустнула сломанная ветвь. Ее протащили меж листвы. О ветку глухо звякнуло железо.

Решетка «Градиента-4» уткнулась в деревянный стопор, остановила смертоносное вращение. Сноп искр рассыпчатым пучком хлестал из – под прибора, выхватывая из тьмы косматую и крючконосую башку. В серпасто-черном клюве чудища торчала ветка, над клювом струили фосфорное бешенство совиные глаза. Искрение под «Гридиентом» преобразовалось в вольтову дугу. Она полыхнула иссиня-плазменным разрядом. Дурным кошачьим воплем отозвалась тьма:

– Кр-ряз-з-я-я-у-у!

Все стихло. В рванье черных туч над головой просунулся шафранно-блесткий блин луны, залил окрестности неярким, колдовски призрачным сиянием.

Почти ослепший, полуоглохший капитан стал разворачиваться на жирный, смачный чмок внизу, у ног. Из водно-илистой преисподней арыка вздымалась черная горилла. Не торопясь, стряхнула с рук ошметки ила. Плеснула на морду водой. И разгибаясь, полетным затяжным прыжком вымахнула на арычный берег рядом с капитаном. Тот заморожено тянулся к газовому пистолету на поясе. Горилла сдернула шлем с головы Гульбаева и отшвырнула в сторону. Взяла его двумя холодными и склизкими руками за уши и, заглянув в глаза, определила:

– Тот самый капитан… при газо-пукалке.

Гульбаев чуял: в бездонность чужих зрачков всасывается, перетекает из него вся воля, замыслы и устремления. Горилла засмеялась, сказала бархатным и теплым басом:

– Ну что ты будешь делать…всем нынче нужен Иван Ляксеич Пономарев – добавила уже посуше – товарищ капитан, я в принципе согласен с вашим замыслом. Теперь к делу.

Он взял у капитана пистолет и бахнул в воздух. Придурошно, истошно заорал, перекосив заляпанную илом физиономию плута и раздолбая:

– Ай-я-ай… ой-ей-ей! Ты что наделал, гад! Мои глаза… и остальные члены… я умир-р-раю! Сожгите труп в кавказской степи, развейте прах по ветру!

Оборвал ор, быстрым полушепотом велел:

– Наденьте мне наручники на ноги и руки. Ну?! Да шевелитесь, капитан! Скорей, черт вас возьми!

Он шлепнул капитана по щеке и, уловив зарождающийся азиатский всплеск ярости, закончил:

– Вот так то лучше.

За заборами соседних усадьб заполыхали фонари. Взметнулись голоса. Затопали со всех сторон: к ним бежали охранники.

Из дома прорывались во двор, колотили в запертую дверь Василий с Анной, мать с отцом:

– Откройте, сволочи! Женюра… сын… что они сделали… ты жив?!

Евген брякнулся на спину. Справившись со спазмом в горле, спросил верховную тьму: «Ты как там, Карыч?».

«Проклятая крутилка подпалила перья… воняю и скорблю».

«В степь выберешься сам?».

«Если тебе надо».

«Надо не мне – тебе. Куст у дороги. Под ним одежда и сумка. Найдешь – жди там».

…Домбаев и охранники, еще три засадных бойца, окольцевав Гульбаева, узрели долгожданный, жирно-наградный итог бессонной ночи: лежал у ног их капитана бандитско мафиозный чудище – беглец. Сталью скованы руки-ноги. Студент елозил по грязи спиной, с зажмуренными глазами, скулил и подвывал: нестрашный, жалкий, совсем не тот Потрошитель, впечатанный в их память розыскными оперативками.

Суетился прибывший из степи Зельдман:

– Я поздравляю, капитан! Поймали – таки зверя…лежишь и рожи корчишь? Теперь ты паинька, с-скотина?! – пнул в бок Чукалина носком ботинка.

Гульбаев, морщась, выцедил:

– Домбаев, снимите с дерева прибор.

Разламывалась голова. Всполошенным, бешеным хаосом распирали череп изнутри дичайшие переплетения событий: как просочился студент через семь усадьб с охраной? Проделал эту нечеловеческую филигранную работу, чтобы…сдаться капитану?! Зачем играет в поддавки? Теперь у всех гвоздем сидит фанфарно героическая роль Гульбаева: он выследил и, обезвредив выстрелом, сковал бандита наручниками. Единолично! Зачем это студенту? И кто орал вверху похабную частушку, тащил клещами из него, служивого, дурь возражений в диалоге? Кто раскурочил гордость «Артишока» – «Градиент-4»?

Гульбаев вспомнил кошачье-человечий треп, визг и нецензурщину из верховной тьмы, содрогнулся. Там над ними копошился Домбаев. Уже не сдерживаясь, остервенело рявкнул:

– Какого черта возишься?! Что там, кто там?

– Темно, товарищ капитан… сейчас… одын момент… свет можно на миня?

Зажглись три фонаря охраны. Три луча взмыли, окольцевали торс оперативника среди ветвей.

– Какой с-сабак эта сделала? – Служивый истекал потрясением.

В переплете фазированной решетки бесценного прибора, заклинив его, торчала стопором надломленная ветка. Теперь все это вместе – кусок паленого железа, от коего спускалась вниз наклонно длинная доска с набитыми поперечинами.

– Давай сюда прибор – сцепив зубы, велел Гульбаев.

– Женюра… сын… откройте сволочи! – Изнемогала в коридоре дома мать, стучала в дверь ногами, кулаками.

– Выпустите их, – поморщившись, распорядился Гульбаев.

– Это зачем? – вскинулся Зельдман. – Нам только не хватало здесь…

– Товарищ майор, на территории двора распоряжаюсь я – неломко и неподатливо напомнил капитан.

Дверь отперли. Вбежала в световой круг Анна, за ней Василий с Прохоровым.

Мать рухнула на колени. Вобрав в глаза блескучую нещадность стали на руках и на ногах у сына, забилась в воющем, рвущем слух плаче.

– Женюра…сыночек… за что вы его, проклятые?! Что ты натворил?

– Ма, встань! – негромко, властно оборвал причитания Евген. – Не порти людям настроение. Василь Никитыч, не в службу, в дружбу, возьми ведро, смой с меня ил. Я эту гадость знаю: не смоешь сразу – потом не отдерешь зубами.

Он встал. Стал подставлять бока, грудь, спину под хлест воды: черпал ее из арыка Прохоров, размашисто плескал на Евгена. Тот взрыкивал, постанывал, урчал, смакуя сибаристски водное крещение в гудермесском Иордане, попутно поясняя матери:

– Все по закону, ма… твой сын нашкодил… сделал бяку всему могучему ССС-еРу. Ты же знаешь казаков Чукалиных, их хлебом не корми, а дай нашкодить…Теперь меня за это дядьки накажут…как ты наказывала ремнем по этой самой. Только у дядек будет ремень потолще, со звезданутой бляхой… а дядьки здесь все знают, что путь к мозгам в стране Советов лежит через зады.

– Ну-к, замолчи щенок! – взорвало Зельдмана. Еще никто так не плевал ему в душу при аресте, – Домбаев, уведи стариков дом. А этого… ко мне в машину!

Анна рванулась к сыну, сотрясаясь в плаче, прильнула.

– Женюра… тебя же надолго… увижу ли ешё… за что нам к старости?!

– Ма, прекрати! Я жив, здоров, скоро увидимся! Отец, держись, ты же боец.

Василий обнял сына.

– Домбаев, выполнять! – еще раз лопнул командой, перекипая в азарте нетерпения Зельдман.

Домбаев, уцепив родителей за локти, почти бегом поволок их к дому. Втолкнул в коридор и запер дверь. Вернулся, взял под руку Евгена:

– Пош-шел!

– А чем идти, дундук? – спросил студент и дрыгнул скованной ногой.

Я тибя счас…!

Короткий тычок кулака Домбаева, нацеленный в лицо, проткнул воздух. Голова студента сместилась в сторону и тут же вернулась на место.

– Домбаев, распустишь руки еще раз – трое суток ареста – сказал Гульбаев.

– Зачем мине тирпеть от этот сволыщ оскорбление?! Второй раз сигодня называют «дундук».

– Базар закончен. Я сказал: ко мне в машину этого! – негромко повторил майор Зельдман. Зудяще не терпелось приступить к иезуитски виртуозному священнодействию допроса, в уютной тиши и безопасности его радио-локационого «проходимца» на колесах. Он двинулся к калитке.

– Одну минуту, Оскар Борисович – заступил дорогу Гульбаев.

– В чем дело?

– Прибор, студент и этот гражданин Прохоров уедут в город со мной.

– Вы что себе позволяете, Гульбаев?

– Не более того, что мне приказано.

– Что вам приказано? – держал еще себя в руках майор в перекрестьи взглядов.

– Полковник Левин приказал мне обеспечить завершение программы «Артишок». Для этого мне нужен и прибор, и арестованный мною субъект. О чем вы, кстати, обязаны были доложить Первому двадцать минут назад.

Настырно и сварливо зазуммерила рация у Зельдмана. Он приложил наушник к уху.

– Здесь Зельдман, товарищ полковник. Все в порядке! Взяли! Гульбаев взял ну…минут пять назад. Слушаюсь. Возьми, – катая желваки по скулам и глядя в сторону, он протянул наушники капитану. Тот основательно, не торопясь, приладил их к ушам, стал докладывать.

– Он выполз из арыка. Я ждал его и встретил выстрелом… да, газ струя… очухался, здоров как бык, наручники и ножные браслеты… двадцать две минуты назад, товарищ полковник… я передам.

Не глядя на Зельдмана он процитировал начальство с мечтательной и теплой меланхолией: «Осел и разгильдяй…»

И еще раз повторил со смаком, персонально для Зельдмана:

– Да я передал, что он осел и разгильдяй. Через час? Зачем ехать сюда, товарищ полковник? Все кончено, мы закруглились, готовы к выезду сами. Когда? Одну минуту. Домбаев, сколько отсюда до Комитета в Грозном? Быстро!

– Час десьят, товарищ капитан. Попробуим за час, трасса пустой и ночь.

– Прибудем через час, товарищ полковник. Забыл сказать: сюда к Чукалину старшему вечером прибыл научный сотрудник Прохоров. Я задержал его…Прохоров Василий, Мокшанское хозяйство под Пензой. Нет, ошибки не может быть, я смотрел документы и командировочное…Тот самый, из под Пензы от Шугурова, из гоп-компании Мальцева, Моргуна, Сулейменова и Бараева….так точно. Слушаюсь.

Он протянул наушники Зельдману.

– Здесь Зельдман – сказал зам Левина, осунувшийся и побледневший за минуту в наборе клизмактерических-изящных оплеух за опоздание с докладом: «осел» и «разгильдяй».

– Верти дыру для ордена, Зяма – опростался небывалой вестью Левин в наушниках – второй карась– сельхозник в ваших сетях, такой же жирный, как студент. Для казаха мы спустим благодарность с премией и новую фуражку с сапогами. Но ты, если понадобится, должен лизать эти сапоги. Теперь, когда нет Дана, при «Градиенте» остался один казах. И нашему «Артишоку» без него такая же цена, как пипифаксу после твоей задницы.

Студента, прибор и Прохорова пусть привезет Гульбаев, это его обязанность. Но с твоим водителем. Всади к ним своего Тарасова. Тебе понятно?

– Так точно, товарищ полковник.

– Останься там. Вызови врачей из конторы Белозерова. Пройдись по семьям, задетым «Градиентом», заткни всем рты деньгами и тюрьмой – если вздумают болтать о том, что с ними было. Возьми подписку о неразглашении. Все, конец связи.

– Студента – на носилки, – велел Гульбаев.

Бойцы бегом достали из машины носилки, с натугой подняли на них семипудовую студенческую плоть. Взвалив ее на плечи, двинулись к калитке. Два командира сопровождали по бокам. Евген скосил глаза. И уловил кипенье мстительной натуры слева. Мозги майора клокотали отторжением: лежащий на носилках и идущий справа – были гибридом русского хряка с казахским бараном. Туземно-омерзительный гибрид едино-гоя. От них пер тяжкий смрад корреников своих земель, где вековечно отторгали предков Зямы. Как эти двое отторгают и не пускают в собственную этно-бытовую сущность Зельдманов.

Луна, перевалив за полуночную черту, сияла в раме туч, слепящее выделяя антрацитовую багетность их краев. Студент, вдруг приподнявшись на носилках, глубинным бархатистым басом запел гимн светящейся гармонии небес:

– Весь та-абор спи-ит... Луна полночной красотой над нами бле-еще-ет...

Рахманинов нашел мелодию в первобытном приближении к Богу, вложив ее в уста Алеко.

Зельдман задохнулся. Вот этот хряк, разлегшись на чужих плечах, решил травить чекиста ненавистным рыком. Студент бил голосом, как молотком – по темени. Как будто бы познав все то, что передалось в генах от деда Зямы. Дед лютейше ненавидел басов и столь же люто Рахманинова. Владелец двух газет и, биржевик – подельник банкиров Винавера, Гинсбурга и Рубинштейна, дед воплощал свою лютость в клокочущие злобой строки, где великан Шаляпин при самом ласковом настрое репортеров именовался как «Орущая горилла». Рахманинов не вылезал из кисло-голубых и выгребных эпитетов типа: «Фашист в косоворотке» или «Нынче в большом зале консерватории подавали Рахманятину под хреном».

– Слышь ты, сопляк, заткнись, – предупредил, смиряя дрожь в груди Зельдман.

– Что ж се-ердце бед-ное трепещет? – обрушилось на него продолжение «Рахманятины» из глотки студента, пригнуло к земле. Домбаева, несшего носилки, повело. Сунув мизинец в ухо, стал он ошарашено прочищать его: голосовые децибелы наглеца давили на ушную перепонку нестерпимым испытанием. Всполошенно, вразнобой взвыли во дворах собаки, истошно забалабонил индюк в чьем то подворье.

– Чукалин, уймитесь, в самом деле, весь поселок перебудите! – поморщившись, выпек яростную укоризну Гульбаев.

– Поселок давно не спит, после вашего сеанса, – сказал Чукалин.

– Это не твоя тема, сопляк! – Пришел в себя, придушенным клекотом озвучился Зельдман. – Если ты еще раз разинешь хайло, я засажу в него…

Он взвел курок газ-пистолета.

Студент откинул голову на носилки, нахально скалился в ухмылке. Он вел себя хозяином арестной ситуации.

Его вместе с Прохоровым впихнули на заднее сидение ГАЗона, примкнули наручниками друг к другу Домбаев сел за руль.

– Домбаев, – с вкрадчивой лаской позвал Зельдман, – вылезай из машины.

– Зачем это?

– Иди в мою. А эту поведет Тарасов.

Он ждал от капитана возражений и даже истерик. Которые он посоветует Гульбаеву затолкать в одно пикантное место. Но ПСИ-технарь молчал, сидел прямо, будто штакетину проглотил, белея в темноте окаменевшим лицом. Ибо учуял за перестановкой и нахрапом Зельдмана волю Левина. То был подлючий, неожиданный удар в поддых, поскольку при буйном примитивизме своем был Домбаев сородичем по крови, роду и понятиям. Который не предаст в предстоящем деле. Тарасов – сонно-равнодушный оранг-утан, был исполнителем и холуем до блевотины, имел в груди, в районе сердца, кусок свиного мяса и жадность к чужой добыче, подобной гиенной. Он был весьма удобным кадром в их Конторе пригретый Зельдманом.

– Полковник Левин ждет через час в Конторе, – выцедил Гульбаев, перекрывая приглушенно-мощное урчание форсированного движка. – И если водила Тарасов не доставит нас… (глянул на часы) в два сорок, то ему…

Он не закончил: Тарасов надавил акселератор. Остервенело взвыл мотор, ГАЗон, взбивая пыль, скакнул во тьму. В свет полыхнувших фар ворвалась смазанная лента из заборов, вишен, абрикосов, отягощенных гроздьями плодов.

Прорвавшись сквозь околицу, дорога вымахнула в степь. ГАЗон ревел, перелетая черноту проселочных рытвин, подпрыгивая, врезался шинами в бугры. Трех пассажиров бросало друг на друга, било о борта машины.

Гонка уже пожрала с километр, когда Гульбаев, развернувшись к водиле, не разжимая сцепленных зубов, надрывно взвыл:

– Тарасов, слева!! Стой!

Визжали тормоза. Всех бросило вперед. Тарасов, выдернув рычаг скорости в нейтралку, всматривался в темень за окном. В его затылок с тупым хряском врезалась рукоятка пистолета. Водитель ткнулся лбом в баранку. ГАЗон, остановившись, надрывно верещал клаксоном, ревел мотором. Гульбаев выпрыгнув из машины, прыжками обогнув капот, рванул дверцу и выволок Тарасова наружу. Он оттащил его с дороги в степь шагов на пять. Вернулся. Достав ключи, разомкнул наручники, сцеплявшие Чукалина с Прохоровым, сказал:

– Быстрей, Василь Никитич.

Василий руки и ноги Евгена.

Гульбаев, поставив ногу на ступеньку машины, наполовину втиснулся в нее. Стал говорить, вливая в сидящих расплавленную магму ситуации:

– Мы крепко влипли, мужики. Я крепче всех. Хотя б на сутки нам нужен надежный отстойник, пока я не разыщу единственного человека, который нас укроет. Через час, точнее…пятьдесят минут Москва и Левин потеряв нас, всадят в Чечню гребень силовиков. Они подключат к поиску Осетию, Дагестан и Кабарду. Нас вычешут, как вшей особо крупного размера, если не спрячемся, как следует. Чукалин, ты местный, знаешь горы, лес…

– Причем неплохо знаю, – сказал Евген, прыгнул из машины и, обежав ее сел за баранку. Капитан уже сидел рядом с Прохоровым. ГАЗон рывком взял с места, свернув с пробитого добротного проселка, в едва приметную в траве примятость колеи.

– Ты уже трижды менял маски, – сказал Прохоров Гульбаеву, – лицо мутагенезника, соратника Бараева и Сулейменова сменил на морду сторожевого пса. Теперь ты наш спаситель с крылышками ангелочка. Чего еще нам ждать от капитана КГБ? И для чего Гульбаеву отстойник от своих?

– Тебе он нужен не меньше чем мне, – угрюмо отозвался через паузу казах.

– А если конкретней? От чего отстойник?

– От «Terminator Technologu».

– Переведи.

– «Технология бесплодия». Или разрушение размножения. Там есть горшок и для тебя, посадят, будут поливать, если не спрячешься. Им осталось выдрать тебя с корнями из твоего колхоза и пересадить.

– Куда?

– В Торонто. В Канадскую корпорацию «Монсанто». Ее сколачивали Боб Шапиро и подбирали кадры по всему миру. Чем продолжают заниматься и сейчас. Ты у них на прицеле.

– А они меня спросили?

– Что ты за цаца, чтоб тебя спрашивать? Тебя уже выперли из НИИ. Скоро погонят из хозяйства Шугурова. Натравят на тебя друзей, сунут в постель твоей жены любовника. Станут избивать твоих детей в темных подъездах. Когда ты взвоешь, взбесишься и потеряешь сон, тебе предложат стажировку на сказочных условиях в «Монсанто» предложат не где-нибудь – в Москве. «Монсанто» занимается генными модификациями зерна и щупальцы у нее по всему миру. Ты влипнешь в нее, чтобы выводить зерно, которое, созрев, не прорастает. Его должны будут скупать у вас все агрофирмы и агрохозяйства в мире. Их к этому, в конце концов, принудят.

– А кто принудит?!

– Всё те же. Кто сажает в кресла королей и президентов. И прогоняет их пинками под зад, когда они износятся и перестают приносить прибыль. Поскольку: «It is truly easy tu make a great deal of money dealing with very primary needs: food, shelter clothing».

– И что это значит?

– «Легко сделать огромные деньги на базовых человеческих потребностях: пище, одежде, жилье», – перевел, не оборачиваясь Евген. Добавил – вы не теряли время на службе капитан: отсеивали технократическую шелуху от зерен гео-бытия. Я вас зауважал.

– А с теми, кто не захочет? – спросил Прохоров.

– А тех, кто будет упираться, и сеять зерно на семена, «Монсанто» разорит и пустит либо по миру, либо в могилу. Чтобы иметь в своих руках поводья, хлыст для управления голодом.

– Так это ты меня…ты должен был загнать меня в канадский хомут? – Лез, продирался к персональной истине Прохоров.

– Будут загонять другие. Я должен наблюдать за этим.

– А обо мне вы тоже знали? – просил Чукалин.

– Скажем: не меньше, чем о нем.

– Поделитесь.

– Бадмаева и тебя, овладевшего оживляжем Кундалини, должны биологически срастить с программой «Артишок» и «МК – Ультра».

– Биологически…это особым способом?

– Планируется вживить вам в мозговую ткань резистор-чип из карбина, чтоб вами управлять. Затем в Бетесде США в радиобиологической лаборатории встроить вас в ПСИ– генераторы «Градиент-4» и «Элептон» в качестве киборгов – излучателей первого звена.

– Цель?

– Первый этап – эксперимент из космоса. Воздействие на психику земных толп в био-резонансном излучении по заданным программам: «Страх», «Ненависть», «Секс – бешенство», «Покорность», «Суицид».

Мне было приказано готовить вас к сращиванию с ПСИ-генератором, синхронизировать его частоту с частотой с тета-тельта ритмами ваших мозгов. Мы испытали на жителях предгорного аила гибрид одного шизоидного киборга с ПСИ-генератором.

Я видел, как аксакалы с блаженными улыбками гурманов пожирали верблюжий помет, как женщины, раздевшись до гола, лезли под осла, чтоб тот осеменил их – надтреснуто звенел и рвался голос капитана.

Не мог себе представить капитан, что доведется и не то видеть, что доживет еще он до времен, когда двуногие сучары с собчачьими сердцами, сучки и сученки, охваченные бешенством соития, попрут остервенело и визгливо толпами – на подиумы, на панель, на глянцево похабные обложки книжек и журналов, на сцены, дискотеки и телеэкраны. Пропрут с восторгом обезумевших блядей, надрывно и публично вереща про собственную звезданутость, выпячивая вымя из разрезов кофт, расклячивая ляжки, заманивая самцов разбухшей краснотой влагалищ. И вся эта толпа ходячих био-трупов залита будет формалином похоти, где умерщвляются в зародыше младенческие генотипы и обрываются династии родов. Где чахлые ростки достоинства и целомудрия разъедены похотливым ядом порно-бешенства.

В конце концов, исконно человечье оскорбление женщины «сучка» – нещадно оскорбит собаку, с ее невинной течкой, которая всего лишь тяга к продолжению рода, а не остервенелость стадного разврата. Бациллы коего прорвались к нам из генной матки Содома и Гоморры.

– Вы просветили нас о первом этапе. Каков второй? – спросил Евген. Остановил машину.

– Второй будут осуществлять другие. Мне неизвестна его суть. Его курируют высшие власти, нам нет туда доступа.

Чукалин вышел из машины и, обогнув ее, уткнулся лбом в холодное запыленное стекло: в неистовом возмездном кипении плавился разум воина кшатрия. Он сознавал бессмысленность словес и уговоров перед оскалившейся Пастью Геноцида, нацеленной на Родину арийцев. Здесь нужно было насмерть бить, ломать клыки и всаживать кол в глотку – иного Пасть не понимала.

Он отошел от машины, побрел в степь, пытаясь разглядеть приметы своего схорона. Луна, исчерпав световой лимит, упряталась за тучи.

Евген вполголоса окликнул тьму:

– Ты где, Карыч?

– Шагай вперед, упрешься, – скрипучий, хлесткий зов прорезал ночь. Гульбаев, дернувшись в машине, распахнул дверцу: опять тот голос?!

Евген, не зрением – скорей биолокацией, нацелившись в ночь, шел, ускоряя шаг. Спустя минуты перед ним сгустилась темнота, оформилась в мохнатый переплет ветвей. Из под него – ворчливый шип:

– Вы где так долго шлялись?

– Пардон, мусье, пардон, – сказал Чукалин. Пал на колени. Нашарив сумку и одежду под листвой, оделся. Достал из сумки размашистую массивность беркутячьего крыла, увенчанного цепким блеском пружинистого держака, и развернул крыло.

– Ну к, повернись ко мне своим крылячьим срамом, хрыч.

– Ты собираешься…приделать это мне?! – растерянно и стонуще проскрипел калека.

– Не дергайся.

Он уцепил за перья ворона, ощупал массивный костяной обрубок крыла, обросший роговицей кожи. Всадил его в тоннельчик держака на беркутячьем опахале, щелкнул тремя защелками. Ах мастер, умница таксодермистский меломан, Кузьмич – такое смастерить…как он сейчас один в пустынной гулкой необъятности ДК…

– Взмахни. Но осторожно, – велел застывшему в испуганном благоговении хищнику Евген.

– Я не летал три года… семь месяцев… двенадцать дней – выстонал мутант.

– Пора учиться заново.

Евген ощутил прохладный веерный мазок ночного воздуха по лицу. Потом еще один: вполсилы, слабым махом пустил в дело крыла кошко-ворон.

– Стоп! – Чукалин пощупал крепления, соединявшие крыло с обрубком.

– Держит. Летать, скорее всего, не сможешь. Но для парения ты готов, небо к твоим услугам. Будешь парить часами с любого дерева. На дерево и станешь опускаться, дожидаясь своего ветра. Кого-нибудь схарчить, когда проголодаешься – не выйдет. Захочешь жрать – накормят дома. Туда, на яблоню к отцу и возвращайся, расскажешь, что мы живы и здоровы.

В груди у ворона хрипящим посвистом кипело жалкое клохтанье.

– Что за концерт? – нетерпеливо оборвал Чукалин.

– Арр-р-р-хо-онт… да будет вечной твоя жизнь… я твой раб, – оформил клекот в словесную молитву патриарх гибридов. Чем я отплачу царю царей?

– Два страшных, но непременнейших условия.

– Я их исполню, даже ценою своей жизни.

– Во-первых, ты перестанешь сквернословить при моей матери, графине Чесменской и будешь величать ее «Ваше сиятельство».

– С великим счастьем, царь!

– И, во-вторых, ты станешь подпускать к несушкам Янычара. Ты, старый хрен, давно уж евнух при курятнике, а Янычару не даешь, как следует, исполнить долг перед несушками. Яиц почти не стало в доме!

– Но этот наглый тип готов с них не слезать часами! – взвыла неодолимость ревности в гибриде.

– Молчать.

– Я повинуюсь. – Страдальческая мука исторглась из утробы падишаха.

– Цепляйся, – велел Чукалин. И ощутив сталисто-осторожный хват когтей на руке, поднял ее над головой. Они побежали к машине. Евген втолковывал наезднику:

– Уцепишься на крыше за антенну. Я разгоню машину, и ты поднимешься пернатым планером. И возвращайся поскорей домой. Да… извинись перед казахом, ты напугал его, бандит, своей, сугубо матерной частушкой, и он врубил свой «Градиент-4».

…Гульбаев с Прохоровым изнывали, переминаясь у машины. Утекали драгоценные минуты, неотвратимо пожирая благополучие их побега.

Из степи выбежал громоздкий силуэт Чукалина. Над головой его, размашисто распялившись, ворочало крылами чудище. Прочистив хриплым кашлем глотку, оно исторгло:

– Прошу прощения, капитан! Пардон, экскьюз ми за частушку. Шоб я сдох, я больше так не буду, я мог обгадить вас тогда струей помета, но посчитал, что будет некультурно. Благодарить не надо.

И, тяжело взмахнув крылами, кошко-ворон скользнул над головой оцепеневшего казаха и бухнулся, цокнув когтями, на крышу. Вцепился им в стержень антенны. Победным клёкотом рявкнул:

– Впер-р-ред, славяне с косоглазиком!