СТАТУС-КВОта

ГЛАВА 55

Бойцы конторы, дежурившие в вестибюле дома, услышали: вниз идет лифт. Раздвинулись две половинки двери, из лифта выскользнула рослая цыганка с младенцем на руках. Кокон из одеяльца был перевязан засаленной, блекло розовой лентой. Из него чуть слышно, жалобно пискнул младенец.

Смуглявое лицо цыганки с массивной золотой серьгой в ухе с надвинутым на брови радужным платком расплылось в вальяжно-материнской неге: приподняв край одеяла, она заглянула под него, загуркотала шепотом, умильно нагоняя сон таборному байстрюку.

Виляя бедрами, обдав бойцов душною струей «Красной Москвы», бабища в длинной юбке толкнув ногою дверь, вышла из подъезда.

– Коб-была … черт их носит…шатаются с гаданием по квартирам, заполонили город, паразиты, – угрюмо выцедил боец. Второй подключился:

– Под Гудермесом, говорят, их целый табор: почти полста кибиток. Теперь куда ни плюнь – везде эти лахудры с цыганятами, плодятся, как крольчихи.

– На их гадальный век придурков хватит. Слышь, Будкин, москвич Левин, что сидит с Бадмаевым, двух верхних отпустил. А нас? Мы рыжие, что ль здесь торчать?

– Не мы одни. Наружка тоже топчется.

…Цыганка остановилась у телефона автомата. Проворно выудив из под одеяльца резиново – писклявую игрушку «мяу-мяу», бросила ее в урну. Зашла в атомат. Набрала номер. Сказала в трубку сиплым шопотом:

– Как поживаете, Валерий Афанасьевич? Бадмаев.

– О-о, Аверьян Станиславович, дорогой вы мой, наконец-то объявился! Все думаю: куда запропастился мой земляк.

– И я вот поразмыслил: неплохо бы повидаться, припомнить Гудермес. Все там же? Минсельхоз, завсектором, двадцатый кабинет?

– Э-э-нет. Берите выше. Теперь начальствую в отделе. Перебираюсь через дня три в новое кресло. Здесь досиживаю.

– Значит с повышением?

– Категорически, настырно приглашаю на обмывку в Гудермес. В воскресенье, в восемнадцать. Для вас, сугубо трезвого, квасной набор домашнего приготовления.

– Давно не смаковал. А сейчас прошу об одолжении.

– Все, что могу.

– Чукалина Василия, директора Гудермесского совхоза, частенько видишь?

– Где-то раз в месяц. Он зерновик – в структурном профиле моего отдела. Так что за одолжение, Аверьян Станиславович?

– Ты можешь его вызвать на сегодня на пятнадцать к себе в кабинет? Вам есть о чем поговорить. И я подъеду.

– На пятнадцать…тут запиньдя одна: в 15.20 совещание в обкоме. Меня уже не будет в кабинете.

– И ладненько, мы подождем. Ты кабинет не закрывай.

– А если вызвать на семнадцать, когда вернусь?

– Валерий Афанасьевич, не откажи в любезности – пусть будет у тебя в пятнадцать и пусть с собой захватит записную книжку.

– Записную книжку? Да ради Бога. Сейчас и вызову… с записной.

– Благодарю. Увидимся, коль не сегодня, то в воскресенье у тебя.

Бадмаев вышел из будки. Поправил одеяльце на кукленке. Сел на скамейку в сквере, прикрыв «грудь» распахнутой, цветастой шалью, стал «кормить младенца». Едва приметно усмехнулся: в полуквартале пестрая ватага цыганят с цыганками кольцом охватывала лощеного толстяка, который выпростался из «Волги». Бадмаев усмехнулся еще раз и позвал предводительницу той компании – Земфиру.

Бессменный страж, завхоз при заводском пруде, студенческий любимчик и почти легенда Ахромей Кукушкин заканчивал утреннюю ревизию своего хозяйства. Кабинки для переодевания, зонты и лежаки на пляже стояли на своих местах. Сор и окурки прибраны с песка. Пора было доить козу – ехидно сатаноидную, но удоистую Мымру. Коза и пес – страшилище, кавказский волкодав Кощей, сожительствовали за штакетниковой оградой, коей обнесен был двухъярусный, дощатый сарайчик. На нижнем этаже его по-барски разместилась Мымра с курами и Кощеем. Второй этаж, с приставленной лестницей, забит был почти доверху духовитым сеном, накошенном на травяных склонах, окаймлявших пруд.

Зашедший за ограду Ахромей, взяв вилы, направился к расшатано скрипучей лестничке: снизать навильник сена для козы. Но, не дойдя, остолбенел: меж ним и лестницей встал пес. Кощей, угнув лобастую башку, смотрел угрюмо, исподлобья. В груди у верного служаки чуть слышно клокотал предупреждающий и грозный рык. Подрагивала верхняя губа, под ней фарфорово отсвечивали клыки.

– Кощей, паскуда… ты это что?! Ты на хозяина?! – в великом изумлении ахнул Ахромей.

Пес дернулся в конвульсии, растерянно, моляще визгнул, но не ушел с дороги.

– Кощей, ты в самом деле, оборзел, – слил кто-то укоризну сверху. С сеновала, из темной глубины проворно вымахнул и стал спускаться какой-то усатый ферт, интеллигент в очках, с набриолиненой прической, в темно-зеленой безрукавке.

– Куда?! – опрометью рванулся к лестнице Кукушкин, – порвет ведь…

Он не закончил – оцепенел язык. Его матерое страшилище и пугало всей заводской округи, с кем Ахромей гулял лишь по ночам, на цепи – встав на дыбы, повизгивало в умилении. И терлось лохматой, с отчекрыженными ушами башкой о ноги чужака. Тот отряхнул штаны от сена и разогнулся. Амбал возвысился над Ахромеем на голову. Он потрепал пса по загривку и подал руку Ахромею:

– Рад вас видеть, Ахромей Ильич.

– Кукушкин ощутил осторожно-мягкий, чугунный хват чужой ладони, исчерканной свеже-розовыми рубцами.

– Я извиняюсь… не припомню что-то… – всполошено и гулко ломилось сердце из груди Кукушкина.

– Доцент Кукушкин, – представился нежданно сеновальный гость.

– Хе… так я… и сам Кукушкин.

– Да кто же вас не знает, Ахромей Ильич. Мы, студиозы и доценты, все,как один, омыты и причащены вашим прудом. Вы в наших сердцах останетесь навечно. Вместе со стервой Мымрой и цербером Кощеем. Кощей! Я же просил всего то: мой сон часок – другой посторожить. А ты, подлец, рычишь на своего хозяина! Где твоя верность?

Пес извивался, с визгом лупил хвостом по лестнице и по ногам гостя.

– Я извиняюсь… а как вы здесь, на сеновале? – барахтался и лез из омута всех этих несуразностей Кукушкин.

– Всю ночь провел в пути. Под утро оказался здесь, в этом районе. Решил поспать немного. Облюбовал ваш сеновал без спроса. Простите за нахальство, спасибо за приют.

Облучала Кукушкина спокойная и убеждающая сила. Которая, как утюгом, разгладила и испарила всю эту хренпоймешную катаклизму.

Стало Кукушкину все ясно и легко.

– Дак о чем речь, товарищ доцент! Вы заходите, не стесняйтесь, чаек на травах у меня… а сеновал для вас всегда свободный.

– Конечно, обязательно, Ахромей Ильич. Рад был вас видеть.

Евген сворачивал беседу: впечатался в его Будхи, только что доставленный Инсайтом зазыв Учителя – прибыть в сквер Лермонтова… голографически отчетливо нарисовался памятник Ермолову… скамья напротив Дома Пионеров… вокруг толпа цыганок… цыганок с цыганятами.

…Гость уходил. Знобящий просветленный Лад от этой встречи, не покидал Кукушкина до вечера. Хотя спроси его: с чего это, с какой бухты-барахты цветешь и пахнешь Ахромей – убей, не вспомнил бы.

– Ай, миленький, какая сила у тебя… ты Князь, касатик! И твоя сила страшная…такой нет у наших десяти баронов… да что я говорю – пусть соберутся сто наших баронов и то сгодятся только на твою подметку… ты верь мне старой, я знаю жизнь, я мать барона, а табор наш стоит под Гудермесом…там пятьдесят кибиток и нам нет равных на Кавказе… когда ты позвал Земфиру – как гвоздь каленый вошел в меня… зачем ты здесь в нашей одежде? Ты кто, красивый Князь? И от кого спрятался в юбку? Куда твоя дорога?

Почти вплотную влипая в Бадмаева, стояла старая цыганка в безмолвном окружении цыганок и детей. Говорила и не могла остановиться, сверкала черными зерцалами зрачков в лицо Бадмаева, все норовила заглянуть в глаза. Но, натолкнувшись на хлеставшую из них квантовую эманацию воли, испуганно отдергивала взгляд. И это вгоняло ее в оторопь, поскольку будучи сама в колдовской властной зрелости, могла заворожить, загнать в оцепенение почти любого.

– И у тебя немало сил, Земфира, – смог, наконец, ответить Аверьян.

– Ты прав, мой Князь, под мою власть многие прогибались. Но я стою, согнутая, ногами на земле. А твоя голова – в облаках. Тебе когда-то порвал горло свинец, и ты шипишь… мы можем вылечить твой голос. Поедем в табор.

– Я мог сам вылечить себя. Но мне удобней так, Земфира.

– Прости меня, глупую, ты сам знаешь, что делаешь. Зачем позвал?

– Мне нужна помощь.

– Что можем сделать мы – бродяги? Я вижу над тобой стая сычей, их клювы в крови.Что нужно?

– Потратить на меня немного времени и делать в это время то, что вы привыкли. Я уплачу.

– Не обижай нас платой, Князь. В тебе великий дар.

– Мне есть чем отплатить без денег. Веришь?

– Как я могу не верить, Князь, смотри, это к тебе, да?

Цыганка ткнула пальцем, показывая на край сквера. Из-за деревьев вышел усатый, плотный и осанистый мужчина в очках, в зеленой безрукавке. К боку его притерлась дермантиновая сумка, висящая на ремне через плечо.

– Ты верно угадала. Мне интересно – как?

– Как узнают клинки, ограды для церквей, подковы, которые ковал мастер цыган? У вас одна закалка, вас ковал один кузнец. На вас его клеймо.

– Я скоро, Земфира.

Бадмаев, виляя юбкой, пошел к Евгену. Взял за руку склонился к линиям ладони, сказал:

– Укройся в Доме Пионеров. В 15.00 я встречусь с твоим отцом. Он даст телефон Ивана. Вернусь сюда и напишу его губной помадой на подоконнике туалета. Попробуй позвонить отсюда из кабинета директора. Все.

Приняв от «клиента» мятую пятирублевку, Бадмаев отошел, примкнул к цыганской стайке. Сказал Земфире.

– Идем. Есть час до дела.

– Послушай меня, Князь. У нас за спинами всегда висели дети. Их тяжесть заставляла идти и наклоняться. И даже, когда дети вырастают и уходят, мы наклоняемся в ходьбе. Еще – платки. У многих наших женщин больные зубы. Мы закрываем рот платком, чтобы запах не оскорблял того, с кем говоришь. Сделай это – уйдет твоя мужская челюсть.

– Ты умница, Земфира, – сказал Бадмаев, перевязал платок.

– Теперь идем.

– Пока работайте поблизости, не расходитесь, – сказал Бадмаев Земфире.

Они стояли перед зданием Минсельхоза. Здесь сгрудились десятка полтора районщиков. Без двадцати пятнадцать. Чукалина пока не видно, не прибыл. Директора и главные агрономы со сводками, своими нуждами сновали от машин к дверям министерства – кипела на полях уборка яровых. Водители покуривали, отхлебывали ситро из бутылок у ГАЗонов. Кое-кто раскладывал нехитрую снедь на капотах «Волг».

Цветасто-таборная компания лениво распадалась на клочки. По одиночке, по двое цыганки притулялись к шоферне, ловили выходящую из здания дичь пожирнее – номенклатуру. Сверкая золотом зубов, играя бедрами, зондируя глаза и лица, мастеровито, споро сортировали клиентуру. Определив финансовый солидняк, обволакивали его липучим, клейким говорком, выплескивали на жертву нехитрый кипяток из бытовухи: «Тебя ждут неприятности по службе (а кого они не ждали в Совдепии)», «Жена морочит тебе голову, а сама соседа охмуряет (я как и чуял, ну погоди, лахудра!)», «Дитенок твой имеет в заду шило, учителку доводит, двоек нахватал (приеду, отхожу ремнем паршивца, опять к директору вызывают)».

Ошпарив «гусака», пытались ощипать: «Уберегу, сниму, заговорю – ты не скупись, соколик!».

Случались часто и обломы – от разворота задом и до обложного мата. Шла вековечная и отшлифовано – привычная работа.

На площадь въехала обтерханная «Волга». Остановилась. Вышел с портфелем Чукалин – старший: седой как лунь, с коричнево-кирпичной загорелостью лица, с обширною проплешиной над ним. Неторопливо снял кепку, пошел к ближайшему ГАЗону протягивая руку – к директору соседнего совхоза.

Тотчас неподалеку, через три машины, выскользнул из замызганного «Москвича» бесцветно серый мужичок в соломенной шляпчонке, в серой безрукавке. Молочно нездоровым окрасом пометила служба филер-эмбриона.

– Земфира, – шепотом позвал Бадмаев, – вот этого, при шляпе, пусть твои придержат, когда мы войдем с тобой в министерство.

– Лур-р-ря! – почти неслышным клекотом позвала таборная леди кочевых товарок. Неслышный для других зов, тем не менее, достиг ушных локаторов, настроенных на Мату: цыганки с выводками цыганят стекались к породившей самого барона.

– Ромалы, – сказала им Земфира, – вон тот при шляпе в серой рубашонке – пахучая и свежая кучка дерьма. А вы зеленые, большие мухи. Слетитесь на него и облепите, когда захочет зайти за нами в каменный шатер.

– Идем, – позвал Земфиру Бадмаев.

Две старые цыганки пошли ко входу в министерство. Остальные цветастой радугой опять рассыпались по площади.

– Ты все предусмотрела, – сказал Бадмаев по-цыгански, – поэтому твой сын и стал бароном.

– Ты знаешь наш язык?! – сочилось изумление из глаз Земфиры.

– Немного знаю, когда нужно.

– Ой, Князь, страшная сила твоя, ее не одолеть сычам.

– Им нас с тобой не одолеть, – с усмешкой согласился Аверьян.

Они уже входили в министерство, когда за спинами взметнулся гортанный, с визгами, нестройный хор. Трещали малые ладошки цыганят и шлепали подошвы об асфальт. Бадмаев оглянулся. Толпа цыганок, окружив какую-то районного масштаба шишку, выхлопывала и вытоптывала свою плату за концерт. Чукалин все еще стоял, беседовал. Без десяти пятнадцать.

…Отец Евгена шел по коридору: настенные часы на арке показывали три часа. Второй этаж, на двери кабинета цифра «двадцать». У кабинета переминалась с ноги на ногу, иссохшая, в годах, с морщинистым лицом цыганка.

– Спеши, деду… там тебя ждут, – она открыла дверь и подтолкнула Василия во внутрь.

Чукалин ошарашено шагнул к столу. Спиной к нему сидела дюжая цыганка. Не обернувшись, хрипато зашипела:

– Садись, касатик.

– Ты что здесь делаешь, мату? – Чукалин сел напротив, портфель шлепнул на стол. – А где Валерий Афанасьевич?

– В обкоме. Не узнаешь?

Чукалин всмотрелся. Спросил в изумлении:

– Бад… Бад… маев?

– Я, Василь Яковлевич, я. Дурацкий, вынужденный маскарад.

– Что с Евгеном?! У меня в доме безвылазно торчат две держиморды. Сказали, что Евген преступник, в розыске…Анна вторые сутки на уколах – сердце.

– Не только на него облава, как видишь, и на меня, Василь Яковлевич.

Из-за двери в коридоре фальцетно взвился сипатый говорок:

– Дай погадаю, миленький, всю правду расскажу. Куда бежишь, подожди!

– Да отвяжись, нечистая сила, – раскатисто рыкнул властный бас. – Кто вас сюда пустил?!

Бадмаев взял руку Чукалина встал всматриваться в ладонь. Дверь распахнулась. Вошел здоровый, под притолоку, румяно-круглолицый молодец – зам. министра, великий Николай Золотарев (девять пудов элитно сельского замеса).

– И здесь эти кикиморы? Здорово Василь Яковлевич, ты что тут влипнул в ворожбу?

– Вцепилась и не отпускает – дернул плечами Чукалин. Дрожало на сером, измученном лице виноватая улыбка.

– Хреново выглядишь, – озаботился Золотарев– уборку закончим – спровадим в санаторий. А где Валерий Афансаьевич?

– Вызвали в обком.

– А черт… тут куча дел к нему. А с этими – щас вызову милицию.

– Зачем милицию, начальник? Да что мы тебе сделали? Копейки нашим деткам жалко, да?! Дай хоть на хлебушек детишкам, сам кушаешь в три пуза… дай, гладенький! Ну, дай детишкам денежку, – ворвалась из коридора, прянула к столу седая фурия, цепляясь за рукав Золотарева, сверкая грозной чернотой глазищ.

– Тьфу! На! – Дернулся к выходу рассвирепевший зам. Швырнул в протянутую цепкую ладонь горсть мелочи. Захлопнул дверь.

– Скорее, Князь, ой будет плохо! – Земфира ринулась вослед ушедшему. За окнами внизу вспухали визги, вопли цыганок и детей:

– Ты что ли зверь, да? Ребенка моего ударил?! Стой басурман! Милиция! Ребенка убива-ю-ют!

Бадмаев, наклонившись к лицу Чукалина, вышептывал с колдовской, властной силой:

– У нас секунды, Василь Яковлевич. Дай телефон Ивана Пономарева.

– Я же не помню…

– Он здесь, в портфеле, в записной.

– А черт… действительно…

Дрожащими руками Чукалин расстегнул портфель, достал записную книжку.

Внизу вой, визг и вопли сверлили уши.

– Вот, запиши.

– Читай.

– 338-46-17. Зачем тебе Иван?

– Все объяснит Евген. Он будет у вас ночью.

– Ни в коем случае! Схватят!

– Не бойся за него, отец Василий. Евгений у тебя кристально чист, хороший воин. Запомни, Василь Яковлевич: к ночи почувствуете что-либо не так вокруг – наденьте на голову кастрюли.

– Чего, чего?

– На голову – кастрюлю себе с женой.

– А может и сковороду на задницу?

– Лучше на сердце и на печень, – поморщилась, поправила «цыганка». – До встречи.

Бадмаев вымахнул из кабинета. Схватил Земфиру за руку. Они сбежали с лестницы на первый этаж, свернули в вестибюль. Там кипела свара: толпа цыганок, вцепившись в разъяренного, потрепанного филера, визжала, волокла наружу:

– Ребенка чуть не убил, теперь хочешь удрать?!

Бадмаев и Земфира втиснулись в цыганский клубок. Земфира ввинтилась в бабий гвалт свирепым, воющим сопрано:

– Чавелы! Хватит. Идем в милицию – напишем заявление – хотел убить ребенка, у нас здесь не Америка, здесь родная Се-Се-Ерия! Скажи свою фамилию!

– Пош-ош-ла ты, стер-р-ва! – Свекольно бурый и потрепанный страж опрометью рванулся по лестнице на второй этаж. Дернул на себя дверь двадцатого кабинета. Увидел за столом Чукалина. Один. Подавлен, вне себя. Смиряя неистовое облечение в груди, «следак» спросил:

– Простите, а где Валерий Афанасьевич?

– Сказали, вызвали в обком. Он пригласил меня на пятнадцать. А вы не знаете, когда он будет? Сижу как на иголках, жена больная.

– Если б знал! Самому позарез. Но теперь уж вряд ли вернется. В обкоме воду в ступе толкут с толком, с расстановкой, не меньше двух часов. Мой вам совет: не тратьте время, возвращайтесь.

– Пожалуй, вы правы. Эх-хе-е.

– Всего хорошего.

Бадмаев поспешал в толпе цыганок. Шли к Дому Пионеров.

Он поднял кирпич, лежащий в сквере у туалета, вошел с Земфирой в женское отделение. Таборницы остались сторожить снаружи. Он сдернул с себя юбку, кофту, остался в брюках и рубахе. Обертывая цыганским тряпьем кирпич, заметил сожаление в цыганском взгляде.

– Нельзя, Земфира. Так безопаснее для вас.

Бросил увесистсый куль в очко сортира. Там булькнуло.

– Спасибо, глазастая. Едва ль больше увидимся.

– Прощай, соколик-Князь. Не хочешь намекнуть, зачем мы это делали?

– Вам будет спокойнее без намека. Могу сказать одно: ты помогла сегодня отдалить во времени беду для всей страны. Она случится. Но, надеюсь, позже.

– Когда улягусь помирать – скажу себе: Земфира, ты помогла святому Князю. Так значит, не напрасно коптила жизнь.

– Прими мою расплату, мать. Сегодня же снимитесь табором и уезжайте. Я знаю место, где вы стоите: там много пней и слезной чистоты родник.

– Ты там бывал?

– Ночью туда нагрянет безжалостная стая.

– Э-э, Князь-соколик, милиции мы не боимся. Она увязнет в таборе, как…

– Милиции не будет. Там сцепятся другие силы. Менты у них на привязи, как шавка на цепи у мясника.

– Всем табором кланяемся за весть. Она у тебя как хина горькая, но такая же полезная. Подари еще минуту, Князь. Евреев и нас, цыган, все презирают. Нас никто не любит. Но чем мы виноваты, если нас сотворил такими Господь? И нас уже не переделать. Скажи мне светлый: а почему ты не как все? Ты нами не побрезговал. У тебя нет злости к нам. Почему?

– Сама же и ответила на свой вопрос.

– Когда?

– Когда сказала: нас с тем парнем выковал один кузнец.

– Не сердись на мою глупость: я не пойму.

– За что булату презирать огонь и молот, ледяную воду? Когда он был сырой и рыхлой железякой, негодной ни на что, огонь калил, нещадно жег его. Молот расплющивал и складывал вдвойне и снова бил, так бил, что отлетал весь шкурный шлак. В воде каленая, избитая поковка стонала и шипела в муках остывания. Потом когда она стала булатом, и он обрел незатупляемость в сражениях, зачем булату презирать тех, кто помогал все это обрести: огонь, и молот, ледяную воду? Так презирают слизняки. Из них не получается булата.

– Ой, Князь…тебе бы стать бароном всех цыган на свете! Тогда мы, может быть, и переделались. Прощай.

Евген с впечатанным в память телефоном (338-46-17) чуть приоткрыл дверь директорского кабинета. Уперся взглядом в субтильно-вылизанный силуэт за директорским столом: при пиджаке, белой рубашке, пестром галстучке. Силуэт писал. Он приподнял голову, глянул в окно и аккуратненько застенчиво покашлял в кулачок.

Евген опознал сидящего. В сознании встревожно встопорщилась опасность: а этот здесь каким макаром? Директор Дома учителя – Владлен Михайлович Белик-Бердюков неведомой силой перенесен был в директорское кресло Дома Пионеров. Белибердюк (так нарекли Владлена студиозы из драмкружка Красницкого при Доме учителя) был столь стерильно вежлив и обходительно застенчив, что среди кружковцев о нем ходила идиотская, но жутко вероятная байка. Однажды в турпоходе педагогов по Черноморью, отстав от группы, он изучал, сомлев в восторге, объемистое каменное вымя, лобок и мощный зад у скифской бабы. Но при наклоне не удержал в себе и выпустил трескучий нонсенс. Перепугавшись гнева бабы и выводов партийного бюро по жалобе её, стал умолять бабищу простить его. Но та, набычившись, каменно молчала, как и положено. Раздавленный конфузом и непрощенный, он канул в обморок. И педагогом пришлось нести Бели-Бердюковские мощи на себе – пока их не подобрала на привале машина «Скорой помощи».

Евген нередко приходил к Красницкому в драмкружок, сопровождая на репетиции цветущие телеса четверокурсницы Ларисы Гамаюн. С которой у него тянулся с перерывами, изящно платонически, эфирно-ароматный флирт (на большее, хоть плачь, не доставало времени, хотя закатывала тихие истерики Лариса, домогаясь «углубления» контактов). Сопроводив Ларису, случалось, и просиживал в зале часть репетиции, все время, ощущая бессильно-гневную эманацию Владлена, служившего Красницкому бессменным помощником режиссера. Его доводили до истерически-бесплодного катарсиса скифские прелести Ларисы. Но там была неодолимая для куртуазности Владлена преграда – все эти прелести охранял бритвенно-острый язык ее.

– Вы не подскажете, где Котов? – спросил Евген Белик-Бердюкова, просунув голову в дверь.

– Он в отпуске. Я временно вместо него, так сказать по-совместительству. А вам, простите, зачем Игорь Петрович? Могу я заменить его?

– В принципе можете. Но мне неловко обременять вас, Владлен Михайлович.

– Да что вы, что вы! Входите. Мы знакомы?

– В какой-то степени. Кто в городе не знает блистательного ассистента и сорежиссера драмкружка, ваши, с Красницким, нетленные спектакли «Кокон», «Иркутская история».

Он шел к столу самим собой, отбросив соответствие гриму и облику доцента.

– Так редко встретишь в наше время ценителя хорошей режиссуры… как величать вас?

– Доцент Бердюков-Белик.

– Простите… как?

– Бердюков – Белик.

– Вы шутите?

– Вот уж не думал Владлен Михайлович, что вас, конструктора сценических мистерий, обманет мой примитивный макияж.

– Чу… Чукалин?

– Конечно же. Тот самый, бандит во Всесоюзном розыске.

– Что вам… угодно?

– Мне надо позвонить. Один звонок. Междугородка. Вот оплата.

Он положил на стол перед Владленом пять десяток – почти полмесячную его зарплату. С холодным любопытством наблюдал, как буйно и нещадно схлестываются на Белик-Бердюковском лице несовместимости страстей: давнишняя обида, жадность, скулящее достоинство, испуг.

Смотреть на это было тяжело. Евген решил помочь.

– Владлен Михайлович, давно хотел излить вам искреннее сожаление: самым бесстыдно-плотским моим контактом с Ларисой Гамаюн было хождение с ней под руку. Для большего мы не созрели. И я частенько думал: какая горькая нелепость. Мне это помешало войти в контакт с изящным дарованьем мастера, то бишь с вами. Ваш интеллект просто выпирал из режиссуры.

– Пожалуйста, звоните, – растаял и потек Владлен, – оплата не нужна, звонок за счет Дома Пионеров.

– Как вас благодарить?

– Вам с телефоном нужен тет-а-тет?

– Мне, право, так неловко…

– Я выхожу на десять минут. Вам хватит?

– Вполне. – Владлен пошел к дверям.

– Владлен Михайлович, – поймал Евген и.о. директора у самой двери, – я сознаю мучение вашей души: преступник безнаказанно эксплуатирует пионерский телефон. Я вас не осужу, если оповестите органы об этой наглости.

– Может хватит хамить? – Во Владлене взрезали уже вызревший сексотный фурункул.

– Увы, Владлен Михайлович,почти вся се ля ви такая хамская.

Дверь с треском захлопнулась. Евген набрал междугородку, ответили:

– Семнадцатая. Откуда звоните?

– Дворец Пионеров. 272 436.

– Ваш заказ.

– Москва. Триста тридцать восемь сорок шесть семнадцать. Огромная к вам просьбе девица – красавица.

– Что, так заметно? – скокетничала трубка.

– Почти ослеп от вашего сияния... Разговор сверх срочный. Пришлите тройной счет. За срочность.

– Постараюсь.

«Ты постарайся, золотко!!!».

Через минуту затрезвонил телефон. В трубке возник глуховатый, усталый голос:

– Пономарев.

– Дядь Вань… «Не бздеть, душой и телом не хилять, торчать как палка у грузина» – я помню до сих пор. И следую Аргунскому завету.

– Женька?!

– Я.

– Ты…как меня нашел?! – сталистое, плохо скрытое изумление, замешенное на отторжении, звенело в голосе генерала.

– Вы дали телефон отцу.

– Какой?

– 338-46-17

– И ты продиктовал его телефонистке?

– Семнадцатой. Я что-нибудь не так?

– Дела-а-а. Ну ладно. До нас дошло, что ты умудрился поднять столько пыли… с красной юшкой. Здесь от нее спец. чих стоит. Ты где?

– Дом Пионеров. Соединяла семнадцатая.

– Учту. Выкладывай.

– Вы дважды предлагали Аверьяну Станиславовичу…

– Дальше.

– Он согласен. А мне не предложите?

Пауза была долгой.

– Обсудим. Где и когда?

– Сегодня в полночь. Пеньжайка. Вы там были.

– Маловато времени.

– Прошу учесть: чих с красной юшкой теперь здесь, кажется, двойной или тройной.

– Ну, ты даешь…копнильщик хренов! Вразнос,что ли, пошел?

– Пошли – они. Мне отвечать прищлось. Так уж сложилось.

– Привет отцу. До встречи.

Чукалин положил трубку. Свинцовая усталость заползала в душу. Пол дела сделано. Вторая половина дела просматривалась смутно: ночная встреча с Аверьяном и Пономаревым на «пеньжайке». После которой должна начаться иная жизнь. Какая? Во всяком случае – не волка, бегающего от собак. Этим сыт по горло. За что его гоняют? Терпеть все это дальше, опять петлять в постыдном драпе? Есть ведь предел терпенью.

Накопленное напряжение переплавлялось в тяжелый, жгучий ком бойцовской ярости.

Среда обитания, в которую вплавило Евгена, все явственней набухала опасностью. И концентрация ее сгущалась. По следу мчались гончей рысью четверо оповещенных Владленом. На эффективный драп от них оставалось две-три минуты.

«Значит опять в бега… собственно, не много ли чести? Загонщики, по логике, должны же испытать весь смак поимки дичи…низ-з-з-зя-я-а-а-а отказывать им в этом удовольствии!»

Чукалин огляделся. Освобождая место, придвинул к стенам стулья, убрал от директорского стола в угол журнальный столик. Сел в кресло, закинул ногу на ногу.

…Погоня ворвалась в кабинет через минуту: в руках дубинки, пистолеты. Переводили дух четверо распаренных оперативника, в чьих головах и памяти пульсировало размноженное фото бандита, который уконтрапупил четыре дня назад самого «Бульдога».

Задравши ногу на ногу торчал из кресла в кабинете очкастый тип…чья физия, хоть плачь, не походила на фото-ориентировку.

– Кто к нам прише-о-ол! – напевным, маслянистым басом истек очкарик – родимая милиция!.

– Вот этот, что ли? – Оторопело, обернулся к Белик-Бердюкову старший. Маячила за спинами бойцов мордашка и.о. дир-Владлена. Смешался на ней причудливый коктейль страстей: от вожделения – до страха: «Что счас бу-у-дет!».

– Он самый. Учтите, он в гриме!

– Да-да, тот самый, и моя морда в гриме, лейтенант, – с развязным хамством подтвердил сидящий.

– Фамилия! – взревел старшой.

– Он разве не сказал? Бандит Чукалин.

– Сними очки!

– Да что вы так орете, херр лейтенант? Подобным образом орет ишак при случке в караван-сарае. Но вы же в Доме Пионеров, постыдитесь.

– Лежать, ублюдок! На пол, мордой вниз! – Боевика трясло.

Студент опустился на колени, лег вниз лицом, забросил руки за спину. Сказал:

– Теперь я слышу речь не ишака, но мужа. А то – сними очки… потом трусы прикажете спустить…так и в стриптиз удариться недолго. Служивые, вы, случаем, не педерасты?

– Товарищ л-лейтенант…этот говнюк н-над нами издевается! – Остолбенел сержант.

Главарь защелкнул на руках Чукалина наручники. Мелькнула и пропала где-то в подсознании нервная мыслишка: «Такими лапами башку быкам сворачивать.»

Но скованный не шевелился. Лишь дернул в стороны руками и натянул цепочку. Лежал бревно бревном, уткнувшись носом и очками в выцветший ковер. Не то что-то творилось…не так ведут себя бандюги, воры в законе, валютчики, фарцовщики, антисоветчики и прочая нечисть – кого привыкли брать.

Лейтенант перевернул лежащего на спину. Сдернул очки.

– Похож? – спросил лежащий, скаля зубы. И посоветовал – примерь, херр лейтенант. Ну очень хочется увидеть персонажа басни «Мартышки и очки».

Смотрела снизу предельно наглая, теперь уже знакомая по ориентировке морда – с приклеенной на ней ухмылкой.

– Он еще лыбится…ты что, не понимаешь, куда влип? У тебя крыша поехала?

– Ага, поехала. Садись цуцик, довезу.

Лейтенанта окатило жаром: его обгадили в который раз, в присутствии всех подчиненных.

Еще одно он понял – задержанный с тупым и абсолютно непонятным жлобством напрашивается на избиение, он просто ломится в него своим паскудно-ядовитым трепом, «херр лейтенантом», ухмылкой и прочим крапивным сволочизмом. Зачем? Но несуразность происходящего уже смывалась без остатка нерассуждающей яростью оплеванного с ног до головы… и кем? Закованным в наручники, не способным сопротивляться сопляком, которого надлежало доставить в райотдел живым…можно – слегка помятым.

И отдаваясь со всей страстью последнему, упоительному пунктику, шарахнул лейтенант лежащего резиновой дубинкой в область печени. Чем дал команду остальным.

Они месили тело под ногами дубинками, подошвами ботинок, с озлобленным недоумением ощущая какую-то провальную неэффективность большинства ударов: непостижимым образом плоть парня, вогнувшись, амортизировано гасила литой хлест палки, либо рывком сдвигалась, ускользала от ударов.

– Хорош! – задышливо скомандовал старшой, вытер пот на лбу. Встал над головой. Всмотрелся в распластанного на ковре. Избитый лежал недвижимо, с закрытыми глазами…перестарались, что ли? Склонился еще ниже, нащупывая пульс на шее. Студент открыл глаза. В зрачки лейтенант плеснул холодно-хищный пламень:

– Теперь иду на вы, херр лейтенант.

Над телом жертвы в сгибе – рывке мелькнули две ступни в спортивных кедах. И шлепнулись в капканном хвате с двух сторон на шею лейтенента – под скулами. Пружина лежащего тела разогнулась.

Голову офицера рвануло вперед и вверх, за ней взлетело в воздух тулово. Мясной мешок с костями, преодолев два метра до стены, с тупым хряском ударился в нее спиной и рухнул головою на пол.

Оцепеневшие бойцы, еще не осознав случившегося, увидели, как смазано – молниеносным рывком взметнулось в воздух Нечто, похожее на разъяренную гориллу. На пике взлета ноги у гориллы разъялись циркулем – почти в шпагат. Одна ступня ударила бойца в грудину, сломав ребро, вторая достала с хрустом шею, стоящего у двери. Двое рухнули на пол рядом с командиром и застыли.

Четвертый, пронизанный навылет костным хрустом, успел взметнуть дубину, но напоролся на негромкий голос:

– Стоять. Убью.

Навис над уцелевшим готовый к действию разумный хищник, которого они только что, всем скопом, с упоением месили ногами и дубинками. И естество бойца, впитав каленую угрозу, осознало ее смертную реальность – отправит на тот свет и не поморщится.

– Брось ее, – нежнейше попросил Чукалин.

Спецназавец отбросил орудие труда: дубинка обожгла ладонь.

– Возьми ключ у лейтенанта.

…Он размыкал наручники. Легчайшим, хилым сквозняком мазнуло в голове мыслишко: «Пистолет…».

– Не вздумай, – сказал стоящий к нему спиной зверь – человек. Боец ужалено дернулся – голос жиганул слепнем через гимнастерку.

Наручники брякнулись на пол.

– Иди, земеля, – кивнул на дверь студент, разминая кисти, – расскажи, что видел, и передай начальству, что ночью буду в Гудермесе.

Боец пошел к двери на цырлах. Он миновал оцепенелую статую Белибердюка, стоящую в разъеме двери. И лишь потом, нашкодившим и перепуганным котом метнулся к выходу по коридору.

– Иди сюда, – поманил пальцем Чукалин.

Белик-Бердюков подходил, виляя, извиваясь тощим торсиком: все неподатливей сминалась дистанция меж ним и сокрушителем трех менто-плотей.

– Я должен был оповестить их! – прорвался вопль из Владилена. – Иначе я соучастник всех твоих убийств.

– Они все живы, Вовик, – успокоил гость, – еще тебя переживут. Очухаются в госпитале, отожрутся, и будут так же выколачивать из наших ребер свой бутерброд с маслом.

– Ты сам их спровоцировал! – заметно возрождался, оживал Владлен. – И если меня спросят…

Он не закончил. Чукалин сдернул свои усы и прилепил их вице-режиссеру. Надел ему свои очки. Полюбовался.

– Покажи язык.

– Что?!

– Высуни свой язык!

Белик-Бердюк не смог не высунуть.

– Ты бесподобен с языком. Гибрид белибердятины с Эйнштейном. Возьми, Искариотик. Здесь тридцать тетрадрахм, или серебрянников – оплата за сексотную работу. На большее она не тянет.

Он затолкал в кармашек пиджака Владлена три десятки. Ушел не оглянувшись.