СТАТУС-КВОта

ГЛАВА 58

Прохоров, выйдя с гудермесского вокзала вечером, не стал брать вокзальное такси: до дома Чукалиных, как помнилось, было минут 15-20 – если идти к совхозным домам прямиком, через поле.

Напитывалось тусклой краснотой светило, клонясь к степному горизонту. Огрызок степи прильнул к совхозным усадьбам. Мял его Василий подошвами, вдыхая одуряюще-пряное благоухание полыни и чабреца. Пронизывал предвечернюю тишь, теряющий мажорную силу, хорал цикад. Но уже там и сям вплетались в него, набирая мощь, квартеты и секстеты ночных солистов – сверчков.

Перейдя по мосткам арык, втекающий мутно-глинистой анакондой в усадьбы, увидел Прохоров косца. Мужик в кургузой рубашонке, серо-мятых портках, лениво, неумело махал косой, то и дело, втыкаясь острием ее в земные бугры.

Поодаль в полста шагах сидел, скрестивши ноги в траве и лузгал семечки борцовского сложения пастух – при драно-тощей козе, привязанной к колу. Неподалеку утонула колесами в бурьянном сухостое тупорылая машина с коробчато-глухим, квадратным кузовом.

Степь и тропа, вилявшая по ней, утрамбовались в размашистый проселок. Стояли вдоль него осанистые, утонувшие в зелени дома учетчиков и трактористов, овощеводов, свинарей, доярок: Чукалинский совхоз «Пригородный», один из немногих на Кавказе, сумел встроить работников своих в добротный, жилой быт, куда тянуло совхозчан после работы душой и телом – к детишкам, женам, к кудахтанью несушек в курятнике и трубному ору крутогрудых петухов на заборах, облитых арбузным соком нисходящего светила. Тянуло механизаторов к черешням, сливам, помидорам, дыням и арбузам в огородах. Их напитывал драгоценною влагою арык, пронизывая все усадьбы, подныривая под изгороди тишайше-мутной, полуметровой глубины водицей. Там и сям зеленели над ней пронзительно-младые копьеца камыша.

…Припоминая прошлый свой визит, сортировал в памяти Василий заборы, текущие по улице назад. Чукалинские ворота, как помнилось, были синие, из добротных досок, куда впаялась желто-веселая калитка.

Искомое нашлось: восьмой с окраины кирпичный забор зазывно плеснул в глаза яичной желтизной калитки. Влипла она солнечным квадратом в ультрамарин ворот. У них стоял матерый, военного окраса легковой ГАЗон с наглухо зашторенными окнами.

Василий толкнул калитку, шагнул во двор. Тотчас вклещились в него с двух сторон и заломили руки за спину два мордоворота.

«И здесь достали, псы… я ж никого кроме директора не оповещал… иль секретутка наша слила, когда выписывала командировку» – изнемог в тоскливой ярости Прохоров.

Некто в потертой серо-костюмной паре стоял поодаль: руки в карманах брюк, подрыгивал коленкой. Спросил, негромко цедя сквозь узкие губенки под усишками нерусскую допросность слов:

– Ти кто такой? Фамили.

«Фамилию тебе, сученок, небось, она тавром в мозгах впечатана».

– Ну, Прохоров, – утихомиривая сердце, ушел в глухую оборону Василий.

– Ты сюда зачем?

– Мы что, свиней пасли вместе, чтоб «тыкать»?

– Еще будишь пасти, биз миня, – пустил на щеку чуть приметную ухмылку вопрошающий, – документ давай.

– Залезь в карман, возьми.

Цепкая лапа шлепнулась ему на грудь. Нащупав удостоверение, выудила и развернула.

– Старший научный сотрудник… кандидат сильхоз наук… гилавный агроном колхоз. Чего здесь надо?

– К директору Чукалину.

– Зачем дириктор?

– Тебе коротко или подробно?

– Ти умный, да? Время не тяни, когда тибя спрашивают.

– Ну если совсем коротко: у нас с Чукалиным одна проблема: скрещивание химических мутагенов гексаплоидной пшеницы и получение гаплоидов, переведенных на диплоидный уровень – для повышения кустистости.

…Он уловил смазанный бросок кулака к своему животу и успел напрячь пресс. Удар пришелся в резиново-тугой поддых и отскочил от него.

– Тибе сказал я: не будь умник, – катал желваки по скулам допросник.

– Тебе можно, а мне, значит, нельзя, – ухмыльнулся, угнул по-бычьи голову Прохоров.

– Домбаев! Сколько раз повторять: не распускать руки! – сказал высокий, сутуловатый мужик в офицерской форме. Вынырнув из-за угла дома, пошел к охранникам – кто вы?

Взял корочки у охранника.

– Поехали по второму кругу. Старший научный сотрудник Прохоров.

– Вы… Прохоров?! – не смог скрыть изумления офицер. Он явно знал о госте много… наверно очень много. Но, обретя служебную нейтральность, продолжил допрос.

– Цель вашего прихода?

– Может, не будем тратить время, капитан? Вы сам прекрасно знаете, зачем и почему я здесь.

– Еще раз потрудитесь, персонально для меня.

Смотрела на Василия из узкоглазых бойниц степняка какая-то не разовая и не служебная, а глубинно-стратегическая заинтересованность.

– Повторяю: прибыл обсудить с Чукалиным проблему селекции дикоросов: гексаплоидной пшеницы и получение в его хозяйстве гаплоидов, переведенных на диплоидный уровень – для повышения кустистости.

– Товарищ капитан, опять он издивается, собак, какую дурь несет.

– Кроме кустистости, у вашего поколения беккороссов повышалась частота кроссинговера? Так? Или не всегда?

– Почти всегда.

Вопрос ударил по сознанию и ошарашил.

– При селекционной гибридизации возникала проблема с донорами устойчивости?

– Как у всех.

– И вы ее решили?

– Полностью.

– Вы завираетесь, Прохоров. Эту проблему не смогли решить ни доктора, ни академики всего мира. Она решается частично на два-три года – скептически и умудрено трепетали ноздри капитана.

– И, тем не менее, у меня такой проблемы уже нет – пожал плечами Прохоров.

– У вас доноры T.Persiсum? Эгилопсы, пырей, рожь?

– Нет.

– T. Durum? T. Macha с числом хромосом от четырнадцати до двадцати восьми?

– Это уже отбросы, генные кастраты. У моего дикороса тридцать шесть хромосом с комплексной устойчивостью в геноме к мучнистой росе, всем видам головни, вирусу табачной мозаики – как минимум на двадцать лет.

– Да нет таких монстров в природе! – подрагивал в свирепом изумлении капитан.

Запальчив и видимо, ушиблен зернопроизводством, оказался азиат, каким-то боком прикоснувшийся к селекционному мутагенезу. Или такого специально подобрали для визита Прохорова к Чукалину?

Творилось непонятное: зачем-то лез цербер служивый, КГБ-ная ищейка в ослепительные высоты селекционного священнодейства, доступного далеко не всякому спецу аграрию.

– Вам не кажется, что здесь не время и не место для тонкостей мутагенеза, – угрюмо спросил Прохоров, – этот дундук врезал мне кулаком в живот…

– Ты сволыщь… я тибе счас за дундук…

– Закройте рот, Дамбаев! Прохоров, за мной.

Капитан развернулся, пошел к дому. Прохоров, стряхнув захваты чужих рук, последовал за ним. Они зашли за дом, уперлись в полированную штанами скамью, притертую к стене. Сели. Капитан был уже при статусе своем, застегнут на все пуговицы.

– Вы можете мне объяснить, что происходит? Я прибываю к директору совхоза в командировку, чтоб обговорить совместную работу нашего колхоза и его хозяйства…меня хватают под руки и бьют в поддых.

– Здесь в командировке?

– Смотрите в паспорте.

Капитан сверил дату и фамилию в командировочном удостоверении с паспортом. Вернул все Прохорову.

– Не вовремя сюда явились, Прохоров. Попали, как кур в ощип. А может быть… наоборот. Вы обговаривали свой приезд с Чукалиным?

– Вчера я говорил с главным агрономом. Он подтвердил: директор здесь и никуда не собирается.

– А почему сюда, в это хозяйство, в Чечню? Что, не нашлось совхоза в Куйбышевской области или под Пензой, где-нибудь поблизости, в вашей климатической зоне?

– Может хватить изображать невинность, капитан? Не ваша ли Контора надела на меня ошейник и держит на цепи который год? Вы навтыкали своих жучков ко мне на кухню, в постель, сортир…жена рожала и у нее в роддоме, в кровати фиксировал все ее вопли и физиологию ваш клоп, нам медсестра потом сказала. Я махнул рукой на Куйбышевскую область и затеял экспериментальный альянс с Шугуровым под Пензой. Но вы и там достали! Вы отравили жизнь мужику за меня, за мутагенных гексаплоидов на безотвалке, вы прессовали и топтали его талант, его хозяйство и семью, пока не загнали в больницу. Где он и лежит сейчас. Теперь вы с умным видом вопрошаете: зачем я здесь?

– Я не топтал ни вас и ни Шугурова. И повторяю свой вопрос: почему прибыли именно к Чукалину?

– Я знаю Чукалиных еще с детства. Василий Яковлевич – один из самых крепких, знающих сельхозников в России, с ним можно надежно работать.

– И сына его знаете?

– Женьку, естественно. Талантище и виртуоз во всем за что берется, боец и эрудит.

– Теперь не эрудит. Теперь бандит во Всесоюзном розыске.

– Что вы сказали?

– Искалечил четырех бойцов МВД и КГБ. Пятый день бегает от нас, – размеренно и тускло, глядя перед собой, поделился своей заботой капитан. – Мы здесь, чтобы поймать его.

Гульбаев глянул искоса – хватал ртом воздух Прохоров.

– И… что с ним сотворите?

– Поймаем – видно будет. Как поведет себя.

– Он должен появиться здесь?

– Обещал. Пока обещанное выполняет.

– Василий с Анной, родители его, здесь… под арестом?

Канул вопрос в зыбкую трясину тишины. Гульбаев не ответил.

– Выходит я действительно не вовремя сюда, – пришел в себя, закаменел в угрюмой собранности Прохоров.

– «Вьется дорога длинная…здравствуй земля целинная» – песню такую русскую знаешь? – вдруг круто и непонятно развернул разговор капитан, перескочив на «ты».

– Знать не хочу.

– Сам что ли не пел?

– Эта не русская песня, капитан. Она партийная. У меня другие песни.

– Ни одного совхоза и колхоза нет у русских, чтобы к нам своих не посылали с этой песней.

– Есть.

– Да ну? И где?

– Здесь, перед тобой.

– Не понял.

– Чукалин не посылал в Казахстан ни пахарей, ни комбайнеров.

– Саботирует великий почин партии?

– За это и всадили под ребра выговор с «неполным служебным соответствием». Сказали, чтоб готовил себе замену через год.

– Почему такой упёртый, партию не любит?

– Он не упёртый, капитан, у него совесть хлебороба воспалилась. А у других – любовь к партии. Такая пламенная, что за ней не стало видно ее дури.

– Не боишься так со мной?

– Ты же казах.

– Я чекист, Прохоров.

– Ты казах, капитан. И твои глаза видели это тупое паскудства Хруща. Твой народ задыхался от пыли, когда мы распахивали ваши степи. Мы, русские, с этой блядской песней пустили на распыл миллионы гектаров великой казахстанской степи, с ее флорой и фауной, практически единственной на континенте. Мы отравили гербицидами и пестицидами вашу землю, сдернули с мест и вышвырнули в города тысячи пастухов и скотоводов, оторвали их от могил предков.

Сидел рядом с Прохоровым, белея лицом капитан, сидел, сцепив до крошева зубы. Ибо нещадным и блескучим лемехом правды вспарывал его сердце Прохоров – как немецкий, сакский плуг, всаженный в живые черноземы, вспарывал степи вокруг его аила. Из него, исхлестанного пыльными смерчами, не захотели уезжать ни дед его, ни бабка. Там и истлели с легкими, и глоткой, забитыми черной пылью. А мать, от которой ухал на заработки и не вернулся отец, рвала жилы на трех работах в городе, чтобы сын закончил сельхозинститут и еще курсы психотропных технологий.

– Ты знаешь Сулейменова, Бараева? – спросил капитан. Тягучим колокольным звоном гудела в памяти его отходная по юности своей, по родичам, раздавленным бешенством целинной эпопеи.

– Знаю и помню. Как Мальцева и Моргуна, как умницу и великана мысли мутагенезника Рапопорта Иосифа Абрамовича. Это маяки хлебного достатка и сытости на планете, капитан. Их может не чтить только тупой баран в агрономии или сознательный враг.

– Я работал у Сулейменова и Бараева над скрещиванием химических мутагентов.

– Так вот откуда! – окатило изумлением Прохорова.

– Оттуда. И сколько помню ту работу: мы бились лбом о стену. Нужны были доноры устойчивости. Все наши пшеницы на целине сжирала ваша российская головня, мучнистая роса, табачная мозаика. У нас ветры и пыль – главные разносчики этой заразы.

Когда нашли, исследовали дикую пшеницу T. Timopheеvi, неделю ликовали – двадцать восемь хромосом и мощнейшая устойчивость к листовой ржавчине и прочим патогенам, столь мощная, что породила целую донорскую линию Transter. Устойчивость сохранилась почти пять лет.

– Помню, читал. Не хилый дикорос.

– Не хилый?

– Для своего этапа.

– Ты заполучил лучшего?

– Гораздо лучшего.

– Слушай, Прохоров, ты в самом деле заимел дикороса с тридцатью шестью хромосомами и двадцатилетней устойчивостью к фитопатогенам?

– Плюс ко всему – абсолютная стерильность и отсутствие константности.

– Да нет в природе ничего подобного! Твой экземпляр – подарок от богов, что ли? Специально вывели для нас, двуногих ишаков, чтоб не подохли с голоду?

– Это не я, а ты сказал. А я могу лишь подтвердить: вот эта твоя версия самая близкая к истине, – сосредоточенно выпек эти слова бывший атеист Прохоров, знающий им настоящую цену.

– Ты где… его нашел?

Но зависло жадное любопытство мутагенезника в воздухе. Сказал, наконец, Прохоров:

– Нет у меня права утолять твое любопытство, капитан, не только мой этот секрет, а ты…не наш. Да и провалы в памяти еще не заросли про этот сорт пшеницы. Может, когда-нибудь в одном лагере сойдемся, и потолкуем всласть.

Взбурлил и выпер, было в капитане служебный позыв к допросной работе: уже привык он всегда заполучать нужные ему сведения. Но тут вдруг ощутил в себе нечистую, нелюдскую суть этого позыва.

– Свезло мне, что встретил тебя, капитан – продолжил Прохоров – давно я хотел спросить кого-нибудь из ваших, за что вы так остервенели на нас?

– На кого «на вас»?

– На настоящих хлеборобов, капитан. Любая пахотная шушера и сволочь, дубье необразованное, что хочет вытворяет над землей. А мы – в капкане вашем, в клетке. Чем старше становлюсь, чем больше припекает ваш пригляд. В НИИ было не продохнуть от ваших гляделок и ушей. Любая мыслишка, любой шажок к безотвалке, к плоскорезу, сошнику – и ты уже преступник. Иезуитски городили ублюдочный набор инструкций, указаний, запретов, согласований. Не хуже лагерной колючки нас держали, не продерешься на волю, к хлеборобной истине. Я не прав?

– Ты не совсем, и не про всех прав.

– Ладно, дальше поехали. Еще Иван Эклебен, садовник Петра I, тянулся к безотвалке, инстинктом, рефлексом своим предостерегал вспарывателей земли, чуял, что за этим – голод. Но еще тогда затуркали, забили, загнали в гроб, как Ивана Овсинского в прошлом веке. Как загоняют в этом веке ныне Мальцева и Моргуна, Сулейменова и Бараева. Последние двое твои ведь, единокровники! Канаду тридцатых помнишь?

– Я помню Казахстан.

– Канадский урок – самый страшный для Xomo-Sapiens. Ветровая эрозия от пахотной дури сделала бесплодной половину государственных земель, вырвала кусок хлеба из глотки миллионов. А ведь накоплены были уже на той фактуре монбланы реальных доказательств: в сотнях хозяйств на всей планете уже доказано было трудом и практикой – не плуг, а плоскорез, сошник спасают землю от гибели, а нас – от голода. Сошник почти что вдвое увеличивает урожай, бережет почвы от эрозии, накапливает гумус, влагу, формирует микрофлору в верхнем слое. Да что говорить, ты сам это знаешь не хуже меня.

Какие-то ничтожные тридцать лет утекли после Канады – и вот он Казахстан! Еще дебильнее напор плугарей. Все чаще думаю: не дурь это. За всем разором – людоедский ум маячат. Которому нужен именно голод, как поводья и хлыст для ямщика. А вы – церберы и сторожевики этой хищной силы и хищного ума. Я что, не прав?

– Смотря, с какого боку все это оценивать.

– Юлишь, капитан. Скажи мне, зачем ты нацепил эти погоны, преследуешь исконных хлеборобов, арестовал отца и мать Евгена? Зачем эти нашлепки на плечах тебе, знающему всю подноготную истинного хлеборобства? Тебе, потерявшему родные степи, тоже нужен троцкистский и свердловский голод для славян и для казахов?!

– Мне есть чем откозырять в ответе. Но перебьешься. Ты же не всем со мной поделился.

Не мог он поделиться с Прохоровым сведениями о себе. Расшибив в кровь лоб и душу в команде Сулейменова, надрывавшего силы в бесплодной драке с плужниками, изнывший в живодерном разоре родных степей и народа своего, наглотавшись черной эрозийной пыли – зажегся тогда он, МНС Гульбаев, неугасимо тлеющий ненавистью к пришлым из Руси ордам пахарей. Еще не сознавал он, что эта его этно-ненависть была хоть и побочным, но крайне нужным «продуктом» для кукловодов, затеявших руками Хруща целинную эпопею. И пригодился ведь этот «продукт», сработал, когда отваливался ломоть Казахстана от СССР. Охотно и брезгливо отвалился, без проблем и сопротивления, а русские и уральские казаки стали первыми мишенями для местных.

Гульбаеву хватило тогда ума осознать исполнительскую, шестерочную суть прибывших в Казахстан агро-баранов. Но кто стоял за нашествием? Хрущ… скорее всего это – козел при стаде, и не больше. В пастухи он не годился. Так кто ж все-таки стоял за сотворившимся?

Это недоступное познание маячило где-то за горизонтом. И он, МНС Гульбаев, полез к нему служебными ступенями, карабкаясь по ним настырно и цепко. Он сблизился с полпредами Конторы. Таких немало ошивалось вокруг Сулемейнова и Бараева, с единственною целью: знать все, что затевают эти ученые антипахари, знать, «держать и не пущать».

Завел Гульбаев приятельские отношения с одним весомым кадром. Раскрылся ненароком, что кроме геномного мутагенеза овладевает Джиу-Джитсу, парапсихозом и телекинезом на спецкурсах при штабе КАЗВО, где верховодил его дядя. Дождался своего: получил приглашение, наконец, в Контору. Там, позабыв градацию мироздания на день и ночь, нырнул безвылазно в глубины пси – технологий. Вгрызался в потаенную специфику мозговых отсеков: рептильного, лимбического и неокортекса, в тета-тельта и сигма-ритмы мозга, их совместимость с инфразвуком, СВЧ и лазером, их симбиоз с ПСИ-генератором, их реакции на излучение импульсно-волнового миотрона, их болевой порог и разрушение от радиационного воздействия.

Его перевели в Москву для овладения «Градиентом-4» и дали старшего напарника Дана. Лишь там он начал познавать иерархическую структуру зомби-управления страной кремлевскими небожителями, догадываться о потайных приводах и нитях от Верховных кукловодов.

Чем глубже он нырял на кромешное дно профессии, где насаждали в кровь и грязь звезданутые паханы власти, тем нестерпимей нарывала отсаточно-людская суть его натуры, лишенная малой Родины и родичей. Варился он в капканной неумолимости бытия, где напрочь было перекрыто право на семью и на детей. Все более склоняясь к мысли о суициде (ибо давно усвоил, что живьем Контора беглецов не отпускала) он вдруг познал, что рядом, параллельно течет своим руслом иная жизнь.

Однажды к ним в отдел зашел за малой техно-надобностью высокий спец из ГРУ – Пономарев. Каких-нибудь пятнадцать минут беседы с генералом хватило Гульбаеву, чтобы понять – вот этот из иной, стоящей жизни. Где существуют (это не бред!) понятия: честь, Родина, долг чекиста перед ними.

Генерал оставил, скорее всего, для проформы, телефон каких-то третьих лиц, через которых можно было когда-нибудь, при случае, и если повезет, достать его звонком. И испарился в небытие. Тогда и стал рождаться в казахе последний, практически нереальный замысел.

Но он обрел реальные черты в командировке сюда, в Гудермес. Где свалилась на него задача: поймать студента – зверя, вундеркинда, по совместительству Исуса.

– А зря ты ко мне с душою нараспашку – вдруг жестко, холодно ошарашил Гульбаев – со мной осечка вышла. Разговор с тобой продолжим в другом месте. Там и ответишь на всё, что меня интересует.

– Ну и сукин ты сын! – не смог скрыть Прохоров изумленной и гадливой ярости.

– Перекантуешься в компании стариков Чукалиных. Марш в дом. И носа не высовывать – Домбаев может отстрелить, за ним не заржавеет. Да, кстати…в случае чего, наденьте на голову кастрюли и ложитесь на пол. Старикам об этом тоже скажи.

– В каком таком случае?

– Ты все слышал. Марш в дом.

Евген разделся у приметного в ночи куста. Сложил под него одежду и сумку, присыпал их жухлым прошлогодним листом.

Ночь, перевалившая за половину, накрыла пригородное поле черным покрывалом. Луна, проглядывая ненадолго через дыры кромешных туч, пятнала поле шафранно-смутными заплатками. Они ползли по степи. Чукалин шел вдоль русла арыка к совхозным домам. Внизу чуть слышно всплескивала влага в илистом русле.

«Презент тебе от совхозчан» – всплеснулась мысль и в Евгене, разнежено мелькнула благодарность к ситуации – арык не чищен был с весны.

Не доходя с полсотни метров до окраины поселка, он выцелили и ощутил первую засаду: в стерильное амбре полыни, чабреца, висевшего над кромешностью поля, вплелась струя, сплетенная из табака и страха. Его здесь ждали и боялись: оперативные ориентировки и инструктаж наружникам, рассаженным в засады, лепили из беглого студента неуловимого супермена – зверя, который прет на рожен, ломает кости всем, стоящим на его пути. В которого нельзя было стрелять.