Статьи и проповеди. Часть 4 (20.05.2011 – 05.01.2012)

Константинополь (7 декабря 2011г.)

Люди уезжают и возвращаются. Самолеты в аэропортах, как мухи в летний день над разрезанной дыней, взлетают, снижаются, выруливают на взлет, набирают высоту. Чемоданы и сумки набиты подарками и сувенирами. Карточки цифровых фотоаппаратов хранят вырванные из жизни кадры воспоминаний. Человечество кочует в поисках работы, безопасности, свежих впечатлений. Человек ищет себя и ныряет в воздух чужих стран за новыми ощущениями.

Если человека никакая беда не гонит из дома, то в путешествии он, с одной стороны, бежит от себя, а с другой — ищет себя. В любом случае, как говорил Честертон, путешествие отточит ваш ум — если, конечно, ум у вас есть.

Неуместен вопрос «где был?» В этом вопросе скрыта зависть спрашивающих и гордость отвечающих. В этом вопросе есть обоюдная жадность до впечатлений и новостей, географическое гурманство. С этим вопросом связана пошлость фотографических альбомов и магнитики на холодильнике. Думаю, что гораздо важнее вопрос «что понял?»

Воздушные ворота Стамбула соседствуют с морскими. На подлете к городу корабли на море попадаются все чаще и чаще — тральщики, танкеры, шхуны — чтобы затем превратиться в сплошной ковер, и люди, приникшие к иллюминаторам и глядящие сверху вниз, уже вкушают свое первое бесплатное зрелище.

Очереди к таможенным окошкам огромны. Всюду видны группы паломников из ближних мусульманских стран. Непонятно, куда или откуда они едут: в хадж — или же возвращаются из хаджа? Много славянских лиц, много бедно одетых, некоторые женщины закутаны до глаз.

Долгие столетия турецкий султан являлся главой мусульманской уммы, зримым центром исламского мира. В эти столетия люди, отправлявшиеся в хадж, вначале прибывали в Стамбул и уже оттуда, от Голубой мечети, шли и ехали дальше, в Аравию.

Кстати, и то, что турки силой взяли у арабов первенство в мире ислама, и то, что мусульмане захватили Константинополь, является признаками приближения Судного дня. Так что мы прибыли в ту точку мира, где сбываются пророчества, в тот смысловой узел, в который завязано многое.

Куда едут эти азербайджанцы, узбеки, казахи? Их много, и они ведут себя свободно, как дома. Не таковы европейцы. Европейцы — в чужой тарелке, они сдержанны и немного напряжены.

Остро чувствуешь, что у белого человека нет больше общей для всех этической нормы и религиозной практики. «Права человека», «свобода, равенство и братство» кажутся чем-то жидким и бессильным на фоне чужой и мощной традиции. У этих — вера и мировоззрение, а у европейцев — пресная болтовня. Дома, под защитой армии и полиции, она худо-бедно работает, а здесь европеец похож на голого человека, стоящего в толпе одетых.

Такси, отель, первые глотки чужого воздуха. Все это везде почти одинаково. Переодеваемся и идем на поиски Софии. Она недалеко, километрах в двух-трех. Если позади — море, а впереди — центр, то улицы задраны вверх, как киевская Шелковичная. Вечный вопрос: как они здесь ездят?

Пять минут подъема — и ты дышишь так шумно, словно бежал кросс. Справа и слева магазины, а над ними мастерские. Как и положено, мастера занимают целые улицы: улица кожевников, улица ткачей, улица сапожников.

Нельзя размениваться на мелочи. Апостолам, идущим проповедовать, сказано: «Никогоже на пути целуйте», то есть ни на что не отвлекайтесь. Делайте главное. Наше главное — Дом Премудрости Божией.

Там собирались Соборы и проповедовали Патриархи.

Там купол подпирают мраморные столбы, принесенные, как поет молва и как подхватывает ее мелодию Мандельштам, из храма Артемиды Эфесской и из Баальбека.

Там русские купцы забыли, где они, на небе или на земле, когда ради них была отслужена Литургия, и, вернувшись, они сказали князю, что лучше греков никто не молится Богу.

Там — «наше все», там наша Мать, родившая в Киеве и Новгороде иных Софий, по образу и подобию первой.

Вот Она!

Дух перехватывает и уже не отпускает. Здесь в моей голове, как из кубиков, складывается фраза, которая будет звучать во мне во все дни пребывания в Городе и много позже: «Город вселенской катастрофы». Мы находимся в Городе вселенской катастрофы.

Немцы, японцы, американцы, да и наши папуасы ходят по лучшему храму мира, не снимая шапок. Турецкая охрана холодна и отстраненна. Она не говорит ни на одном языке, кроме турецкого. Она здесь просто ходит и наблюдает за порядком, так же, как ходят с автоматами по Храму Воскресения в дни Пасхи израильские военные.

В алтаре на плитах сидит кошка.

Остатки мозаик по объему ничтожны, но по красоте восхитительны. Скорбен Христос, величественна Богоматерь, смиренны василевсы, держащие на руках символы воздвигнутых ими храмов. Восхитительны и Херувимы в парусах, из которых только у одного открыто лицо. Мандельштаму, видимо, была видна другая картина:

Круглые щиты с арабской вязью в этом месте оскорбляют зрение.

Читаем тихо Символ веры и молитву Господню, сдерживаясь, чтобы не расплакаться. Щеки горят, словно тебе надавали пощечин.

Тебе их, по сути, и надавали. Ты стоишь внутри той реальности, что чем-то похожа на советский мир, где храмы переделаны в клубы и планетарии. Ты стоишь в Софии и говоришь: «Давай помолимся», и это звучит, как у Вампилова в «Утиной охоте»: «Давай обвенчаемся в планетарии».

Итак, тебе надавали пощечин. Тебе и всем последователям Иисуса. Тебе еще надавали пинков, и тебя поставили на колени, тебе рассмеялись в лицо, и на гортанном языке, сверху вниз, сказали, что, дескать, «Магомет — печать пророков, и наша вера лучше вашей».

Я проглотил нашу общую обиду, но я ее не забуду, и еще — я не согласен!

Так евреи уходили в Вавилонский плен, но отказывались верить, что Мардук сильнее Яхве.

Если сейчас уйти из оскверненного Храма и направиться в аэропорт, в этот «хаволимани имени Ататюрка», в месиво улетающих и прилетающих людей, — ты уже ничего не потеряешь. Ты уже понял и почувствовал, что значит веками мечтать о появлении святого креста над Софией, что значит не смириться до конца и читать христианские молитвы там, где когда-то служилась Литургия. Ты уже втянул носом горький запах совершившейся здесь непостижимой беды. Не-по-сти-жи-мой бе-ды!

Все остальное будет лишь усиливать первое впечатление — и укреплять его.

Я уже давно не бреюсь. А если бы брился, то разговаривал бы по утрам у зеркала со своим отражением.

— Ну, что ты понял?

— Я еще ничего не понял.

Пенка выдавлена на помазок, и рука привычно намыливает лицо.

— Чаек слышал?

— Чаек? Да. Они велики, как курицы, а их крики — это музыка побережья.

— А муэдзинов?

— Слышал. Они плачут и стонут по всем углам каждые три часа, словно извиняются за то, что хозяйничают в этом городе. Это город Богородицы и Златоуста. Знаешь, представляю, как страшен был тот день, когда все колокола замолкли, а со всех концов города раздались стоны на арабском языке. Мне больно думать об этом.

Станок убирает пену, как будто счищает снег, и там, где прошел, оставляет кожу гладкой и свежей.

— Муэдзины, увы, ни перед кем не извиняются.

— Я знаю. Но не чайки и не молитвенные зазывалы меня поразили, а другие звуки.

— Какие?

— Стон камней.

— Стон камней?

— Стон камней, из которых сложены церкви. Стон древнейших церквей, в которых столетиями не служится Литургия. За сотни лет до Крещения Руси они уже стояли, и в них читалось Евангелие. Теперь они плачут, как женщины, у которых забрали детей. А те камни, которые молчат, просто устали стонать и умолкли от отчаяния.

Узнать город — это значит в нем заблудиться. Заблудиться и найти дорогу к отелю самостоятельно, натрудив ноги и насытив зрение. Никаких гидов! Никаких протоптанных маршрутов! Только личные открытия имеют цену, как тот храм, который мы нашли поздно вечером, бродя по «городу контрастов». Это был некогда храм, а ныне — действующая мечеть, «Кучук София».

«Кучук» значит «маленькая». Почти так же это слово звучит и по-персидски. Кстати аэропорт — «хаволимани» — состоит из персидского слова «воздух» — «хаво», и греческого «порт» — «лимани». А как иначе, если город расположен одновременно и в Европе, и в Азии?

Табличка на Кучук Софии гласит, что это бывший храм мучеников Сергия и Вакха (на латинице звучит дико — «Сергиус и Бахус»), что он в точности повторяет пропорции Великой Церкви. Храм шестого века. Теперь над ним с минарета стонет муэдзин или, что еще хуже, поет магнитофонная запись.

Златоуст сказал, что худшее из гонений — это отсутствие гонений. Оно расслабляет, оно входит во чрево, как запрещенное лакомство. Знал ли ты, златословесный, что паства твоя и город кафедры твоей будут гонимы и унижены, как никто более?

Перед смертью ты говорил «слава Богу за все», и это слова вечной правды. Мы повторяем их часто. Повторяем и здесь, в твоем городе. Впитывая кожей его многовековое унижение.

Может быть, христиане не умеют жить, — думаю я, — и чтобы не перестать быть христианами, им нужно не жить, а выживать?

Не вменяется ли нам в обязанность терпеть гонения и быть в притеснении, чтобы оставаться самими собой?

Номер уютен, но тесен, как все в Стамбуле. Дома узки и высоки. Квартиры, судя по окнам, тесны, как кельи. Таков же и наш номер. Комфортен, но узок, как мягкий вагон скорого поезда. Телевизор показывает волны арабских революций, разноголосую трескотню западных каналов, все о кризисе да о кризисе. Ноги гудят и глаза слипаются. Незаметно проваливаемся в сон. Последнее, что я слышу, это надрывный плач женщины за окном и ее же пьяный лепет на русском языке. Мужской голос на ломаном русском что-то ей втолковывает и куда-то зовет. Наш общий позор продолжается.

Мы просыпаемся рано. Звуки с минаретов не виноваты и шум на улице — тоже. Просто мы выспались, и хочется выйти пораньше в город.

В груди — осадок вчерашних впечатлений. Что еще покажет нам сегодня город Константина?

Для греков его падение должно было стать синонимом Страшного Суда и кончины мира. Так оно, видимо, и было.

Так, очевидно, Господь, сокрушая земное торжество Церкви и Царства Своих помазанников, готовит всех нас к мыслям о неизбежной кончине мира. Ведь она будет, кончина мира, будет. «Земля и все дела на ней сгорят». «Камня на камне не останется» на тех местах, где прежде была слава и честь. Значит, за все — слава Богу. Значит история, это — школа воспитания народов, великая школа смирения.

Подобным образом был разрушен и сметен варварами Первый Рим, и Августин блаженный на его обломках писал книгу о Граде Божием и граде земном.

Так полумесяц водворился на место срезанных Крестов, и гордые ромеи превратились в хитрых бродяг и попрошаек.

Так большевик, сей внутренний враг, сломал под корень древо Русского Царства и зажег в небесах перевернутую звезду.

Турецкий флаг красен, как кровь, и на нем ужились вместе и звезда, и полумесяц. Помесь коммунизма и ислама. Не хватает только символа готов и вандалов, похоронивших Первый Рим. Но у них и не было никакого символа…

Византийцы должны были сильно нагрешить. Позору по необходимости предшествует гордость, а большому позору — большая гордость. Там, где греки сохраняют церковное первенство, на них сильно нарекают. Хитры, дескать, горды, желают властвовать, сверху вниз смотрят на представителей других народов. Охотно верю, и кое-что лично знаю.

Помню, каким шоком для меня было открытие так называемого «крипто-христианства». Этим словом обозначается формальное принятие ислама ради того, чтобы избежать гонений или сделать карьеру. Ничтожное количество греков охотно приняло ислам. Очень небольшое количество решилось на муки. А подавляющее большинство согласилось произнести исламскую формулу принятия веры и обрезаться. Христианство эти греки исповедовали тайно. Есть что-то отвратительное в подобном массовом поведении. Это не сдача под пытками, не слом после перенесенных страданий, а осознанное желание усидеть на двух стульях. Нельзя судить и быть излишне категоричным, но быть таким христианином — ой, как не хотелось бы.

Бывшие христиане, или «тайные христиане», составляли львиную долю османской администрации, были министрами, инженерами, флотоводцами. Из тех бесчисленных мечетей, так похожих на Софию, которые видишь повсюду в Стамбуле, многие построены архитекторами-греками. Подумать есть над чем.

Не так ли наши архитекторы, подобно Щусеву, до революции строили храмы «под старину» (Троицкий собор в Почаеве), а после революции — мавзолеи?

Я давно не бреюсь. Очень давно. Чего не скажешь о мужчинах в исламских странах. Бородатых мало, но много усатых. И парикмахерские — на каждом шагу. Работая в них, не разбогатеешь, но и вряд ли умрешь от голода. Молодежь хорошо стрижена и напомажена. То там, то здесь видишь мужчин, сидящих в креслах, намыленных, над которыми с опасной бритвой, правленой на ремне, колдует парикмахер. «Это их каприз», — думаю я. «Это, то безгрешное удовольствие, которое они себе могут позволить».

Многолюдство местного населения — это, почти сплошь, мужское многолюдство.

Если женщин не видно, это не значит, что их непременно унижают. Вполне возможно, что их не видно оттого, что их берегут и уважают. Если же они повсюду (как у нас), то это в последнюю очередь означает «равенство прав» и «свободу самореализации». В первую очередь это означает брошенность, ненужность и, как следствие, борьбу за выживание.

Ислам может гордиться множеством мужчин, собранных вместе и единодушных. Христианство же традиционно хвалилось благочестивой женщиной. Горе нам! Нам все меньше есть чем хвалиться.

На память приходит та пьяненькая «наташка», которую под нашими окнами ночью вел из бара куда-то местный Мустафа или Ибрагим.

Господи, помилуй.

Если у портье в киевской гостинице спросить, где синагога Бродского или соборная мечеть, он должен достать карту, указать искомое и сказать, как добраться. Во что верит сам портье, в данном случае не важно. Таковы правила поведения гостиничного персонала в светском государстве. Турция — тоже светское государство, но юноша на ресепшине нашего отеля меня неприятно удивил.

— Где Греческая Патриархия?

— Не знаю

— Где район Фенер?

— Не знаю.

— Где монастыри Хора и Пантократор?

— Там нет ничего интересного. Я туда не хожу. Идите в такую-то мечеть или такую-то. Там очень красиво.

— Я сам знаю, куда идти. Вы скажите, где то-то и то-то.

— Не знаю.

Они, быть может, генетически чувствуют себя до сих пор чужими в этом роскошном городе, где камни продолжают молиться по-гречески и не хотят отзываться на арабский стон. Они неосознанно злятся на нас, потому что мы здесь — духовные хозяева. Мы, приехавшие сюда на пару дней, более родные для этих зданий, чем они, родившиеся здесь и имеющие здесь умереть.

Люди всегда знают больше, чем понимают. Вот и турки знают, что они исторически неправы, и поэтому не любят нас, христиан.

Я погружаюсь в сферу догадок. Любой человек, который пишет о том, что думает, — рассказчик собственных догадок. Так вот, мне кажется, что некоторые жители турецкой столицы видят в христианах законных хозяев этого города, или — дальних потомков прежних законных хозяев. Оттого они могут быть угрюмы и несловоохотливы.

Турки, как всякий народ, принимающий толпы туристов, любезны с безбожниками, оптовыми и розничными покупателями, космополитами, искателями удовольствий. Им турки улыбаются. Им улыбаются все, кто ждет чаевых. Турки наверняка презирают этот элемент, ибо есть за что презирать, но улыбаются. Ото всех, кто не молится Христу, турок ждет денег и не ждет опасности. Но перекрестись при нем, покажи ему, что этот город для тебя — не Стамбул, а Константинополь, и не исключено, что тебя уколет взгляд, похожий на взгляд Мустафы Кемаля Ататюрка, глядящего с бесчисленных портретов. Не хотел бы я встретить человека с такими глазами в пустынном переулке.

Ататюрк не любил ислам. Как и Петр Первый, он большего всего любил Запад, а все свое, в лучшем случае, терпел. Они похожи, эти великие реформаторы-западники. Для исламистов фигура Мустафы должна быть аналогом того, чем является Петр для русских «почвенников» и старообрядцев.

Портрет Ататюрка на одной из церквей. Фото: иером. Игнатий (Шестаков)

Есть, как негде говорил апостол Павел, «верный слух» (1 Кор. 5:1), что Ататюрк вынашивал планы примирения с православными греками, в случае трансформации последних. От греков требовалась отказаться от Вселенских претензий и согласиться считать Турцию своей гражданской родиной, стать чем-то вроде Турецкой Поместной Церкви. Для этого Мустафа Кемаль готов был решительно завести свой народ в новую веру, как Алексей Михалыч свой народ — в новый обряд.

Греки не захотели. Греки пожелали остаться в плену сладкой грезы о Византии. Они пожертвовали настоящим ради прошлого. Они были не готовы даже думать в эту сторону.

Так, в очередной раз, жизнь превзошла все мыслимые ожидания, а люди оказались не готовы к историческому повороту.

Преступно не знать историю, но и пребывать в плену у идеальной картинки прошлого не менее преступно.

Преступно угасить в себе способность видеть историческую перспективу и жить с головой, обернутой назад. Если любовь к прошлому парализует тебя в настоящем — это ложная любовь.

Заблудившись в городе, всегда найдешь нечто интересное. Но заблудиться и выйти на Влахерну — это выше всех ожиданий!

О, Панагия! Взгляни на нас, детей Твоих, так случайно и не случайно пришедших к Твоему храму.

Силы небесные! Дайте мне понять, где я, но не дайте сойти с ума. Здесь святой Андрей видел Богородицу «на воздусе, за ны Христу молящуюся». Здесь патриаршими руками в воды залива погружалась риза Богоматери, и поднявшаяся буря разносила в щепки корабли язычников-русичей. Здесь издревле течет источник, ради чудотворности которого мы служим водосвятие каждую Светлую Пятницу.

Что нам делать, плакать или плясать? Хочется плясать, но хочется вместе и плакать. Там, где был великий храм, стоит малая церковка. Там, где было множество народа, нет почти никого. «Город вселенской катастрофы», — в который раз говорю я про себя, и впервые произношу то, что сильно прочувствовал. «А мы — Третий Рим».

Мы, русичи, славяне, и грешны, и ленивы, и необразованны. Поздние роды, мы позже многих пришли ко Христу, и пришли сразу, махом, во воле державного мужа. Тайного, подспудного распространения гонимой веры, которое в Римской империи длилось столетиями, закаляя и огранивая христианский характер, у нас не было. У нас, честно говоря, не было ничего, чтобы воспринять веру глубоко, однако мы ее восприняли.

Хвалиться — глупое дело, и о наших грехах я могу говорить часами, потому, что ношу их в себе. Но мы любим Бога, любим. И мы все еще многочисленны. «В России», — говорил преподобный Серафим, — «Православие хранится по преимуществу с другими народами, и сильнее, чем где-то, сохраняются остатки христианского благочестия».

То-то и оно. Мы преимущественно храним Православие в современном мире, а благочестие наше состоит из остатков. Двенадцать коробов с объедками после чудесной трапезы! И этих остатков больше, чем в других местах, отмеченных призыванием имени Господня. Я это чувствую. Или, может, выдаю желаемое за действительное?

Я — гражданин Третьего Рима. Униженный его гражданин. Не знаю, будет ли Рим Четвертый? На горизонте пока не видно. Но то, что Москва — Рим Третий, это — факт.

И не надо стесняться веры. Не надо бормотать, шептать и брюзжать на наших попов. У этого, дескать, живот велик, а у того нос синий, а тот в дорогой машине ездит. Не надо брюзжать: «Наши, мол, попы.»

Надо говорить смело: «Это наши попы!» — и не давать их в обиду. Иначе придет кто-то, и свернет тебя в трубочку или букву «зю», и заставит молиться на незнакомом языке. А на «новых священнослужителей» ты уже рта не раскроешь. Не раскроешь, голубчик. Это я тебе обещаю и почти пророчествую.

Прочитав по памяти несколько кондаков и икосов Акафиста, выходим из храма Влахерны. Таясь, смотрю на жену. У нее глаза тоже красные от слез. Оба крепимся, чтобы не разрыдаться.

— Это наш Город, — говорит она. В голосе ее смешаны обида и недоумение.

— Наш, — отвечаю я. Это Город великой катастрофы. А мы — граждане Третьего Рима.

— Да, — говорит она, и мы встречаемся друг с другом взглядами покрасневших, готовых расплакаться глаз.

От Влахерны до монастыря Святого Георгия, где расположена Вселенская (какой сарказм!) Патриархия, ходьбы — минут двадцать. По дороге минуем Болгарскую церковь, в которой вовсю идет ремонт. По стилю она больше похожа на католический храм. Напротив, через дорогу — церковный дом, или «метох», разрушенный и заброшенный до невероятия.

Я служил в храме Георгия двенадцать лет. Тропарь, кондак и стихиру на литии ему я знаю наизусть. Иду и молюсь великомученику, чтобы привел нас в храм свой.

Он привел.

По сравнению с Кафедральным собором — Софией — монастырь Георгия подобен лилипуту рядом с Гулливером.

Местные греки неласковы. Говорят только по-гречески. На английскую или иную речь не отзываются. Вид у них обиженный и раздраженный, словно это мы только что открыли Мехмеду Завоевателю ворота в город. Но мы понимаем их, и на их месте мы вряд ли вели бы себя иначе.

Зато храм окутывает, обволакивает, обнимает и шепчет на ухо: «Ты дома».

Слева от центрального прохода — мощи Златоуста и Григория Богослова. На раках написано по латински, что это дар Иоанна Павла Второго Варфоломею Первому.

«О, Хризостом! От тебя остались только святые косточки, но ты воскреснешь во славе в Последний день. Посмотри, от Города твоего остались только косточки, только мощи. Но не до конца замерла в нем молитва. И мы, новые люди, люди Нового Рима, стоим перед твоими костями на коленях, сердца наши выпрыгивают из груди. Помолись о нас и обо всем мире там, где Христос во славе и ты

— возле Него».

Остаться бы здесь. Остаться бы.

Идем вдоль храма, и справа от алтаря находим ряд святых гробов. Первый из них — гроб с телом мученицы Евфимии Всехвальной, ею же Православие утвердися. Далее еще гробы с мощами, одни из которых — Соломии Мироносицы.

А в это время на улице шумит турецкий город, и турки, турки, а не христиане, продают иконы святых угодников при входе в Патриархию, и муэдзины стонут каждые три часа, словно извиняются за то, что они хозяйничают в этом Городе. Но они не извиняются. Они ни перед кем не извиняются.

Я знаю, знаю.

Евфимие, моли Христа о нас.

Георгие, защищай нас.

Златоусте, не забывай нас.

Опять, как вчера, после посещения Софии, чувство такое, что можно ехать в аэропорт, потому что ты сыт по горло, и трудно представить, что можно увидеть и почувствовать что-то еще. А ведь можно. В любой полный стакан можно капнуть еще хотя бы одну каплю. Или — не одну.

Например, бомжи. Их полно в Константинополе. Они прячутся в нишах обрушенных городских стен, ночуют под храмами. Они черны, страшны, они мочатся прямо на улице, и в своей ненужности ужасны. А ведь ислам предлагает себя миру как лекарство, как религию справедливости. Справедливостью пытается хвалиться ислам.

«Когда угасает любовь, люди ищут справедливости», — говорил Николай Сербский. Это правда.

Когда религия любви пренебрегается, а религиозность до конца еще не исчезла, тогда естественно ждать массовых обращений в религию строгости и справедливости.

Константинополь, очевидно, был съеден не только исламом снаружи, но и своими болезнями изнутри. Прошлое этого Города имеет прямое отношение к будущему Европы.

У будущего ислама будут не только восточные, но и европейские черты лица.

Впрочем, эта угроза придет не от Турции. Турция — действительно светское государство, и по мосту через Босфор из Европы в Азию и обратно движутся товары, идеи, люди, социальные язвы, технические достижения.

Самое светское из исламских государств болеет всеми болезнями умирающей Европы. Нищий смердит, и никто не двинет пальцем, чтобы помочь ему.

И рекламные проспекты на английском и французском языках, те, что лежат в холле гостиницы, рассказывают, где найти ночной клуб для геев или лесбиянок, по какому телефону вызывают девочек. Судя по количеству объявлений, камнями грешников здесь не бьют. Камни берегут для других целей.

Последний большой погром в Стамбуле был в 1955-м году. Тогда были убиты полтора десятка греков, из которых два человека — священники. Были разбиты витрины магазинов и разграблен товар, были сожжены машины, были изнасилованы женщины. Этот погром выдавил из Города последние остатки законных горожан. Остались только добровольные мученики или случайным ветром занесенные опавшие листья.

Сегодня Стамбул — моноэтнический город. Гордитесь, турки. Вас в Городе Константина — 98 процентов. Вы хотите попасть в Европу и выгоняете вон греков, армян и евреев. Армян во время оно, уж не знаю — за что, вы вообще чуть до конца не истребили. Вы — специфичные европейцы, нечего сказать. Но и Европа уже не та, что древле. Она лукава и специфична. Когда вас возьмут в этот «общий дом», это будет значить, что Европа стала публичным домом, и за деньги готова на любое извращение.

Самое вкусное в Стамбуле — это чай и свежевыжатый гранатовый сок.

Почему так вкусен сок — понятно. Гранаты крупны, плотно наполнены рубиновыми ягодами. Смотреть на разрезанный плод — уже удовольствие. Армяне, которых так не любят турки, считают гранат символом Церкви. Много-много ягодок, как живности в Ковчеге, под одной кожурой. У Бори Егиазаряна куча картин с гранатами. Но почему так восхитителен чай? Неужели еврейский рецепт — «не жалейте заварки»? Должны быть еще секреты: особое заваривание, особая посуда, может быть, особая вода.

Сидишь в кафе, пьешь и думаешь, глядя на улицу.

Все-таки с минаретов поют магнитофоны. Повсюду эти остроконечные башни, похожие на ракеты класса «земля-воздух» (И. Бродский), увешаны репродукторами. Не видно, чтобы кто-то взбирался на них, не видно, чтобы кто-то стоял на них в час молитвы. Скорее всего, призыв к «салату» совершается нажатием кнопки. Поэтому никто и не расстилает ковриков на тротуарах, никто не отрывается от торговли или иных дел ради молитвы. Муэдзины кричат, а местный люд, как будто это не им кричат, спешит по своим делам, не меняя выражения лиц.

В воскресенье священник обязан служить Литургию. Это — блаженный груз и священная привилегия. Но я не буду служить в это воскресенье, потому что это — день отъезда. Я не люблю дни отъезда, когда чемоданы уже собраны, а психологически ты еще не дома, но уже и не там, куда приехал. В день отъезда ты воистину убиваешь время до самолета.

Мы отыскали на карте Стамбула место, где много крестиков, то есть церквей, и пошли в этом направлении.

Первый храм, куда мы пришли, поверг нас в шок. Это было здание Армянской церкви, построенное веке в 18-19-м, но ныне занимаемое какими-то армянскими протестантами (я и не знал, что такие есть). Женщина в фиолетовой накидке, а-ля судейская мантия (протестантское облачение) суетилась возле сцены. Кто-то настраивал музыкальную аппаратуру. Посреди места, где раньше был алтарь, стояла трибуна, как в клубе или на партсобрании. Мы спешно удалились, недоумевая. На память я взял Евангелие на турецком языке.

Второй храм был недалеко от первого. Это был тоже армянский храм, но уже Армянской Апостольской Церкви. Здесь мы задержались.

Обряд представляет собою смесь коптской Литургии и следов западных влияний. Западное облачение у епископа, орган, белые парафиновые свечи на алтаре. Но сама служба — восточная, древняя. Жаль только, что мы не знаем языка. Искренне недоумеваю, почему Оден советовал Бродскому ходить на службу в тот храм, где служат на непонятном языке. Кажется, именно армянский храм в Нью-Йорке он и советовал.

Прихожан немало, но ни у кого нет огня в глазах. Раскланиваются знакомым, вяло крестятся, как паралитики, занимают места на лавках и не видно, что молятся. Национальный клуб, но не дом молитвы. Так мне и сказал юноша-армянин, проводивший в мою квартиру интернет: «Я уважаю свою Церковь, потому что она спасла мой народ. Но сам я — человек не религиозный».

Вот так везде: Церковь за что-то уважают, но сами остаются без огня и без молитвы. Грустно. Уходим.

Без службы мы в этот день не остались. Греческий храм во имя святой Кириакии открыл нам свои двери. Стена вокруг храма — метра три высотой, утыкана битым стеклом. Вопрос «почему?» не возникает.

На службе — пять человек, хотя храм вместил бы и двести. Один священник в алтаре, один псаломщик на клиросе. На Великом входе священник по-древнему обходит весь храм, и две пожилые женщины трогают вначале его ризы, потом проводят ладонями по лицу.

Благословляются.

Молиться очень хорошо, сладко. Сладко понимать греческую службу, накладывая на нее, как кальку, славянские слова. Но до чего же горько чувствовать себя в гетто! Слово найдено. Греческая Литургия в Стамбуле — это Литургия в гетто.

Когда мы уходили, женщина, говорившая по-русски, родом, как оказалось, из Грузии, пригласила нас остаться на чай. И мы обнялись, как родные, как будто об одном и том же думали, но не смогли остаться. Аэропорт Ататюрка. Билет домой. В Киев.

Все мы, русскоговорящие православные христиане, здесь, в Стамбуле, и грузины, и украинцы, и молдаване — русские. Мы граждане Третьего Рима, и это — наше тайное знание.

В аэропорту масса народа. Жуткая масса.

Почему-то думается о Страшном Суде, когда вот так же огромные массы людей потекут на встречу с Христом с глазу на глаз. Многие будут мрачны, как ночь. Многие опустят глаза. Многие попробуют молиться, и уже не смогут. «Где обрящуся аз?»

Идешь на паспортный контроль и думаешь о Последнем Дне. «Никого не осуждать! Решительно никого не считать худшим себя! Молиться: «помилуй меня».

Киев принял нас так, словно и не отпускал.

Только имя Константинополь, произносимое очень часто, вдруг приобрело вес и объем. Оно стало тяжелым, это слово.

Одна из знакомых встрепенулась в разговоре.

— Вы были в Стамбуле?! О, это мой любимый город! Там такая неподражаемая аура!

Мы молча переглянулись с женой и невольно подняли брови.

Любимый город, говорите? Неподражаемая аура? Не знаю, не знаю, где были вы, и где были мы. Может, это разные города, находящиеся в разных частях света, наподобие Одесс и Петербургов, разбросанных по Соединенным Штатам. Лично мы были в Городе вселенской катастрофы, и были там, как оказалось, для того, чтобы ощутить себя гражданами Третьего Рима.

Мы не ставили себе такую цель. Не мы — ее, а цель нашла нас. Она нас нашла и изменила. По крайней мере, теперь, когда я поминаю Златоуста или царя Юстиниана (недавно была его и Феодоры память), я ощущаю кожей причастность к этим людям.

И еще. Москва не строилась в один день, и Константинополь в один день не падал. Падение совершается неприметно, так, как работает челюстями жук-древоточец внутри царского трона. И лишь потом, в один из дней, когда снаружи все кажется прочным, царь садится на трон, а тот разваливается под ним на куски.

И последнее. Как гражданину Третьего Рима, очень-очень, даже до смерти не хочется, чтобы в наших храмах было так же мало по воскресеньям людей, как мало их было в день нашего отлета в стамбульском храме мученицы Кириакии.