Статьи о музыке и музыкантах

Мануэль де Фалья как музыкальный писатель

За последние годы музыка Мануэля де Фальи все чаще звучит в нашей стране, становясь достоянием большой аудитории. Множится число любителей и ценителей его творчества. Между тем литература о Фалье на русском языке крайне скудна и практически недоступна широкому читателю[1]. Поэтому, прежде чем обратиться к музыкально-критическому наследию выдающегося испанского композитора (этому посвящено данное издание), попытаемся хотя бы очень кратко изложить сто жизненный и творческий путь.

Мануэль де Фалья родился 23 ноября 1876 года на крайнем юге Андалусии, в городе Кадисе. Отец — довольно зажиточный коммерсант, родом из Валенсии — был любителем оперы; мать, происходившая из Каталонии,— даровитой пианисткой. Именно она, заметив, что ее маленький сын Мануэль свободно подбирает на рояле песни, начала обучать его игре на фортепиано и рано приобщила к музыке Бетховена и Шопена. Любовь к Шопену Фалья пронес через всю свою жизнь. Меньше чем через год девятилетний Мануэль выступил в публичном концерте, где вместе с матерью исполнил в 4 руки «Семь слов Христа» Гайдна. Быстрые успехи мальчика побудили родителей поручить его музыкальное воспитание профессиональным педагогам. Началось изучение гармонии и контрапункта. Параллельно юный Фалья принимал живое участие в музицировании в домах кадисских меломанов.

Вскоре, однако, местные музыкальные силы оказались недостаточными для дальнейшего руководства занятиями одаренного подростка. И с 1890 по 1895 годы Мануэль периодически ездит в Мадрид для совершенствования в игре на фортепиано у Хосе Tpaгó, преподававшего в консерватории. В эти же годы появляются первые сочинения («Мелодия» для виолончели и фортепиано; Andante е Scherzo для струнного квартета и фортепиано; фантазия для флейты, скрипки, альта, виолончели и фортепиано), которые успешно исполняются па домашних музыкальных вечерах в Кадисе.

В 1896 году семья переезжает в Мадрид, где Мануэль продолжает занятия в консерватории у Траго и в 1899 году получает первую премию на консерваторском конкурсе пианистов. Параллельно совершенствуется в композиции; возникают сочинения для фортепиано — «Андалусская серенада», «Вальс-каприс», «Ноктюрн».

С 1900 года у молодого композитора проявляется тяготение к вокальным и музыкально-театральным жанрам. На протяжении двух лет (1900—1902) Фалья сочиняет пять сарсуэл[2]. Хотя они остались неизданными и лишь одна удостоилась исполнения в Комическом театре в Мадриде (12/IV.1902 г.), работа в сфере театральной музыки явилась подготовкой к его деятельности в оперном жанре.

1902 год в жизни Фальи ознаменован знакомством с Фелипе Педрелем — зачинателем испанского музыкального возрождения, плодовитым композитором и музыкальным ученым. Еще в 1901 году Педрель обосновался в Мадриде и стал руководителем класса композиции в консерватории. Фалья берет у него частные уроки. Систематические занятия с Педрелем продолжались вплоть до 1904 года, когда последний по состоянию здоровья переехал в Барселону. Работа под руководством творчески мыслящего композитора, крупнейшего музыкального авторитета Испании, во многом определила направление дальнейшей деятельности Фальи.

Постепенно Фалья завоевывает общественное внимание. Вехой в этом отношении явился 1905 год, когда Фалья, представив на конкурс, организованный Академией изящных искусств, двухактную оперу «Короткая жизнь» («La Vida breve», сочиненная в 1904—1905 гг. на либретто испанского писателя Карлоса Фернандеса Шоу), одержал полную победу. Опера показала самобытность творческой индивидуальности молодого композитора, превосходное владение красочной палитрой оркестра и ясно выраженный, подлинно испанский характер музыки. В том же году Фалья вышел победителем и на проходившем в Мадриде конкурсе пианистов. Начинается концертная деятельность. Однако затхлая атмосфера провинциализма, отличавшая в ту пору музыкальную жизнь Испании, душит молодого композитора, тормозит его развитие.

1907 год — новая веха на творческом пути Мануэля де Фальи: он переезжает в Париж. В качестве пианиста и дирижера театральной труппы Фалья совершает турне по Франции, Бельгии, Швейцарии. Пребывание во французской столице было для него чрезвычайно плодотворным. Там «я провел семь незабываемых лет,— писал Фалья в последний год своей жизни, — Дебюсси, Равель, Шмитт и Дюка были моими лучшими друзьями, в особенности Дюка. Он заставлял меня сочинять, знакомил Париж с моими произведениями. Там я написал «Ночи в садах Испании» — я был так далеко от Испании, что сделал эти ночи быть может еще прекраснее, чем они есть в действительности,— все это дал мне Париж»[3].

Именно в Париже Фалья устанавливает дружеские контакты с рядом крупных испанских музыкальных деятелей — пианистом Рикардо Виньесом, композиторами Альбенисом и Туриной, которые в ту пору также жили в столице Франции.

Число сочинений Фальи растет. В 1909 году выходят из печати начатые еще в Мадриде «Четыре испанские пьесы» для фортепиано («Арагонеса», «Кубана», «Монтаньеса», «Андалуса»), а в следующем—три романса на стихи Теофиля Готье («Голуби», «Chinoiserie» [4], «Сегидилья»), сочиненные годом раньше. Фалья работает над большой симфонической партитурой «Ночи в садах Испании», которую завершает в 1915 году в Барселоне.

В преддверии первой мировой войны он совершает артистические путешествия в Лондон (1911) и Милан (1912), познает радость широкого признания: 1 апреля 1913 года в Ницце состоялось первое исполнение «Короткой жизни», а на исходе того же года опера увидела свет рампы в Париже. В начале 1914 года композитор создает одно из наиболее прославленных своих сочинений, в основу которого положена обработка фольклорных мелодий — «Семь испанских народных песен» для голоса и фортепиано.

С началом войны, несмотря на лестные предложения остаться в Париже, Фалья возвращается в Испанию. Там в ноябре первого военного года состоялась мадридская премьера «Короткой жизни», упрочившая славу ее автора на родине. Тем временем Фалья с увлечением изучает старинные андалусские песни и танцы, древние народные цыганские поверия. К апрелю 1915 года он завершает цыганский балет в одном действии «Любовь-чародейка» («El Amor brujo») на либретто Грегорио Мартинеса Сиерра (премьера состоялась 15 апреля в Мадриде). Следующий год приносит сочинение пантомимы с музыкальными номерами для камерного оркестра — «Коррехидор и мельничиха» по новелле Педро Антонио Аларкона «Треугольная шляпа», а также первое исполнение «Ночей» мадридским симфоническим оркестром (9 апреля 1916 года). Еще через год, и снова в апреле, состоялась премьера «Коррехидора». Но композитор не удовлетворен. Он перерабатывает партитуру пантомимы в расчете на симфонический оркестр. Так возникает балет «Треуголка», вскоре поставленный русской труппой Дягилева (первое исполнение в Лондоне 22 июля 1919 года).

К Мануэлю де Фалье приходят широкая известность, всеевропейское признание. В 1919 году по просьбе знаменитого пианиста Артура Рубинштейна композитор сочиняет фортепианную пьесу «Бетическая фантазия»[5], затем приступает к осуществлению нового крупного замысла в своеобразном синтетическом музыкально-театральном жанре, совмещающем элементы оперы, балета-пантомимы и кукольного представления. Это — «Балаганчик маэстро Педро» на сюжет эпизода из 26-й главы второй части «Дон Кихота» Сервантеса (закончен к началу 1923 года).

«Балаганчик» открывает новый этап в творчестве композитора. До него музыка Фальи базировалась на свободном претворении основополагающих элементов андалусского музыкального фольклора. В этом же произведении господствуют черты, свойственные более суровому и строгому фольклору Кастилии, которому присущ скорее общеиспанский характер.

В 1920 году Фалья покидает Мадрид и обосновывается в Гранаде, где скоро развертывает весьма активную музыкально-общественную деятельность. Но об этом подробнее будет сказано дальше. Из его последующих сочинений назовем концерт для клавесина в сопровождении флейты, гобоя, кларнета, скрипки и виолончели (1925), посвященный знаменитой клавесинистке Ванде Ландовска. В конце 20-х годов зарождается замысел монументальной сценической оратории «Атлантида»[6] (в трех частях с прологом) по поэме Хасинто Вердагера. Работе над осуществлением этого замысла Фалья посвящает все последующие годы.

В 20-е и в первой половине 30-х годов Фалья периодически совершает концертные поездки, неизменно сопровождающиеся большим успехом. Он выступает в Лондоне, Риме, Венеции, Париже и других городах различных стран.

Начавшаяся гражданская война в Испании застает его в Гранаде. Зарубежные биографы Мануэля де Фальи обходят молчанием его отношение к Испанской республике и франкистскому мятежу. Но мы знаем, что Фалья пытался помочь (хотя и тщетно) своим друзьям, арестованным франкистами, и тяжело воспринял трагическую гибель своего друга Федерико Гарсиа Лорки, ставшего в 1936 жертвой фашистского террора. Мы знаем также, что в октябре 1939 года Фалья, приняв приглашение Института испанской культуры в Буэнос-Айресе, навсегда покинул Испанию и переселился в Аргентину.

Там он изредка дирижирует концертами испанском музыки, продолжает работу над «Атлантидой».

14 ноября 1946 года Мануэль де Фалья скончался.

Музыкально-критическое наследие Мануэля де Фальи невелико. Выдающийся испанский композитор, глава испанской национальной музыкальной школы XX века редко брал в руки перо литератора. Проходили месяцы, годы, прежде чем на свет появлялась его новая статья. Человек замкнутый, сдержанный, Фалья выступал в печати, только повинуясь чувству общественного долга и идя навстречу настоятельным предложениям. Этим и можно объяснить «единичность» его музыкально-критических работ и относительно ограниченный круг затронутых в них тем.

В самом деле, небольшой (и, по-видимому, исчерпывающий) сборничек статей Мануэля де Фальи, составленный его другом, испанским музыковедом Федерико Сопенья[7], включает всего лишь десять критических работ композитора, написанных и опубликованных на протяжении двадцати двух лет — с 1917 года по 1939, то есть в период его полной творческой зрелости, отмеченной созданием балета «Треуголка», кукольной оперы «Балаганчик маэстро Педро», «Семи народных испанских песен». Впрочем, как уже было сказано, еще до 1917 года были сочинены такие капитальные произведения, как первая репертуарная испанская опера «Короткая жизнь», балет «Любовь-чародейка», как, наконец, симфоническая сюита для фортепиано с оркестром «Ночи в садах Испании». Эти произведения снискали Фалье мировую известность, а испанскому музыкальному искусству дали право занять достойное место в ряду европейских национальных композиторских школ[8].

К моменту написания своей первой статьи Фалья был не только крупным и самобытным композитором, но и художником, обладавшим вполне сложившимися, очень продуманными и прочувствованными музыкально-эстетическими воззрениями. Он настойчиво и целенаправленно проводил их во всех своих выступлениях в печати, часто в разных вариантах и по разному поводу повторяя одни и те же особенно важные для него положения. Поэтому-то его статьи, появлявшиеся в течение без малого четверти века, отмечены единством взглядов. Все они написаны очень убежденно и в подавляющем большинстве убедительно. Каждая статья являлась для автора изложением его credo, своего рода музыкально-эстетическим манифестом. Есть еще несколько общих особенностей: прямота, искренность высказываний, совершенная бескомпромиссность, пренебрежение модой, сочетание полемической заостренности, порой даже запальчивости с деликатностью, корректностью ведения дискуссии.

Сказанное равно присуще монографическим статьям, посвященным памяти Фелипе Педреля, Клода Дебюсси, Мориса Равеля, Рихарда Вагнера, специальному исследовательскому очерку о старинном андалусском музыкальном фольклоре (канте хондо), предисловиям к двум вышедшим в Испании музыковедческим трудам, историко-аналитическому обзору испанской музыки и, наконец, ответам на запросы-анкеты двух периодических изданий. А этим собственно и ограничивается музыкальнокритическое наследие Фальи. Но скромное по величине, оно емко и значительно по содержанию.

Каковы исходные позиции Мануэля де Фальи, определившие общую направленность его критических работ? Кратко их можно сформулировать так: композитор был истинным испанским патриотом (говорю «истинным», чтобы подчеркнуть отсутствие у него даже налета шовинизма) и человеком XX века, глубоко чувствующим эмоционально-психологический тонус современной жизни. В то же время он упорно сторонился политики, полагая свое жизненное призвание в служении музыке и через нее народу, родине. Именно в музыке он был патриотом и человеком своей эпохи.

Напомним, что в течение трех лет Фалья учился у Педреля, вдохновителя и выдающегося деятеля renacimiento — движения, развернувшегося в конце XIX и начале XX столетия и направленного на возрождение (после двухвекового застоя) испанского музыкального искусства. Длительное общение с маститым композитором и универсальным музыкальным ученым расширило и углубило с детства привитый Фалье интерес к родному фольклору, дало понимание творчества Кабесона, Виктории, Моралеса — великих мастеров «Золотого века» Испании. И конечно, именно у Педреля Фалья научился ценить народную музыку, понимать ее первозданную красоту, неискаженную позднейшими и чужеродными напластованиями. В предисловии к третьему тому своего «Сборника испанских народных песен» Педрель писал, что в работе над народной песней «следует брать за основу старинные лады, поющиеся во славу божию, как то предписывает естественная музыка. Я не признаю музыку искусственную, основанную на произвольном уничтожении старинных ладов, подчинении всей тональной сферы абсолюту мажора и минора; я желаю, чтобы настало время, когда можно будет петь на всех струнах лиры, как испокон веков пели естественную музыку»[9]. Эти мысли учителя стали для молодого Фальи своего рода девизом. Да, раскрепощение и обновление музыкального творчества вообще, возрождение испанского в особенности — через обращение к неисчерпаемым и далеко не познанным сокровищам народного музыкального гения.

Но Фалья идет дальше своего учителя: он призывает не к использованию подлинных народных напевов (хотя в принципе это возможно), а к творческому претворению присущих им глубинных ладово-интонационных и ритмических закономерностей. В проникновении в тайники народного музыкального сознания он видит путь к созданию общезначимой современной музыки. Композиторы должны черпать вдохновение у народа — неустанно повторяет Фалья.

Фалья против произвола в музыке. Он убежден в том, что музыка зиждется на объективных и вечных законах лада, гармонии, ритма, и потому требует глубокой музыкальной логики, ясной и стройной архитектоники и развертывании музыкальных мыслей и образов. Ему глубоко чуждо нигилистическое ниспровержение классического наследия. Он дорожит скрытой связью времен, великой преемственностью поколений, воплощенной в искусстве. Фалья высоко ценит творения мастеров прошлого, умеет распознать прекрасное и тогда, когда оно выражено скупыми и скромными средствами. «Четыре солирующих голоса, — как-то сказал он, — в таком эпизоде, как Si est dolor[10] из респонсория «Caligaverunt», затрагивают самые глубокие струны души несравненно сильнее, чем оркестр из ста инструментов»[11].

Но Фалья чужд и догматизма. «...Хроматизм и полигональность, как и любое осознанное художественное выразительное средство, — пишет он в статье о Вагнере, — не только могут быть законными, но даже превосходными, когда их применение подчиняется не какой-нибудь выгодной системе[12], а обоснованному выбору выразительных средств, подходящих для данного случая»[13]. Под этими словами мог бы подписаться каждый широко мыслящий правдивый художник. Фалья ратует за творческие искания, за право художника идти своим путем, он против подчинения нивелирующему воздействию школы и против фетишизации традиций.

Как ни прекрасны создания минувших эпох, прогресс искусства непрерывен, и потому Фалья считает, что современные художники, учась мастерству у предшественников, должны творить еще совершеннее. А обязательными атрибутами совершенства в музыкальном искусстве, по его мнению, являются правда, естественность, искренность, логика.

В одном из своих опубликованных высказываний Фалья заметил, что поскольку «общественная жизнь с каждым днем становится все сложнее [...] художнику приходится уединяться»[14]. Эту мысль композитора, исходя из других его высказываний, можно уточнить следующим образом: уединяться, но не отгораживаться от общества. В самом деле, Фалья не разделял распространенной в его время теории «искусства для искусства», он говорил, что цель искусства — «порождать чувство, во всех его аспектах», а задача художника — приносить другим удовольствие и радость. Более того, композитор подчеркивал «высокую полезность музыки с социальной точки зрения» и убежденно заявлял, что музыкой надо заниматься «не для себя, а для других».

Это понимание общественной роли музыки естественно сообщает эстетике Фальи ясно выраженные черты демократизма, органично сочетающиеся с творческой бескомпромиссностью. Композитор формулирует свою позицию так: «работать для публики, не делая ей уступок». Как это напоминает мысль Глинки о том, что надо писать сочинения, «равно докладные» любителям и знатокам, и как далеко от установок многих современных Фалье композиторов (их установки не забыты и ныне), ориентировавшихся в своем творчестве на избранных и посвященных и писавших музыку, предназначенную для рассудочного, умозрительного восприятия. В противовес им Фалья заявляет: «Музыка не создается и никогда не должна создаваться для того, чтобы она понималась, а для того, чтобы воспринималась чувством»[15]. Думается, в пылу полемики композитор немного «перегнул палку» в сторону другой крайности. Акцентируя главенство эмоционального восприятия музыки, он упускает из вида диалектическое единство эмоционального и рационального. Впрочем, он признает необходимость этого единства в сфере творчества.

Фалья подчеркивает, что «художник вкладывает чувство в искусство бессознательно, но он не смог бы воплотить его, дать ему форму, не обладая в своей профессии сознательной и совершенно законченной подготовкой»[16]. Отсюда важность обучения, которое прокладывает путь к мастерству и, следовательно, к творческой свободе, неразрывно связанной с безграничным многообразием выразительных возможностей музыки.

Утверждая и в своем творчестве, и в музыкально-критических статьях высокое значение народности и национальной самобытности испанской композиторской школы, Фалья требует от музыкантов Испании овладения «европейским» профессионализмом, ибо через синтез национального и мирового пролегает путь подлинного искусства.

Музыкально-критическое наследие Мануэля де Фальи можно подразделить на три группы. В первую входят статьи об испанской музыкальной культуре и ее представителях (предисловие к «Краткой музыкальной энциклопедии» Хоакина Турины, «Наша музыка», «Канте хондо», «Фелипе Педрель», «Высказывания...» и «Ответы на анкету»); во вторую— статьи о современном французском музыкальном искусстве и его представителях («Современная французская музыка», «Дебюсси и Испания», «Морис Равель»); третья же (она представлена всего одной статьей, стоящей несколько особняком,— «Заметки о Рихарде Вагнере») посвящена немецкому искусству.

Любопытно, что статьей «Современная французская музыка» Фалья дебютировал на поприще музыкальной критики, а в своей последней статье он обратился к одному из величайших представителей французской культуры — Равелю. Францию Фалья нежно любил и считал своей второй родиной. В Париже, почти безвыездно он провел целых семь лет (1907—1914); артистической атмосфере этого мирового центра, его музыкантам он был обязан приобщением к передовым художественным направлениям эпохи, преодолением регионального провинциализма.

Пребывание Фальи во Франции совпало с кульминированием творчества Дебюсси, расцветом искусства Равеля, с предвоенными ошеломляющими триумфами Стравинского. И если первые из названных композиторов стали для испанского композитора кумирами, то последнего он глубоко уважал. Среди его парижских другой — Габриэль Форе, Поль Дюка, Флоран Шмитт. Фалья пользуется творческими советами Дюка, в особенности в области оркестровки. Много позднее он вспоминал: «Дюка вплоть до своей смерти был одним из моих лучших и самых верных друзей. Вот почему я был ему благодарен и старался проявлять свою благодарность всегда, когда только мог»[17].

Фалья считал, что годы, проведенные во Франции, имели для него определяющее значение. «Без Парижа,— говорил он, — я бы остался погребенным в Мадриде, утопленным и забытым, влачащим безвестное существование, перебиваясь несколькими уроками и сохраняя в рамке, как семейную реликвию, свидетельство моей первой премии, а в шкафу партитуру моей оперы»[18]. Сознание того, что у него на родине нет условий для достаточно авторитетной апробации творчества композитора заставили Фалью высказать следующие горькие слова: «Быть изданным в Испании хуже, чем не быть изданным вообще, это все равно, что бросить музыку в колодец»[19].

К современной французской музыке Фалья питает глубокий пиетет. Его привлекает в ней многообразие творческих индивидуальностей, непредвзятость художественных позиций. Но сильнее всего его покоряет Дебюсси, в котором он видит композитора, открывшего новую эпоху в музыкальном искусстве. По словам Фальи, для него ценность творчества Дебюсси заключалась не в новизне стиля, то есть в импрессионизме, но в музыке как таковой и в выраженных в ней идеях. Фалье, взращенному на испанском фольклоре с его ладовым многообразием, на музыкальном искусстве испанского Ренессанса, было близко и дорого преодоление французским мастером европейской мажоро-минорной системы на основе натуральных ладов[20].

Мануэль де Фалья. Париж. 1910

Глубокое постижение ладовой и ритмической сущности музыкального фольклора Андалусии, позволившее Дебюсси — французскому музыканту, никогда не бывавшему в Испании, — создать ряд произведений, проникнутых национальным духом этой страны, поражало и восхищало Фалью, убеждало его в верности своих собственных воззрений. Краткое изложение последних мы встречаем в авторской характеристике «Ночей в садах Испании». Отвергая оценку этого произведения как программно-иллюстративного, Фалья сказал: «Если эти «симфонические впечатления» удались, то простое перечисление их подзаголовков будет достаточным путеводителем для слушателя. Однако в этом произведении, как во всяком имеющем право рассматриваться в качестве произведения музыкального, композитор следовал определенному плану в отношении тонального, ритмического и тематического материала... оно было написано с единственной целью вызвать воспоминания о некоторых местах, ощущениях и чувствах. Примененные темы (как и в большинстве предшествующих сочинений) основываются на ритмах, ладах, кадансах и орнаментальных фигурах, которые отличают народную музыку Андалусии, хотя они лишь изредка использованы в их подлинном виде; и в оркестровке во многих случаях применены, причем в условной манере, некоторые эффекты, присущие народным инструментам, употребляемым в этой части Испании. Музыка не претендует на описательность, она только выразительна»[21].

Когда в Париже, сразу после окончания первой мировой войны, поднялась волна антиимпрессионизма, Фалья не поколебался в утверждении выдающихся заслуг Дебюсси. Именно в этой обстановке Фалья и выступил в печати с апологией его творчества.

В «Заметках о Равеле» Фалья вновь уделяет внимание проблеме претворения испанского начала во французской музыке XX века. Без всяких оговорок можно сказать, что этот вопрос Фалья сумел раскрыть основательно и убедительно. Впрочем, статья интересна и в ином плане: в ней есть краткие, но цепные автобиографические сведения и намечен рельефный литературный портрет Равеля. Особенно примечательна решительность, с которой Фалья оспаривает навязчиво распространявшееся представление об этом французском композиторе как о художнике аэмоциональном, направляющем свое совершенное мастерство на создание «пастишей». Фалья отстаивает вдохновенность музыки Равеля, ее выразительность, он слышит в ней биение сильного искреннего чувства.

Контакт с могучими индивидуальностями Дебюсси и Равеля был для Фальи плодотворным. Он укрепил испанского композитора в его музыкально-эстетических воззрениях и помог утвердиться на избранном пути.

Независимость и бескомпромиссность Фальи — музыкального критика, быть может, наиболее ярко проявились в его «Заметках о Вагнере». Эта статья — поистине сгусток интереснейших мыслей, ее значение велико не только для постижения взглядов самого Фальи, но и для понимания эволюции музыкально-эстетических воззрений в Западной Европе в 30-е годы нынешнего столетия.

Фалья отдает должное высокому композиторскому мастерству Вагнера, его музыкально-драматическому дару, ценит в нем «возмутителя спокойствия», но одновременно беспощадно говорит о присущих его творчеству пороках и заблуждениях. Прежде всего Вагнер не создатель музыки будущего, а всего лишь порождение и отражение своей эпохи, эпохи романтизма.

Острие критики в статье направлено против вагнеровской хроматической гармонии. Это не случайно. Ведь Фалья прокламирует единство ритма и лада; разрушение тонального начала для него неприемлемо, и обогащение гармонии он ищет на иных, чем Вагнер, путях, в сфере безграничных возможностей преобразования натурального звукоряда, который является некоей объективной данностью. Думается, что неприятие Фальей концепций Новой венской школы находится в непосредственной связи с его отношением к Вагнеру.

Фалья признавал величие творца «Тристана», но говорил, что «Вагнер — не единственный олимпиец, не единственный бог», что и «у Бизе в «Кармен» и «Арлезианке» имеются моменты глубокой силы». Развивая эту мысль, Фалья сказал: «И у Дебюсси есть некоторые произведения, которые принадлежат к высшим сферам, такие, как соната для фортепиано и скрипки, одно из последних его сочинений; оно проникнуто чувством такой личной меланхолии, как если бы было прощанием с жизнью. Нечто похожее на эту нежную покорную печаль можно найти в «Песне об иве» из «Отелло» Верди, ином трогательном прощании с жизнью»[22].

В восприятии творчества Вагнера Фалья в целом близок к современным ему французским музыкантам — Равелю, Ролан-Манюэлю, Кёклену, у которых не хватало «выдержки», чтобы прослушать целиком вагнеровскую оперу, но никогда не возникало сомнения в гениальности байрейтского мастера. По словам Фальи, «лучшим в музыке Вагнера является то, что может быть включено в концертную программу [...] длина его опер порой бывает в тягость»[23], «Парсифалю» Фалья отдает предпочтение среди всех вагнеровских творений. В данном случае для Фальи, убежденного и ревностного католика, несомненно притягательным фактором был клерикализм идей и образов этой оперы.

Но обратимся к статьям, посвященным испанской музыке и ее представителям. Для советских читателей они имеют большое познавательное значение, ибо в них «из первых рук» можно получить ценнейшие сведения о музыкальной культуре Испании, о путях ее развития, о поворотных моментах ее истории.

Из всех современных ему испанских композиторов Фалья решительно выделяет Педреля. О нем он пишет наиболее обстоятельно, с истинным душевным волнением. Фалья видит в нем не только крупного композитора, не оцененного по достоинству, не только выдающегося знатока музыкальной классики и фольклора Испании, но и «человека, благодаря творчеству и апостольству которого Испания добилась своего возвращения в состав музыкальных наций Европы»[24].

Центральное место среди «испанских» статей занимает очерк о канте хондо. По существу, это серьезное исследование, написанное (в расчете на широкого читателя) просто и лаконично. В начале 20-х годов Фалья делал в Испании то, что Барток в Венгрии в первые десятилетия XX века. Превосходный знаток испанской народной музыки, Фалья обратил внимание на богатство музыкального фольклора Андалусии, в особенности

Федерико Гарсиа Лорка в дни его выступлений о канте хондо.

на его древнейшие и наиболее самобытные пласты, получившие в народе название cante jondo (канте хондо), то есть «глубокое», или «глубинное», пение. Уже в своем первом значительном произведении — опере «Короткая жизнь» Фалья претворил типические черты этого старинного народнопесенного стиля. В дальнейшем он отдал ему дань в «Ночах», «Семи песнях», в балетах «Любовь-чародейка» и «Треуголка».

Но композитор с горечью видел, что под натиском новых форм общественной жизни и новых форм музицирования, рожденных капиталистическим городом (эстрадные концерты, мюзик-холлы, кабаре), начался неотвратимый процесс деформации и вырождения канте хондо. Перед Фальей встал тревожный вопрос: как спасти это сокровище народного искусства от искажения, как сохранить его первозданную силу и чистоту? Этот же вопрос волновал и его друзей в Гранаде[25] — испанских музыкантов, художников, поэтов. Среди них были знаменитый гитарист Андрес Сеговия и гордость современной испанской литературы Федерико Гарсиа Лорка. Прославленный поэт и драматург был отличным музыкантом, играл на гитаре, пел, владел фортепиано, исполнял Баха, Бетховена, Шопена, Дебюсси. Между Фальей и Гарсиа Лоркой, несмотря на значительную разницу лет (поэт был моложе композитора на 23 года), возникает дружба, скрепленная горячей любовью к старинной андалусской песне и тревогой за ее будущее. Оба, отражая в своем творчестве глубины народной испанской души, вдохновлялись образно-поэтическим строем канте хондо[26].

Трудно сказать, кому пришла мысль об организации конкурса канте хондо, конкурса, который помог бы выявить и поощрить лучших народных певцов и гитаристов, сохранивших древнее искусство в его незамутненной чистоте. Перед конкурсом ставилась еще одна цель — привлечь общественное внимание к старинному фольклору Андалусии, раскрыть его огромную художественную ценность и убедить в том, что канте хондо — не любопытные напевы гитан и погонщиков мулов, но гордость нации, требующая к себе бережного отношения.

В беседе с французским писателем Морисом Лежандром, навестившим Фалью в Гранаде, композитор сказал: «В Андалусии утратилась народная традиция. Это непоправимая беда не только для Андалусии, но и для мирового музыкального искусства, так как андалусские народные песни действительно стали нашей драгоценной музыкальной основой (очарование этих песен я знаю с детства — у нас дома в Кадисе одна служанка, приехавшая с гор, мне их певала). И вот теперь, этому великому потоку, возникшему в отдаленнейшие времена, угрожает опасность истощения. Эти народные песни, которые не поддаются записи и сохраняются лишь в памяти тех, кто их любит, скоро не будут петься. Музыка кафешантанов, дегенеративный фламенкизм[27], ошибочная уступчивость космополитизму привели к тому, что одни стали их презирать, а другие — забыли. Люди с испорченным вкусом ходят слушать музыку кафешантанов или приходят и восторг от песенок, которые они принимают за проявление народного гения лишь потому, что обнаруживают их на улице. Те же, кто обладает вкусом, не могут заметить в этой постыдной путанице истинную музыку, стоявшую у истоков упомянутых песенок. И мы решили, до того как умрут последние хранители нашего сокровища, которые унесут его вместе с собой в могилу, спасти это богатство, действительно интересующее все человечество...»[28].

Идея конкурса увлекла Фалью, он стал поистине душой этого дела. Не жалея ни сил, ни времени, он вместе со своими единомышленниками трудился над осуществлением задуманного. Но в процессе подготовки возникли трудности, силы сопротивления. И Фалья выступил в печати с пылкой и страстной защитой конкурса и апологией канте хондо. 21 марта 1922 года в статье, помещенной в «Эль Дефенсор де Гранада» композитор писал: «Вы должны знать, что для тех, кто серьезно и сознательно занимается музыкой или интересуется ею, это пение представляет собой по меньшей мере такую же эстетическую и даже историческую ценность, как и волшебный дворец на Красном холме[29]. Говорю по меньшей мере, имея в виду, что орнаментированная архитектура дворца Альгамбры, к несчастью, породила едва ли что-нибудь иное, кроме грубых подражаний в отделке водолечебниц, ресторанов и других торговых предприятий подобной или еще низшей категории. Напротив, канте хондо — музыкальное наследие, воспринятое от древних культур, сформировало на свой своеобразный лад андалусскую народную душу и самым очевидным образом содействовало формированию и развитию существеннейшей части новой русской и французской музыки, которые в свою очередь положили основание пышному и беспримерному расцвету искусства звуков в конце прошлого столетия и до начала навеки проклятой мировой войны»[30].

Значительный вклад в защиту и пропаганду конкурса внес Гарсиа Лорка, выступивший перед широкой аудиторией с блестящим докладом о музыкальных и исполнительских особенностях канте хондо (тут он, естественно, широко использовал мысли Фальи) и о литературно-поэтических богатствах этого андалусского фольклора. Поэт говорил: «Группа людей умственного труда и энтузиастов-друзей, которая выступила в защиту идеи конкурса, вынуждена призвать к бдительности. Господа, душа музыки народной — в жесточайшей опасности! Художественное сокровище народа предается забвению! Можно сказать, что с каждым проходящим днем опадает листва с замечательного музыкального древа Андалусии, старики уносят в могилу бесценные сокровища минувших поколений, и лавина грубых и бессмысленных куплетов засоряет живительную атмосферу народного искусства всей Испании. То, что намечено осуществить, является делом достойным и патриотическим. Это дело спасения, дело отзывчивости и любви [...]

Невозможно, чтобы самые волнующие и глубокие песни нашей таинственной души были замараны грубостью и пошлостью; невозможно, чтобы нить, объединяющая нас с загадочным Востоком, оказалась привязанной к грифу гитары, которую держат руки забулдыги; невозможно, чтобы самая драгоценная часть наших песен оказалась запятнанной мутным вином профессионального эстрадника. Да, наступил час, когда, повинуясь инстинкту самосохранения, испанские музыканты, поэты и артисты объединяют свои голоса, чтобы утвердить и превознести сияющую красоту и воздействие этих песен...»[31].

А вот еще одна вдохновенная характеристика канте хондо, которую дал Гарсиа Лорка: «Канте хондо — действительно глубинное. Глубже, чем все колодцы и все моря мира, много глубже, чем то сердце, которое его творит, и голос, который его поет, ибо оно почти бездонно. Оно идет от далеких племен, пересекая кладбища лет и листопады увядших ветров. Оно идет от первого плача и первого поцелуя»[32].

Автограф письма М. де Фальи, касающегося конкурса канте хондо

Пропаганда возымела действие. Подавляющая часть испанской интеллигенции, заинтересованной в развитии отечественного искусства, встала на защиту идеи конкурса.

Конкурс состоялся в июне 1922 года и имел большой общественный резонанс. К открытию конкурса был издан в виде специальной брошюры очерк Мануэля де Фальи о старинном андалусском музыкальном фольклоре. Композитор перенес в очерк основные мысли из ранее опубликованной статьи о канте хондо, но несравненно расширил их и обогатил. Такова история появления этой работы, которая и сейчас, спустя почти 50 лет после ее написания, представляет собой наиболее авторитетный и подлинно основополагающий исторический и музыкальный анализ старинного андалусского фольклора и особенностей древнейшего песнетворчества.

Весьма интересны мысли Фальи о воздействии канте хондо на музыкальное творчество во Франции и России. Особенно примечательны указания на близость старинных испанских и русских народных песен. Однако рассуждение о том, что знакомство с испанским музыкальным фольклором побудило русских композиторов проявить «живой интерес к своим напевам и ритмам», представляется несколько наивным и свидетельствует о недостаточном знании творчества Глинки (как известно, «Иван Сусанин» и «Руслан и Людмила» были созданы до поездки композитора в Испанию) и музыки его предшественников. Впрочем, Фалья не одинок в этом заблуждении. Так, крупный французский музыковед и музыкальный писатель Ролан-Манюэль в одной из статей заявил: «Кто не знает, что русская музыкальная школа как бы родилась из «Летней ночи в Мадриде»[33]. Но во всяком случае живой интерес испанского композитора к музыкальному искусству России весьма привлекателен. Именно он позволил Фалье уловить ладовое богатство русской народной песни и музыки русских композиторов XIX века, а это-то и вызвало ощущение близости испанского и русского фольклора.

Заключительный раздел статьи «Канте хондо» посвящен гитаре — царице народной музыки Испании, Обосновавшись в 1919 году в Гранаде, Фалья проникся очарованием этого инструмента, постоянно звучавшего на улицах и площадях города. Вслушивание в импровизации народных гитаристов, общение с прославленным: Андресом Сеговией раскрыли Фалье богатые выразительные возможности испанской гитары, в особенности в области гармонии, близкие находкам импрессионистов. Не случайно Мануэль де Фалья был среди первых современных композиторов, писавших для гитары[34].

Ценность очерка «Канте хондо» заключена не только в его познавательности, но и в том, что он раскрывает широкое поле дальнейших увлекательных исследовании как в области фольклористики, так и в сфере музыки XX века.

Литературная манера Фальи своеобразна. Он пишет то сухо-деловито, как бы обращаясь только к интеллекту читателя, то взволнованно-нервно, когда тема задевает его за живое. У Фальи нет стремления сделать свое повествование увлекательным, по-журналистски занимательным. Он всегда серьезен и деловит, доказывает, убеждает, пропагандирует. В совокупности своего музыкально-критического наследия Мануэль де Фалья предстает как глубоко эрудированный музыкант, смело и интересно мыслящий, как благородный художник и человек.

Данное издание представляет собой первую публикацию на русском языке музыкально-критического наследия Мануэля де Фальи. Все переводы сделаны по книге: Manuel de Falla. Escritos sobre música y músicos. Buenos Aires, 1950.

Все подстрочные примечания в статьях Фальи, за исключением текстологических и специально оговоренных, принадлежат автору.

Примечания разделены на две части. В первую — собственно «Примечания» — вошли все общие и частные вопросы, требующие дополнительной информации, во вторую — «Аннотированный указатель имен» — включены комментарии к упоминаемым в тексте лицам.

Пользуюсь случаем, чтобы поблагодарить Е. С. Гвоздеву, С. П. Гловко, И. Я. Пустыльника и А. Л. Островского за ценные советы и помощь в работе по переводам статей Фальи.

1968 г. Е. Бронфин