Степкино детство

Глава XIII. Зарубка на всю жизнь

Рано утром вышли ребята со двора, оба босые, а в картузах, — чтобы солнце голову не напекло.

Тихие заборы Горшечной слободки покрыты росой. На улице, свернувшись клубками, спят собаки, каждая у своей калитки. Солнце еще не всходило. Только скворечницы на высоких шестах чуть тронуло розовым блеском.

Ребятам казалось, раньше них нынче никто не встанет. Но слободские хозяйки поднялись еще раньше и уже успели затопить печи. Синеватые кизячные дымки прозрачными столбиками стояли над крышами.

То на этой, то на другой стороне улицы хлопали калитки.

Из дворов выходили хмурые со сна безродинцы — каждый со своим инструментом: конопатчики с круглыми молотками на плечах, бондари с блестящими топориками, заткнутыми за пояса.

Одни крестились на кресты, выжженные на воротах, другие, не оглядываясь на дворы, закуривали трубки, и все молча шли к мосту через Шайтанку.

Суслик взглянул на одного, на другого и буркнул:

— На работу вовсе они идут.

— Нет, на бунт.

— Нет, на работу.

— Говорю, на бунт.

Степке нечего ответить, а последнее слово за Сусликом тоже неохота оставлять.

— Тьфу, — сердито сказал Степка, — тебя сроду не переспоришь.

Ребята звонко шлепали босыми ногами по горбатенькому мостику через Шайтанку. С мостика виден весь енгалычевский дом — от земли до крыши. Ставни приперты железными болтами, ворота наглухо закрыты. Верно, дрыхнут еще Енгалычевы. Или, может, встали, да нарочно сидят взаперти: бунта боятся.

Когда енгалычевский дом и пустырь за ним уже остались позади, на небо выкатилось круглое, без лучей, солнце. День занимался сухой и душный.

Ребята свернули на Ново-Продольную. Здесь уже со всех сторон гудели голоса, горланили петухи, лаяли собаки. И по дощатым мосткам, и по дороге густо шли люди.

Среди холщовых рубах и простых картузов, какие носят конопатчики и бондари, мелькали синие промасленные кепки затонских мастеровых.

Обрадовались ребята затонским: смотри-ка, и токари, и слесари тоже идут бунтовать.

Суслик подбежал к одному из затонских — пожилому, с серьгой в ухе — и спросил:

— Дяденька, неужто это весь народ на бунт?

Рабочий мельком оглянул Суслика:

— А то куда еще?

— А инструмент зачем?

— Кому как, а нам эдак.

— Что?

— Вот тебе и что. Кто же с голыми руками на бунт пойдет? Он, бунт-то, что сук занозистый. На такой сук орудие нужно: болт — гайка, топор — молоток. Понял?

— Ага. Понял. Топор-молоток. Болт-гайка. Спасибочки. — Суслик вежливо приподнял картуз и крикнул Степке: — Пошли, Степка, тут все на бунт.

И от радости даже на руках прошелся.

— Прочь с дороги. Люди на дело идут, а вам бы только озорничать, — заворчал на ребят старик конопатчик в калмыцком малахае.

Вдруг голоса на улице разом затихли и все головы повернулись в одну сторону.

Впереди, широко расставив ноги, стоял какой-то высокий, рыжеусый рыбак с багром в руке и кричал на всю улицу;

— Вправо сворачивай, на казенную дорогу! На Култук-реку, к рыбным амбарам шагай! С хозяев начнем!

И сразу вся улица всполошилась:

— К амбарам!

— На хозяев!

— Хозяину мало-мало убытка делаем…

Толпа, шурша ногами по сухой траве, свернула в поле, к видневшимся вдали кирпичным сараям.

Как же так? А про фараонов забыли, что ли? Ведь говорил же Митюня…

Степка и Суслик совались то к тому, то к другому, то к бондарям, то к конопатчикам. Но никто их даже не слушал. Идут и идут.

И вдруг повезло: нашелся один разговорчивый. Ни на кого из слободских он не похож, и на мастеровых не похож. В парусиновом пиджачке, в шляпе, из кармана клетчатый платочек уголком высовывается. И откуда такой взялся?

— Что, молодые люди, — спросил он Степку и Суслика, — в вас тоже косточки играют?

И голос у него какой-то не похожий на других — не хриплый и не толстый. Аккуратный голос. И весь он ладный, шагает — как марширует, прямо Ларивошке под стать.

— Вы куда путь правите? — снова спросил незнакомец.

— Мы на бунт. А ты куда, дяденька?

— И я на бунт. Вместе идти — дорога короче.

Город уже остался далеко позади. Только по неподвижно висевшему облаку пыли можно было догадаться, в какой он стороне.

Народ валил мимо глиняных рвов, мимо низких кирпичных сараев. Оттуда выходили на дорогу перемазанные глиной кирпичники, размахивая баграми и кольями, и смешивались с конопатчиками, с бондарями, с затонскими мастеровыми.

Незнакомец пристально всматривался в каждого, словно старался хорошенько запомнить. И вдруг спросил Степку и Суслика:

— Вы, ребятки, верно, знаете этих, что на бунт идут?

«К чему это он?..» — подумал Степка.

А Суслик сказал:

— Нет, дяденька, мы их не знаем. Мы — слободские.

А кирпичники в слободке не живут. А ты нам скажи: далеко ли еще идти? Где он будет — бунт этот?

Незнакомец помолчал с минуту, потом вдруг остановился посреди дороги и ударил себя кулаком в грудь.

— Где бунт? Вот он где бунт! У всех тут бунт! — и он снова ударил себя кулаком в грудь. — И у тебя, — ткнул он Степку. — И у тебя, — ткнул он Суслика.

Ребята скосили глаза себе на грудь, потом посмотрели на чудака в шляпе, потом друг на друга.

Суслик тронул Степку локтем и шепнул:

— Порченый он. Ей-богу, порченый.

— Ну, пошли, — сказал незнакомец.

И они втроем снова зашагали дальше.

Степка украдкой поглядывал на их странного спутника.

Багровое лицо его показалось теперь Степке злым. И говорить с этим чистеньким человеком почему-то не хотелось.

А Суслик не выдержал и, забежав вперед, спросил:

— Дяденька, ты писарь или кто?

Но тот только рукой махнул.

Впереди, за холмом, скрывавшим Култук-реку, слышен был какой-то гул, треск, словно перекаты грома.

Мимо ребят, гремя железными ободьями по сухим кочкам, пронеслись телеги — шесть телег, одна за другой. Извозчики — русские и татары — стояли на передках и нахлестывали лошадей.

— Ну, а может, этих знаете? — опять спросил незнакомец в шляпе. — Ну-ка, ты, востроносый, — кивнул он на Суслика, — знаешь которого-нибудь извозчика? По имени знаешь?

«Вот смола, — подумал Степка. — И что это у него на уме?»

И вдруг спросил:

— А зачем тебе, дяденька, по имени?

Незнакомец быстро взглянул на Степку, словно хотел насквозь проткнуть его глазами, потом вздохнул и сказал торжественно:

— А затем, что нынешний день не такой, как все. Нынешний день на всю жизнь зарубка…

— Это ты верно говоришь, — раздался сзади чей-то голос.

Все трое оглянулись. Да это затонский мастеровой. Тот, что про топор-молоток ребятам втолковывал. И серьга у него в ухе. Степка сразу его узнал.

— Так, говоришь, нынешний день на всю жизнь зарубка? — повторил мастеровой. — Вот и заруби это у себя на носу. А не то я на тебе эту зарубку оставлю. Понял?

И не успели ребята опомниться, как незнакомца в шляпе точно ветром сдуло. Втянув голову в плечи, нахлобучив шляпу на самые уши, он побежал, петляя между рвами и сараями.

— Держи! Лови! — зашумели в толпе. — Шпион проклятый!

— Шут с ним! — сказал мастеровой. — Неохота время на него терять. Небось эта шляпа сюда больше не сунется!

И он зашагал вперед.

Степка и Суслик, взявшись за руки, бросились за ним вдогон, боясь упустить его из виду.

А за холмом бахало все громче и громче…

Взбежали ребята на холм и — вот оно, тут! Каменные амбары целой улицей раскинулись по берегу Култук-реки. И народу, народу — картузов, тюбетеек, малахаев — конца-края не видать.

Все тут. И бондари, и конопатчики, и рыбаки, и затонские мастеровые. И все шумят, и все кричат, и всяк по-своему.

— Сбивай замки!

— Круши рыбников!

— Вера разный — бог один. Бахай!

— Сок башка!

— Хабарда!

И длинными бревнами бахают в железные двери амбаров.

Бух-бах! Бух-бах!

Громит народ кряжистые, литого камня амбары богатеев-купцов. Амбары доверху набиты красной рыбой — белугой, севрюгой, осетром. Эту рыбу и Петербург просит, и вся Россия просит, и все чужие страны просят. Знаменитые это амбары. Из этих амбаров рыба по всему свету расходится и самая лучшая — к царскому столу идет.

Раскачиваются длинные сукастые бревна и бахают в железные двери.

Бах-бух! Бах-бух!

Земля трясется и вздрагивает от ударов.

Бунт это!

Люди в русских косоворотках, в татарских бешметах, в ушастых калмыцких малахаях гудящим роем облепили каменные амбары. Загорелые, натруженные руки будто приросли к бревнам, раскачиваются вместе с ними взад-вперед, туда-сюда. И тяжелые, кованые двери отвечают людям громом, звоном, железным лязгом…

Вот он — бунт!

Ребята опрометью бросились с холма вниз, к амбарам.

Грохот, баханье бревен, лязг железа, шум, крики сразу оглушили ребят.

Нагретый воздух, запах пота, жаркое дыхание людей горячей волной ударили в лицо.

Куда ни сунутся ребята — везде колышутся спины, качаются бревна, мелькают локти. К амбарам не подступиться. Всем народом хлынули сюда рыбаки и конопатчики, кирпичники и бондари. За их спинами амбаров и не видать.

Вдруг от одного бревна отделились какие-то двое затонских — всклокоченные, в расстегнутых синих блузах. Увидели без толку снующих ребят и поманили их к себе.

— Сыпь сюда. А мы дух переведем.

Да не успели ребята стать на место затонских и уцепиться за бревно, как кто-то крикнул:

— Эй, мастеровой народ, на себя работаешь, не на хозяина! Потом отдышитесь. Этим двум другая работенка есть.

И сразу чьи-то руки подхватили Степку под локти, подняли и понесли над толпой. У Степки заколотилось сердце: куда, зачем? Сзади среди хриплых голосов пробился тонкий крик: «Мама!» Это Суслик крикнул. Его, наверно, тоже тащат.

— Лестницу! Лестницу! — закричали в толпе.

Степка извернулся на локтях и глянул: кто это его несет?

Вот так здорово! Да это тот конопатчик, который в участке на узлах сидел.

— Стой, да куда ты меня? Дядя! — крикнул Степка.

А тот не останавливается, все прет и прет — уже к самой стене амбара дотащил. И уже какой-то лохматый, похожий на цыгана мужик примеряется с лестницей к стенке, а какой-то калмык в малахае пробует, крепки ли перекладины.

А сзади кричат:

— Лезь в окно… В окно лезь…

— Добывай записки-расписки! В конторке они!

— В конторке! Слышишь? В шкатулке с ангелом…

Какой ангел? Что за конторка? Что за расписки-записки?

Не успел Степка опомниться, а уж кто-то подпихивал его кверху:

— Лезь, сынок, выручай расписки задаточные. Выручай долги наши.

Бревна перестали бахать. Двери не гремят. Все ждут, все смотрят на Степку. И пальцами показывают на карниз: «Лезь, лезь!»

Эх, была не была! Степка взметнулся вверх, только перекладинки заскрипели под ногами. Выше, выше… Стоп. Дальше карниз. Под карнизом сквозная щель в стене. Это и есть окно? Да разве в эту щель пролезешь!

Степка заглянул в отверстие. Тихо. Темно. Глянул назад, вниз — оттуда опять: «Лезь, лезь!..»

И чей-то голос резче всех:

— Суй голову! Голова пролезет — и весь там.

Степка сунул голову в отверстие. Не лезет. Завертел башкой и так и эдак — не лезет. Что же теперь делать? Вниз съехать? Нет, стыдно. Как же быть? И вдруг услышал снизу: «Карту-уз!» Ну конечно, это картуз виноват! Это же он, собака, держит! Степка рванул с головы картуз и втиснулся ершистой головой в каменное отверстие. Сухой птичий помет обсыпал волосы, шею. В ушах зазвенело, в глазах зарябило. А все-таки проскочила головушка. Степка вспомнил: «Голова пролезет — и весь там». Он свел плечи, вытянулся в ниточку и протолкнулся в щель до пояса.

Свесившись головой и плечами внутрь амбара, Степка высвободил руки и стал шарить вокруг себя. Вот руки нащупали мокрое днище бочки. Степка крепко ухватился за ее край и спрыгнул на пол.

Не успел Степка встать на ноги, как наверху что-то зашуршало. Он вскинул голову — Суслик там. Просунулся наполовину в щель, побарахтался малость и тоже сиганул на пол. Стоит, смотрит на Степку, а Степка — на него. Где они? Куда попали?

За стеной шум, голоса гудят, бахают бревна… А тут сыро, сумеречно. Кряхтит дверь, вздрагивают стены.

Степка обвел глазами амбар. Будто притаившись, горбятся здесь накрытые рогожами бочки, маятниками качаются на жердях белужьи тешки. Пахнет мочалой, сыростью.

Не по себе стало Степке. Скорей бы уйти отсюда… Скорей бы дверь проломили..

Суслик точно угадал, о чем думает Степка. Он дернул его за рукав и зашептал:

— Конторку надо искать. Слышал — кричали?

И верно — конторка. Где она тут?

В конце амбара ребята разглядели какую-то загородку в углу, всю в цветных стеклах. На двери дощечка: «Конторка». Она. И кот в дверях сидит. Кот такой же, как дома, — спокойный. Сидит, лапкой умывается.

Зато и обрадовался Степка коту.

— Васька, Васька, миленочек…

И откуда голосок взялся у Степки такой — тоненький, как у девчонки.

А кот трется об Степкину ногу: «Мур-р-р, мур-р-р…»

— Довольно тебе с котом прохлаждаться, — сказал Суслик. — Дело надо делать.

Он уже приволок охапку коротких дубинок, которыми глушат рыбу, и сбросил их у двери конторки.

Степка схватил одну дубинку. Суслик — другую, размахнулись и — рраз! — по цветистым стеклам. Красные, синие клинышки так и брызнули им под ноги.

Зазвенела рама, затрещал переплет…

И вот оно, нутро конторки. Посредине стоит стол, накрытый зеленым сукном. На столе — воз добра. Медная чернильница, карандаши, книги. И шкатулка есть. Верно, с ангелом на крышке.

Степка схватил ангела за крылья, опрокинул шкатулку. На зеленое сукно высыпались бумажки — трепаные, мазаные. Степка, не читая, стал запихивать их в карманы штанов. Что читать? Ясно, про них кричали.

А вот какие-то толстые книги на столе. Степка прочитал тисненную золотом надпись по переплете: «Де-ля-гин и ком-па-ния».

Дрожат стены амбара, дребезжит разбитое стекло в раме. На улице стук, грохот, амбарная дверь трещит, шатается. А Степка и Суслик — оба два — уселись в конторское плетеное кресло и читают по складам конторские книги купца Делягина и его компании:

— От-пу-ще-но су-да-ка пыл-ко-го од-на боч-ка.

— При-ня-то о-сет-ра мер-но-го сто пу-дов.

— От-гру-же-но ба-лы-ка…

И вдруг на ребят хлынула волна ветра. Обе половинки амбарных дверей качнулись и грянули на пол. Сквозь клубы пыли, поднявшейся к потолку, в амбар прыгнуло веселое солнце, обежало желтым блеском груды ящиков и бочек, хозяином раскинулось на стене.

А вслед за солнцем, будто догоняя его, в амбар ворвались люди. По сброшенной на пол железной двери застучали сапоги, зашлепали босые ноги, знакомый голос резко крикнул: «Дай бог почин».

И началось.

Бондари, конопатчики, перемазанные глиной кирпичники бросились к ящикам, к бочкам, катили их, тащили, сбивали обручи, рвали крышки. По амбарам застучали молотки, зазвенели топоры.

Какой-то старичище в рваном ватном душегрее — борода в три раза больше лица — показывал, куда сваливать рыбу из ящиков, из бочек, и покрикивал:

— Сыпь, подсыпай, черти-братцы! Ужо делить будем!

Чей-то озорной голос отозвался:

— Угадал, дедка! По кулю на дядю, по полкуля на племяша.

А какие-то незнакомые парнишки прыгали уже вокруг рыб и орали:

— Куча мала, куча мала!

На Степкино плечо легла чья-то горячая рука. Степка оглянулся: опять он, конопатчик.

— Задаточные раздобыл?

— Раздобыл.

— Вали сюда.

И протянул Степке картуз.

Степка тискал в картуз записки, а конопатчик покрикивал на татар, кативших бочки:

— А ну, сворачивай! Тут дело поважнее ваших бочек.

Он надел на голову картуз с расписками, подправил торчащие бумажки и спросил Степку:

— Ты чей такой?

— Засорин я, Степка. Вот чей. В участке были вместе.

Но конопатчик махнул рукой.

— Не время сейчас о вчерашнем, Степан…

И, приложив обе ладони к Степкиным щекам, притянул его к себе и сказал:

— В город пойдем завтра. Эмму за жабры возьмем. Понял?

— Какую Эмму? — удивился Степка.

— Да ну, губернатора, немец он, Эмма. Понял, нет? Мальчишкам накажи: пусть нынче домой не ходят, здесь ночуют. Слышишь? Завтра всем работы хватит. Держись возле меня завтра. Отобьешься, — конопатчика Кандыбу спроси. Это фамилия моя. Или дядю Ваню — это тоже я.