Степкино детство

Глава IX. Мертвый калмык

Оба полотнища звонаревских ворот были настежь распахнуты. Звонаревы были богатенькие, у них все под замком, а тут — на вот — заходи кто хочет. Значит, не врал Суслик про покойника, значит, неладно у Звонаревых, если ворота настежь.

Рыжая дворняга Лютра, дремавшая в тени будки, загремела цепью, вскочила на ноги, хотела было залаять, но, увидев знакомых ребят, только раскрыла рот и зевнула.

Степка оглядел двор: все так, как и всегда. Пахнет прелыми сетями, вяленой рыбой. На веревках вдоль и поперек развешены драные невода. Два знакомых ловца-калмыка, раскосые и черные, сидя на корточках и посасывая свои трубочки, чинят невода деревянными иглами. Направо, под навесом, навалены груды старых парусов, налево громоздятся наставленные одна на другую рыбные бочки. Всё — как всегда. Будто и покойника никакого в доме нет.

— Эй, знаком, — разлетелся Суслик к ловцу, сидевшему около опрокинутой бударки, — который тут померший калмык?

Калмык даже не взглянул на Суслика. Он только тряхнул своими жесткими, как проволока, волосами: отвяжись, дескать.

Другой, тоже не глянув на ребят, продолжал сосать свою трубочку, цыкая сквозь зубы слюной.

Суслик потоптался на месте, повертел головой туда-сюда и вдруг присел на корточки рядом с калмыками.

— Степка, там еще один есть, за неводами. Может, он знает.

Степка и Суслик подлезли под невода и у самого забора увидали старого, незнакомого калмыка в фартуке, облепленном рыбьей чешуей. По фартуку видно — солильщик. Старый калмык сколачивал топором из бочечных досок длинный ящик и тоже посасывал трубочку.

— Эй, Очир, Таджи, Харцхай, — перебирал Степка все калмыцкие имена, — может, знаешь, где тут померший калмык?

Солильщик всадил топор в доску, вынул изо рта трубочку, выколотил ее о ладонь и махнул трубкой на хозяйскую горницу.

— Ага-бага, туда бегай.

— К Звонарихе в горницу? — удивился Суслик. — Нет уж, сам иди к этой карге. Лучше здесь подождем.

Вдруг Власка крикнул:

— Ребята, а ведь это он гроб делает.

Степка с Сусликом переглянулись.

— А ведь верно, — сказал Степка. — Ай да Влашка-Мордашка! Смотри, Суслик, длинный какой, как раз для человека. Давай, ребята, ждать.

Степка прикатил бочку, поставил ее против горницы и уселся на нее, поджав под себя ноги.

Власка и Суслик тоже прикатили по бочке и уселись рядом с ним.

Сидели и ждали — вот уложат в гроб покойника и на кладбище понесут. А пока принялись самопалы ладить.

Степка содрал с бочки обруч и гнул для самопала дугу. Власка вытащил из кармана самодельный ножичек, из-за пазухи — камышовые палочки и принялся строгать стрелы. Обстругает Власка палочку — и передает Суслику. Суслик налепит на кончик кусочек смолы — и стрела готова.

Каждый делал свое дело — и все молчали.

Вдруг Власка перестал строгать и сказал:

— А я вот что все, братцы, думаю: крещеные калмыки, нашей они веры или татарской?

Суслик, прищуривая глаз на стрелу — не кривая ли, — ответил:

— Не братец ты нам — это раз; и не нашей они и не татарской — два.

Власка поднял глаза на Суслика, поморгал и спросил:

— А какой же, по-твоему?

— Какой? Известно — своей, калмыцкой. Видал у них в хуруле[18] — они там крещеные, некрещеные — все равно своим идолам кувыркаются.

— Значит, по-твоему, ихним мертвым и пятаки на глаза не кладут?

— Пятаки — это русским кладут, а калмыкам — гривны. У них глаза маленькие, к чему им пятаки.

— Врешь, пятаки.

— Нет, гривны.

Суслик с Влаской — стрелы в стороны и с бочки долой.

— Спорим — пятаки!

— Спорим — гривны!

— Ух ты!

— Я тебе!

Степка отложил свою дугу и спросил:

— На что спорите?

— На что? — Власка озабоченно почесал голову. — Вот на что: если я выиграю, он купит мне стакан сбитню, а если я проиграю, он смажет меня по щеке. Только, чур, ладонью и только раз. Слышишь? При Степке говорю: только один раз.

— Ладно, — согласился Суслик. — Зато и стакан маленький куплю: за грош.

Спорщики крепко сжали друг другу руки и подошли к Степке.

— Степка, разними.

Ребром ладони со всего маху Степка ударил по рукам ребят:

— Чур, казло-мазло, запечатано.

Тут вдруг заскрипела дверь горницы. На крыльцо вышла Капка-Цапля — голенастая девчонка, в чирках на босу ногу.

Вся слобода хорошо знала Капку, приемыша Звонаревых. Звонариха посылала сироту Капку по дворам собирать арбузные и дынные корки для звонарихиной коровы. Девчонка она была хорошая, добрая, с каждым поделится, что у нее есть, спроси о чем-нибудь — все расскажет.

Капка перегнулась через перила крыльца и звонко крикнула:

— На что спорите, мальчики?

— На плюху, — ответил ей Степка, — а у тебя заложим, чтобы целей была.

Капка проста-проста, а поняла, что ни за что ни про что хотят влепить ей плюху.

— Я те заложу! — И она тряхнула косичкой. — Вы-то, дураки, пристали давеча к калмычинам — я ведь видела из окошка, — а они по-вашему ни бельмеса не знают. А покойник-то, вот он, в анбаре, за горницей.

— Ври больше. Покойников в амбарах не кладут. Покойники лежат в горницах, в переднем углу.

Длинноногая Капка мигом сбежала с крыльца.

— Лопни глаза, не вру. Ей-бо, в анбаре. — Капка оглянулась на горницу. — Мамынька велела положить. Хоть, говорит, он и крещеный, а все-таки калмык, пущай лучше в анбаре. А теперь — ух, мальчики! — Капка выпучила глаза на ребят. — Бог-то теперь ее за это и наказал: дерет ее, посинела вся, ногами дрыгает. Хочет мамынька меня ударить, а рука-то у ней все мимо, мимо.

— Да ну тебя с твоей мамынькой, веди в амбар, — перебил ее Степка.

Капка сразу зашагала к амбару — длинная, на голову выше Суслика. За ней шагали Степка и Суслик. Позади всех — Власка.

Короткая косичка вскидывалась у Капки на шее, стоптанные чирки на босых ногах звонко шлепались о пятки. Мальчики еле поспевали за ней.

Прошли крыльцо, обогнули горницу, миновали боковушку. Вот и амбар.

Капка широко распахнула перед ребятами дверь.

— Идите смотрите на покойника, коли не боитесь.

Ребята переступили порог. Темно. После дневного света ничего не видно. Только где-то в глубине мерцает огонек. Это свечка стоит на опрокинутой бочке. Ее пламя тихо желтеет в темноте.

Суслик и Власка перекрестились.

Степка покосился в угол амбара. Там, на груде пакли, лежал мертвый калмык, прикрытый неводом. Степка разглядел желтые, узкие ноги под смолистой сетью и отвернулся.

— Смотри, калмычанин-то как есть утопленник в неводе, — сказал он потихоньку Суслику.

Но Суслик не слышал его. Он шептался с Влаской:

— Пойдем, что ли, ближе, посмотрим, что у него на глазах-то, пятаки или гривны.

— Не пойду. И так знаю, что гривны.

— Что, боишься, комариное сало?

— Отстань.

По амбару беззвучно, как ночью, летали мухи и ударялись в лица мальчиков. Из развешенных под потолком балыков стекал прозрачный жир и тяжелыми каплями падал на пол.

Сзади кто-то вздохнул. Степка вздрогнул и обернулся. Фу ты, Власка это!

Нет, нехорошо здесь. Сумно, боязно.

Степка повернулся, хотел было уж уйти из амбара. И вдруг опять вздох. Нет, это не Власка… Это там, за бочкой, на которой стоит свеча.

Вдруг свеча затрещала, помигала умирающими вспышками и погасла. Стало черно, как ночью, и в темноте на весь амбар что-то захрапело:

— Хр-ррр…

— Батяша, — крикнул Власка и метнулся к двери.

Суслик замахал на кого-то руками и тоже попятился к двери.

Степка оглянулся на бочку, на паклю, где в темноте желтели ноги покойника, и бросился вслед за товарищами.

А Власка с Сусликом уже барабанили кулаками в дверь:

— Цапля, зачем засов задвинула? Отопри! — визжали оба и шарили руками по двери, отыскивая скобку.

И вдруг за бочкой кто-то забормотал:

— Осподи Сусе, владыка живота моего…

Степка повернулся, вытянул шею и охрипшим голосом крикнул: «Кто тут?» И, отдирая подошвы от пола, шагнул поближе к бочке.

Глаза его уже свыклись с темнотой. За бочкой на низенькой скамеечке, упираясь в землю клюкой, сидела косматая старуха. Старуха сидя спала и во сне что-то бормотала.

— Тьфу ты, со своим владыкой, — плюнул Степка.

Он обернулся к ребятам и крикнул:

— Ну, чего вы всполохнулись? Это вовсе бабушка Сахариха тут сидит. Подумаешь, какое дело!

— Ну-ко ее, страшную, — заныл Власка, — уйдем отсюда.

Но Суслик уже волок его к бочке.

— И вовсе ты не Сахариху боишься, а покойника.

— А сам-то ты! — огрызнулся Власка.

— А что я?

— А ты не боишься?

— Я — нет. Я вот он — иду.

Старуха проснулась. Она подняла голову и уставилась мутными глазами на Степку. Долго глядела. Потом спросила:

— Это ты, Онуфрий?

— Нет, это мы, бабушка. Я, Степка Васенин, да Суслик с Влаской. А как ты сюда попала, бабушка?

— Я-то? Псалтырь я читаю. Хозяин двугривенный посулил. Чай, отдаст?

— Двугривенный? Не знаю. А это зачем у тебя? — Степка кивнул на бадейку с водой.

Старуха порылась в кармане, вынула берестяную коробку с нюхательным табаком, насыпала табаку на ладонь, понюхала и ни с того ни с сего сказала:

— А табак-то ноне против прежнего ничего не стоит: кизяком пахнет… Вода зачем, говоришь? Вода покойнику нужна, чтобы на том свете личико умыть.

И вдруг взвизгнула:

— Отвяжись, проклятый!

Голова старухи опять опустилась на клюку, и опять она что-то забормотала.

— Бабушка, — крикнул Власка над самым ее ухом, — скажи, что кладут на глаза калмычинам: пятаки или гривны? Скажи, мы на сбитень спорим.

Старуха бессмысленно уставилась на Власку, потом подняла над головой свечу и сказала:

— Гляди вон сам.

Огонек свечи осветил сначала желтые космы на трясучей голове самой старухи, ее задранный кверху подбородок, обросший седой порослью. Потом заблестел на обтянутых скулах мертвеца, на кончике носа.

На груди у калмыка Степка увидел медную дощечку — иконку Николая-угодника. Свет упал покойнику на лицо. Два больших медных пятака темнели на глазных впадинах. Мертвец точно смотрел ими на Степку.

Власка дернул за рубашку Суслика и зашушукал:

— Видишь, пятаки.

Суслик и сам отлично видел, что пятаки. А все-таки сказал:

— Нет, гривны это.

— Да пятаки же, ну, смотри. Покупай теперь сбитню.

Суслик молча сунул Власке под нос фигу и снова повернулся к старухе:

— Бабушка, ведь калмык не нашей веры, зачем же ты ему Николу положила?

Старуха сердито пожевала губами.

— Дурак, — сказала она, — Никола над всеми святыми — и русскими и калмыцкими — старшой. Он и от волны морской спасает, и ветер попутный нагоняет. На море только один Никола — бог.

— Купишь, что ли, сбитню-то? — канючил Власка. — Ведь пятаки на глазах у него. Пятаки! Я, я выиграл, — тыкал себя пальцами в грудь Власка. И вдруг заорал на весь амбар: — Степка, что он меня щиплет!

Но тут звякнула снаружи задвижка. Приоткрылась дверь, в щель хлынул свет, и в амбар просунулась Капка. Она тяжело дышала, косичка торчала у ней кверху, глаза испуганно моргали.

— Фургонщики! Мамыньку схватили.

В амбаре сразу стало тихо. Степка, сдвинув брови, уставился на дверь. Фургонщики! Что теперь делать?

Капка присела на пол и, обхватив голову обеими руками, раскачивалась из стороны в сторону.

Втянув тонкую шею, Суслик во все глаза глядел на Степку. А Власка, не мигая, смотрел, как раскачивается, сидя на корточках, Капка.

Наконец Степка опомнился:

— Бежим!

И первым ринулся к двери.