Сто тайных чувств

10. На кухне у Кван

Кван приглашает меня на ужин в шесть тридцать — она всегда приглашает меня в это время, если не считать того, что, как правило, мы садимся за стол не раньше восьми. Я уточняю, будет ли готов ужин к шести тридцати, в противном случае я лучше приду позже, потому что очень занята. Ровно в шесть тридцать, и ни минутой позже, отвечает она.

В шесть тридцать мне открывает Джордж. Он без очков, и его взгляд затуманен. Редкие клочковатые волосы стоят дыбом, словно он рекламирует новое средство для антистатической обработки. Недавно его назначили управляющим в магазине «Продукты за бесценок» на Ист-Бэй. Когда он только начал работать там, Кван не одолела и половину названия, хотя он то и дело ее поправляет, она по-прежнему называет магазин «Продукты без цен».

Кван сидит на кухне и чистит черные грибы. Рис еще не промыт, креветки не разделаны. Похоже, что обед откладывается как минимум часа на два. Я раздраженно швыряю сумку на стол, но Кван не обращает никакого внимания на мою досаду. Она поглаживает рукой свободный стул:

— Либби-я, садись, я должна тебе что-то сказать.

Проходит около полминуты, прежде чем в воздухе разрывается бомба:

— Я говорила с человеком из Мира Йинь, — она начинает тараторить по-китайски.

Я глубоко вздыхаю, давая ей понять, что у меня нет никакого желания разговаривать на эту тему.

— Лао Лу, ты его знаешь, хотя и не встречала в этой жизни. Лао Лу сказал, что ты должна остаться с Саймоном. Это твоя йинйань — судьба, которая сводит вместе возлюбленных.

— Почему это моя судьба? — неприязненно осведомляюсь я.

— Потому что в прошлой жизни ты любила одного человека, еще до Саймона. Позже он доверил тебе всю свою жизнь, чтобы ты его полюбила.

Я медленно сползаю со стула. Я никому не говорила о настоящей причине нашего развода, в том числе и Кван. Просто сказала, что мы перестали понимать друг друга. А теперь она сидит здесь и рассуждает об этом так, будто все на свете, черт их побери, и живые, и мертвые в курсе наших дел.

— Либби-я, ты должна поверить, — продолжает она по-английски, — этот человек Йинь, — наш друг, говорит, что Саймон тебя не обманывать. Ты думать, что он любит тебя меньше, ее больше. Нет! Почему ты все время так думать, сравнивать любовь? Любовь — не деньги…

Меня бесит то, как она защищает его.

— Да брось ты, Кван! Неужели ты не понимаешь, какую чушь несешь? Если бы кто-нибудь нас услышал, то подумал бы, что ты свихнулась! И если призраки и вправду существуют, почему я тогда их не вижу? Почему, а?

Теперь она аккуратно разделывает креветки, отделяя внутренности от панцирей.

— Когда-то ты видеть, — говорит она, — когда маленькая девочка.

— Я притворялась. Призраки — это игра воображения, а не какие-то там люди Йинь.

— Не говори «призрак». Для них это расистское слово. Только плохой человек Йинь называть «призрак».

— Ах да, я забыла, мертвецы теперь тоже стали политкорректными. Ну ладно, так как же все-таки они выглядят? Расскажи! Сколько их здесь сегодня? Кто сидит на этом стуле? Мао Цзэдун? Чжоу Эньлай?[24] Вдовствующая императрица?

— Нет-нет, они не здесь.

— Ну так скажи им, чтобы заглянули! Скажи, что я хочу их видеть. Хочу спросить, кто их уполномочил давать консультации по вопросам брака.

Кван расстилает на полу газеты, чтобы жир с плиты не брызгал на пол. Она кидает креветки на раскаленную сковороду, и треск шипящего масла моментально наполняет кухню.

— Люди Йинь захотят приходить, тогда и приходить, — голос Кван перекрывает шум, — они не говорить когда, потому что считать меня своя семья, приходить без приглашения: «Сюрприз, мы здесь». Но почти всегда приходить на ужин, когда одно или два блюда вышли неудачные. Они говорить: «О! Этот окунь слишком жесткий, может, готовить минуту слишком долго? А этот маринованный турнепс совсем не хрустящий, должен быть звук, словно идешь по снегу, хрусть-хрусть, тогда ясно, что можно кушать. А этот соус — шш! — слишком много сахар, только чужеземец захотеть его кушать».

Ля-ля-ля. Смех, да и только. Она болтает о том, что они с Джорджем и всей его родней не устают обсасывать изо дня в день — тоска смертная. Мне хочется плакать и смеяться одновременно, выслушивая в очередной раз ее версию безмятежной жизни на том свете — версию, смахивающую на любительское ресторанное ревю.

Кван бросает лоснящиеся креветки в пиалу.

— Многие люди Йинь очень заняты, много работать. Хотят отдохнуть, приходить ко мне — для задушевный разговор, еще потому что я хорошо готовить, — самодовольно говорит она.

Я пытаюсь поймать ее на собственных противоречиях:

— Если ты замечательно готовишь, почему же они так часто критикуют твою стряпню?

Кван нахмуривается и выпячивает нижнюю губу с таким видом, будто не ожидала от меня подобного глупого вопроса:

— Они не критикуют, просто дружеский открытый разговор, откровенный, как между друзьями. И на самом деле не приходят кушать. Как могут кушать? Они уже умереть! Только делать вид, что кушать. Но обычно они хвалить моя стряпня, да! Говорить, что никогда не кушать такой хорошей еда. Ай-я, если бы только смогли попробовать мои блины с зеленым луком, они — ох! Умереть такие счастливые! Но — слишком поздно — уже умереть.

— А ты заверни им с собой, — советую я.

Кван раздумывает над тем, что я сказала.

— …Ха-ха-ха! Шутка! Ты шутить, — она щиплет меня за руку, — несносная девчонка. Все равно люди Йинь любить навещать меня, говорить об ушедшая жизнь — как банкет, много-много блюд. «О! — говорить они, — теперь я вспомнить. Эта часть мне нравится, эта — не очень. Это я скушать слишком быстро. Почему я не попробовать это? Почему я позволить испортить эта часть моей жизни, совсем-совсем испортить?»

Кван бросает в рот креветку, перекатывая ее из стороны в сторону, пока не остается один панцирь. Меня всегда поражает, как ей это удается. Для меня это сродни цирковому трюку. Она удовлетворенно чмокает губами.

— Либби-я, — говорит она, протягивая мне тарелку с золотистыми кусочками, — ты любить сушеные гребешки? — Я киваю. — Вирджи, родственница Джорджи, прислать мне из Ванкувера. Шестьдесят долларов за фунт. Некоторые думать, что это слишком дорого, если каждый день. Должны приберегать лучшее на потом… — Она бросает гребешки на сковородку с нарезанным сельдереем. — А для меня лучшее время сейчас. Ты ждать, все изменится. Люди Йинь знать это. Всегда спрашивать меня: «Кван, где лучшая часть моей жизни? Почему лучшая часть моей жизни проскользнуть между пальцами, словно маленькая проворная рыба? Почему я приберегать на потом, чтобы узнать, что „потом“ уже прошло?» Либби-я, на вот, попробуй. Скажи мне, соленое или еще досолить?

— Нормально.

Она продолжает:

— «Кван, говорить они, ты еще жива. Ты еще можешь помнить. Ты можешь вспомнить хорошее. Научи нас, как запомнить хорошее, чтобы в следующий раз мы это не забыть».

— Не забыть что? — спрашиваю я.

— Почему они хотеть вернуться, конечно.

— А ты помогаешь им вспомнить.

— Я уже помочь многие люди Йинь, — хвастается Кван.

— Прямо как дорогая Эбби.

Она снова задумывается.

— Да-да, как дорогая Эбби, — судя по всему, ей понравилось сравнение, — я помочь многие-многие в Китае. И в Америке тоже. — Она начинает загибать пальцы. — Тот молодой полицейский офицер, помнишь, приходить в мой дом, когда скрали моя машина? В прошлая жизнь он был миссионер в Китае, всегда говорить «аминь, аминь». Та хорошенькая девушка, которая сейчас работать в банке, хорошо смотреть мои деньги, она другая — девушка-разбойница, много лет назад грабить жадные люди. И Сарж, Гувер, Кирби, теперь Бубба, собачки, такие преданные. В прошлая жизнь были один человек. Догадайся кто?

Я пожимаю плечами. Ненавижу эту игру, то, как она вовлекает меня в круг своих грез.

— Ну, угадывай.

— Я не знаю.

— Ну, кто же?

Я делаю попытку:

— Мисс Баннер?

— Ха! Не угадала!

— Ладно, скажи мне. Кто?

— Генерал Кейп!

Я шлепаю ладонью по лбу:

— Конечно! — Надо признать, что ее идея насчет того, что Бубба был Генералом Кейпом в прошлой жизни, очень забавна.

— Теперь ты знать, почему моя первая собака была Капитан, — добавляет Кван.

— Я его так назвала.

Она грозит мне пальцем:

— Разжаловать его в капитаны! Ты умная, преподать ему урок.

— Преподать ему урок?! Этот пес был такой тупой. Не знал ни «сидеть», ни «ко мне», только клянчил еду, а потом сбежал.

Кван качает головой:

— Не сбежал. Его машина сбила.

— Что?

— Ага. Я видеть, не сказать тебе, ты была такая маленькая. И я сказать: «Ой, Либби-я, собачки нет, сбежала». Я не вру. Он выбежать на улицу, а потом его сбить. Потом, я плохо говорить по-английски. Сбежать, сбить — для меня звучать одинаково… — Выслушивая ее запоздалое признание, я испытываю боль — это моя детская печаль, желание все вернуть, вера в то, что я все еще могу изменить свое отношение к Капитану, если бы я могла его увидеть.

— …Генерал Кейп не быть преданный в прошлая жизнь. Поэтому возвращаться собачкой столько раз. Он сам для себя это выбрал. Хороший выбор. Прошлая жизнь он такой плохой, такой плохой! Я знать, потому что его Человек-из-двух-половинок сказать мне. Еще я видеть… Вот, Либби-я, хуанг до-цзи, большой боб, видишь, какой желтый? Вчера купить — был свежий. Теперь испортиться. Если видеть испорченное место, надо выбрасывать…

Генерал Кейп тоже был испорченный. Люди для него были все равно что грязь под ногами. Нунуму, говорила я себе, не обращай на него внимание. Я была долго вынуждена не обращать на него внимание. Два месяца Генерал Кейп жил в Доме Призрака Купца. Два месяца мисс Баннер открывала дверь своей комнаты по ночам, чтобы впустить его. Два месяца она не разговаривала со мной как со своим верным другом. Она обращалась со мной как со служанкой. Она показывала мне темные пятна на своем белом платье, говоря, что я их не отстирала, а я знала, что эти пятна — следы грязных пальцев Генерала Кейпа. По воскресеньям она повторяла слово в слово все, что говорил Пастор Аминь, не рассказывая сказок, как было прежде. Многое изменилось за то время.

Генерал Кейп и мисс Баннер усаживались за стол вместе с миссионерами. Генерал Кейп занял место Пастора Аминь. Он разговаривал громким лающим голосом, остальные только слушали и поддакивали. Если он подносил ложку к губам, другие тоже подносили свои ложки к губам. Если он клал ложку на стол, чтобы произнести очередное бахвальство, все клали свои ложки, чтобы выслушать его.

Мы с Лао Лу и остальные слуги сидели за столом для китайцев. Человек, который переводил для Кейпа, сказал нам, что его зовут Йибан Джонсон, наполовину Джонсон. И хотя он состоял из двух половинок, чужеземцы решили, что в нем больше от китайца, нежели от Джонсона. Вот почему он был вынужден сидеть за нашим столом. Сначала я невзлюбила этого Йибана Джонсона за то, как он превозносил Кейпа — какой он важный, какой он герой и для американцев, и для китайцев. Но потом я поняла: он говорил то, что сам Генерал Кейп вложил в его уста. Когда он сидел с нами за одним столом, то говорил своими словами, говорил с нами открыто, просто, по-человечески. Его вежливость была непритворна. Он шутил и смеялся, хвалил еду и никогда не брал больше, чем другие.

В свое время я тоже думала, что в нем больше от китайца, нежели от Джонсона, и его внешность не казалась мне странной. Он рассказал нам, что его отец родился в Америке. Они с Генералом Кейпом были друзьями с раннего детства, вместе учились в военном училище. Когда их выгнали из училища, Джонсон отправился в Китай с одной американской компанией покупать ткани, шелк из Нанкина. В Шанхае он купил дочь бедной служанки, сделав ее своей любовницей. Незадолго до того, как она должна была разрешиться от бремени, Джонсон сказал ей: «Я возвращаюсь в Америку, но не могу взять тебя с собой, прости». Она смирилась со своей судьбой — судьбой брошенной любовницы чужеземного дьявола. На следующее утро, когда Джонсон проснулся, угадай, кого он увидел на суку дерева перед окном своей спальни?

Слуги сняли девушку с дерева и обернули полотном ее шею — там, где рдел огненно-красный след, где веревка выдавила жизнь из ее тела. Из-за того, что она покончила с собой, они не стали проводить траурных церемоний. Ее положили в простой деревянный гроб и закрыли его. В ту ночь Джонсона разбудил плач. Он поднялся и прошел в комнату, где стоял гроб: плач сделался громче. Он открыл крышку гроба и увидел внутри младенца, лежащего между ног своей мертвой любовницы. На шее ребенка, прямо под его крошечным подбородком, рдел огненно-красный серповидный шрам, толщиною в палец — точно такой же, какой был у его матери.

Джонсон взял ребенка, в чьих жилах текла его кровь, в Америку. Он отдал ребенка в цирк, показав загадочный шрам на его шее и рассказав историю о самоубийстве. Когда мальчику исполнилось пять лет, шрам сделался меньше, и люди перестали платить деньги, чтобы увидеть его. И тогда Джонсон вернулся в Китай вместе с сыном и деньгами, вырученными в цирке. На этот раз Джонсон занялся торговлей опиумом. Он заходил во множество торговых портов, и в каждом из них его ожидала удача. Но Джонсон всегда упускал свою удачу. В каждом порту он заводил любовницу, а потом бросал ее. И только маленький Йибан плакал всякий раз, теряя очередную мать. Именно от них, матерей-любовниц, он выучился множеству китайских диалектов — Гуанчжоу, Шанхайскому, Хакка, Фукиен, Мандарин. Английскому языку он выучился от отца.

В один прекрасный день Джонсон наткнулся на своего старого друга, Кейпа, который теперь воевал на стороне тех, кто платил ему — будь то британцы, Маньчжуры или Хакка. Джонсон сказал Кейпу: «Эй, у меня неприятности, большой долг, ты не мог бы ссудить старого друга деньгами?» Чтобы доказать, что он отдаст долг, Джонсон говорил: «Возьми взаймы моего сына. Ему пятнадцать лет, знает много языков. Он поможет тебе сражаться в рядах любой армии».

С того самого дня в течение последующих пятнадцати лет Йибан Джонсон принадлежал Генералу Кейпу, ибо долг его отца так и не был уплачен.

Я спросила Йибана, на чьей стороне теперь Генерал Кейп? Британцев? Хакка? Маньчжуров? Йибан ответил, что Кейп сражался вместе со всеми тремя армиями, получил от всех деньги и со всеми расстался врагами. Теперь он прятался от всех трех армий. Я спросила, правда ли, что он женился на дочери китайского банкира из-за его золота. Йибан ответил, что Кейп женился на ней не только из-за золота, но и из-за младших жен банкира. Теперь банкир тоже разыскивал его. Кейп, по его словам, был одержим мечтой о быстрой наживе — богатствах, которые можно собрать, подобно урожаю, выкорчевав корни, ничего не оставив.

Я была счастлива узнать, что я не ошибалась по поводу Генерала Кейпа, а мисс Баннер ошибалась. Но в следующий миг меня охватила неизбывная печаль. Я была ее верным другом. Разве можно радоваться, видя, как этот ужасный человек пожирает ее сердце?

Потом Лао Лу спросил: «Йибан, как ты можешь работать на такого человека — предавшего свою страну, свою семью?» Йибан ответил: «Посмотрите на меня. Я родился от мертвой матери, значит, у меня нет матери. Я наполовину китаец, наполовину чужеземец, значит, я — никто. Я принадлежал всем, значит, я не принадлежу никому. У меня был отец, для которого я не был сыном даже наполовину. Теперь у меня есть хозяин, для которого я — неуплаченный долг. Скажите мне, какой стране я принадлежу? Какому народу? Какой семье?»

Мы заглянули в его лицо. За всю свою жизнь я не встречала более благородного, думающего человека. Этот человек заслуживал того, чтобы принадлежать кому-то. Но у нас не было ответа на его вопросы.

В ту ночь я лежала на своей циновке, не в силах уснуть. Меня мучили вопросы, кому принадлежу я: какой стране, какому народу, какой семье? На первые два вопроса я с ходу могла дать ответ: я принадлежу Китаю, я принадлежу Хакка. Но что касается последнего вопроса, здесь я была как Йибан. Я не принадлежала никому, кроме себя.

Посмотри на меня, Либби-я. Теперь я принадлежу многим. У меня есть семья, у меня есть ты… Ай! Лао Лу говорит, кончай болтать! Ешь, ешь, пока все не остыло.