Сто тайных чувств

20. Долина статуй

Саймон все еще не вернулся. Я смотрю на часы. Прошел час. Ну и черт с ним, пусть он там замерзает. Еще только полдень. Я достаю книжку и залезаю в постель. Наша поездка в Китай пошла прахом. Саймону придется уехать. Это будет разумно. Он даже не говорит по-китайски. В конце концов, это деревня Кван, и она — моя сестра. А что касается заметок для журнала, с сегодняшнего дня я буду все записывать сама, а по возвращении в Штаты найду кого-нибудь, кто это дело отредактирует.

Кван зовет меня обедать. Я собираю все свое мужество, чтобы противостоять китайской инквизиции. «Где Саймон?» — спросит она. «Ай-я, почему вы так много ссориться?» Кван в парадной комнате. Она водружает на стол дымящийся горшок. «Видишь? Тофу, древесный гриб, маринованная зелень. Хочешь сделать фото?» Я не хочу ни есть, ни фотографировать. Ду Лили вбегает в комнату с кастрюлей риса и тремя пиалами. Мы садимся за стол и начинаем есть, точнее, они начинают, пробуя и критикуя еду.

— Не соленое, — причитает Кван, — совсем не соленое.

Может, это какой-то завуалированный намек на Саймона и меня? Через пару минут она говорит мне:

— Рано утром яркое солнце, а теперь, гляди, дождь.

Может, она таким образом намекает на нашу ссору с Саймоном? Но в течение всего обеда они с Ду Лили даже не вспоминают о нем. Вместо этого они оживленно сплетничают об односельчанах — о тридцати годах свадеб и болезней, нежданных трагедий и радостных исходов. Все это меня не касается. Я стараюсь уловить скрип ворот, возвещающий о возвращении Саймона. Но со двора доносится только унылый шум дождя.

После обеда Кван говорит, что они с Ду Лили пойдут в здание сельской общины навестить Большую Ма. Не хочу ли я? Я представляю, как Саймон возвращается домой, ищет меня, начинает беспокоиться, паниковать… Черта с два, он не будет волноваться, как я сейчас.

— Думаю, мне лучше остаться дома, — говорю я, — я должна заняться фотоаппаратом и сделать кое-какие комментарии к фотографиям.

— Ладно. Ты закончить, приходи позже. Последний шанс. Завтра будем хоронить.

Когда я наконец остаюсь одна, то начинаю просматривать катушки с пленкой, проверяя, не отсырели ли они. Чертова погода! Здесь так промозгло и сыро, что даже под четырьмя слоями одежды кожа холодная, как у лягушки, а пальцы ног совсем занемели. И почему я позволила одержать верх дурацкой гордости, помешавшей мне захватить побольше теплых вещей?

Перед отъездом в Китай мы с Саймоном обсуждали, что необходимо взять с собой. Я уложила чемодан, вещевой мешок и сумку с камерой. Саймон сказал, что у него две небольшие сумки, а потом добавил: «Кстати, не думай, что я буду таскать на себе твое барахло». «А кто тебя просит?» — взорвалась я. А он невозмутимо парировал: «Ты никогда не просишь, ты надеешься». После таких слов я решила, что не позволю ему себе помогать, даже если он будет настаивать. Словно первопроходец, столкнувшийся лицом к лицу со стадом свирепых быков и раскаленной пустыней, я свирепо уставилась на свой несчастный багаж. Я намеревалась свести его количество к минимуму — одна небольшая сумка на колесиках и сумка с камерой. Я принялась выбрасывать все, что не было жизненно необходимо: портативный плеер и компакт-диски, отшелушивающий крем, тоник, омолаживающий крем, фен, кондиционер для волос, две пары рейтуз вместе с майками, половину кучи нижнего белья и носков, книги, которые я лет десять собиралась прочесть, упаковку чернослива, два рулона туалетной бумаги, ботинки с утепленными стельками и, что самое ужасное, теплую сиреневую фуфайку. Решая, чем заполнить строго лимитированное пространство, я уповала на тропический климат, возможное посещение китайской оперы и даже помыслить не могла, что здесь может не быть электричества.

А сейчас я с отвращением смотрю на то, что мне удалось запихнуть в свою крошечную сумку: пара шелковых маек-безрукавок, холщовые шорты, утюг, босоножки, купальник и ярко-розовый шелковый блейзер. Единственная опера, в которую все это можно надеть, — это мыльная опера, которая разыгрывается на нашем дворе. Хорошо хоть, что у меня есть это водонепроницаемое укрытие. Слабое утешение. А сожалений выше крыши. Я мечтаю о теплой фуфайке, как человек в открытом море мечтает о пресной воде. Все отдам за то, чтобы согреться! Проклятая погода! А Саймону-то, наверное, тепло и уютно в его куртке…

Его куртка насквозь промокла. Она теперь бесполезна. Когда я оставила его в туннеле, он дрожал. От ярости, решила я тогда. А сейчас я думаю: господи, а вдруг это гипотермия? Смутные воспоминания о холоде и ярости всплывают в памяти. Когда это было — пять, шесть лет назад?

Я фотографировала в отделении «скорой помощи», обычная подборка для ежегодного больничного отчета. Санитары ввезли каталку с женщиной в лохмотьях. От нее воняло мочой. Она что-то невнятно бормотала, жалуясь, что ей очень жарко, и умоляя снять с нее норковое манто. Я решила, что она либо пьяна, либо под кайфом. А потом у нее начались конвульсии. Кто-то закричал: «Дефибрилятор!» Позже я спросила у одной из медсестер, от чего наступила смерть — от сердечного приступа, алкоголизма? «Январь», резко ответила медсестра. Я не поняла, и она пояснила: «Сейчас январь. Холодно. Она умерла от гипотермии, так же, как и еще шестеро бездомных за этот месяц».

Такое не может случиться с Саймоном. Он здоров как бык. Ему всегда жарко. Он открывает окно в машине, когда другие буквально коченеют. А ему плевать. Он бывает таким невнимательным. Он заставляет людей ждать. Ему даже в голову не приходит, что кто-то может о нем беспокоиться. Он будет здесь с минуты на минуту. Возвратится как миленький со своей невыносимой усмешечкой, а я буду проклинать себя за то, что так дергалась без всякой причины.

Я убеждаю себя в этом целых пять минут, а затем бросаюсь со всех ног к зданию сельской общины. Мне нужно разыскать Кван.

В туннеле, где мы с Саймоном расстались, мы с Кван находим его куртку. Она валяется на земле, словно чей-то труп. Перестань хныкать, говорю я себе. Слезы означают, что ты ожидаешь худшего. Я стою на уступе, над самым ущельем и вглядываюсь вниз. Никакого движения. Я перебираю разнообразные сценарии: Саймон, в беспамятстве, бродит, полуодетый, по ущелью; начинается камнепад. Тот парень оказывается не пастухом, а бандитом, крадет его паспорт. Я сбивчиво объясняю Кван:

— Мы наткнулись на каких-то детей, они начали на нас орать. А потом этот парень с коровами… Обозвал нас придурками… Меня это напрягло. Потом я взбесилась, а Саймон… сначала он пытался быть вежливым, потом разозлился… А я сказала ему… Но я ничего такого не имела в виду… — В туннеле мой голос звучит глухо, как в исповедальне.

Кван молча слушает меня со скорбным выражением лица. Она даже не пытается меня утешить. Не отвечает с деланным оптимизмом, что все будет хорошо. Она открывает рюкзак, который мы, по настоянию Ду Лили, взяли с собой. Раскладывает на земле термическое одеяло, надувает подушку, вынимает примус и запасную канистру с топливом.

— Если Саймон вернется в дом Большой Ма, — говорит она по-китайски, — Ду Лили даст нам знать. Если он придет сюда, ты будешь здесь и поможешь ему согреться. — Она открывает зонтик.

— Ты куда?

— Я ненадолго, посмотрю.

— А если ты тоже потеряешься?

— Мейю венти. Не волнуйся, — отвечает она, — это дом моего детства. Я здесь знаю каждый камешек, каждый изгиб и поворот. Эти горы — мои старые добрые друзья. — Она выходит наружу, под моросящий дождь.

— Как долго тебя не будет? — кричу я ей вслед.

— Недолго. Может, час, не больше.

Я смотрю на часы. Уже половина пятого. В пять тридцать наступят «полчаса золотых сумерек». Но теперь сумерки пугают меня. К шести вечера уже будет темно возвращаться.

Когда Кван уходит, я начинаю мерить туннель шагами, выглядывая то с одной, то с другой стороны. Ты не умрешь, Саймон. Все это фатализм, чушь собачья. Я думаю о тех, кому удалось побить все рекорды. О лыжнике, потерявшемся в долине Скво, который вырыл пещеру в снегу и спустя три дня был спасен. Об исследователе, который очутился на плавучей льдине — Джон Мюир, что ли? Он прыгал всю ночь напролет, чтобы не умереть. И конечно, рассказ Джека Лондона о человеке, попавшем в снежный буран и сумевшем развести огонь из мокрого хвороста. А потом я припоминаю конец этого рассказа: увесистый ком снега, шлепнувшись с ветки, гасит его надежду. А потом на ум приходят другие печальные развязки: сноубордист, упавший в дупло, чье тело нашли на следующее утро. Охотник, присевший отдохнуть на итало-австрийской границе — его обнаружили весной, во время таяния снегов.

Я пытаюсь медитировать, но могу думать только о том, какие холодные у меня руки. Саймону сейчас так же холодно?

Я представляю себе, что я — Саймон, стоящий в точно таком же туннеле, еще не остывший после ссоры, готовый броситься очертя голову навстречу любой опасности. Такое уже случалось. Когда он узнал, что наш друг, Эрик, погиб во Вьетнаме, то долго бродил где-то один и в конце концов заблудился в эвкалиптовой роще Президио. Потом мы как-то раз гостили у друзей наших друзей за городом, и один тип начал рассказывать расистские анекдоты. Саймон встал и объявил, что у парня мозги набекрень. Я тогда здорово разозлилась на него за то, что он устроил сцену и оставил меня одну расхлебывать ту кашу. Но сейчас, припомнив эту историю, я запоздало восхищаюсь им.

Дождь перестал. Саймон, наверное, тоже это заметил. «Эй, надо бы снова проверить эти скалы», — звучит его голос в моем воображении. Я подхожу к уступу и смотрю вниз. Он не увидел этой с ума сводящей крутизны, которую вижу я. Не понял, что тут можно свернуть шею в два счета. Просто спускается вниз по тропе. И я начинаю потихоньку спускаться. Наверняка он спускался по ней. На полпути вниз я оглядываюсь, озираюсь вокруг. Вниз ведет только эта дорога, если он, конечно, не перемахнул через уступ и не прыгнул в пропасть. Но Саймон не самоубийца, говорю я себе. К тому же самоубийцы всегда рассказывают о том, что хотят покончить с собой, прежде чем исполнить свою угрозу. Но потом я вспоминаю заметку из «Кроникл» — один человек, припарковав свой новенький «рэйнджровер» на мосту Голден-Гейт в час пик, перемахнул через перила и бросился в воду. Его друзья выразили, как водится, подобающие такому случаю изумление и шок: «Господи, я видел его в тренажерном зале на прошлой неделе. Он сказал, что у него две тысячи акций „Интел“, которые сейчас жутко подскочили в цене. Боже, он говорил о будущем».

Спускаясь в ущелье, я то и дело поднимаю голову, наблюдая за тем, как сгущаются сумерки. Какие-то темные птицы порхают в воздухе, словно мотыльки. Они то падают, то снова взмывают вверх, издавая резкие, высокие звуки насмерть перепуганных существ. Это летучие мыши! Они, должно быть, с наступлением сумерек вылетели из пещеры охотиться на насекомых. Я видела летучих мышей всего один раз, в Мехико, официанты называли их марипосас, бабочки. Вероятно, чтобы не пугать туристов. Я не боялась их тогда, не боюсь и сейчас. Это вестники надежды, словно голубь, прилетевший в Ноев ковчег с оливковой ветвью. Спасение близко. Саймон близко. Может, летучие мыши вылетели потому, что он забрался в их логово и потревожил их сон?

Я иду по извилистой неровной тропинке, пытаясь понять, откуда взялись летучие мыши и куда они возвращаются. Поскользнувшись на камне, я чувствую резкую боль в лодыжке. Доковыляв до ближайшего валуна, я сажусь на него и начинаю звать Саймона, думая, что мой крик разнесется по всему ущелью. Но впадины в ущелье моментально поглощают его.

По крайней мере, мне теперь не холодно. Здесь практически нет ветра. Воздух тяжелый, неподвижный, спертый. Это странно. Разве ветер не должен дуть здесь сильнее? Что там было написано в брошюре, которую мы с Саймоном оформляли, о мере J, против манхэттенизации? Там было написано об эффекте Бернулли,[33] когда лес небоскребов создает воздушные туннели, и в результате чем меньше пространство для потока воздуха, тем выше скорость воздушного потока и, соответственно, ниже давление. Или наоборот, тем выше давление?

Я смотрю на облака, плывущие по небу. Там-то наверняка дует ветер. И чем дольше я на них смотрю, тем неустойчивей делается земля под ногами. Горы, деревья, валуны вдруг вырастают до невероятных размеров, становясь раз в десять больше, чем были минуту назад. Я поднимаюсь и снова иду, глядя под ноги. И, хотя склон выглядит достаточно пологим, мне кажется, будто я преодолеваю крутой подъем. Какая-то сила тянет меня назад. Может, это одно из тех мест на земле, где не действуют законы притяжения и плотности тел, объема и скорости? Я хватаюсь за камни и карабкаюсь наверх с таким трудом, что еще чуть-чуть, и у меня в голове лопнет кровеносный сосуд.

И тут у меня перехватывает дыхание. Я стою на гребне горы. Подо мной — пропасть. Земля внезапно обрушилась, словно суфле на тарелке, образовав гигантскую раковину. И до самых гор на другой стороне пропасти раскинулась пустошь, утыканная, словно подушка для булавок, каменными образованиями, которые я уже видела — памятниками, монументами, или как они там называются. Они похожи на окаменевший лес сожженных деревьев или на сад сталагмитов из древней пещеры. Может, здесь упал метеорит? Долина Теней Смерти, вот как называется это место.

Я приближаюсь к одному из образований и огибаю его, как собака, потом еще раз, пытаясь понять, какой оно несет в себе смысл. Как бы то ни было, оно не случайно здесь появилось. Кто-то нарочно приволок сюда эти камни, поставив их так, что кажется, они вот-вот упадут. Но почему они не падают? Огромные валуны громоздятся на острых шпилях, балансируют на крошечных камушках, словно железные опилки, прилипшие к магниту. Все это напоминает выставку современного искусства, где изображения лампочек и вешалок для шляп специально расставлены как попало. Камень, венчающий одну из груд, похож на деформированный шар для боулинга с отверстиями, словно пустые глазницы и рот, застывший в немом крике. Прямо как тот тип на картине Эдварда Мунка.[34] Другие камни тоже смахивают на людей. Кто сотворил их? Когда? Для чего? Неудивительно, что Саймон так хотел спуститься сюда. Он вернулся, чтобы исследовать это ущелье. Я иду дальше, и эти странные образования начинают все больше напоминать развалины Помпей, Хиросимы, Апокалипсиса. Меня окружает полчище известковых статуй — полчище тел, восставших из отвердевших останков древних морских существ.

В нос ударяет затхлый сырой запах. Я озираюсь вокруг в поисках следов разложения. Где-то я уже встречала этот запах. Но где? Когда? А может, это инстинкт, сродни тому, как звери знают, что дым исходит от огня, а огонь — это опасность? Этот запах засел в моем подсознании. Это эмоциональный остаток животного страха и беспричинной тоски.

Я торопливо огибаю другую груду камней, но задеваю плечом выступающий камень. Груда обрушивается, и я вскрикиваю. С ужасом разглядываю поваленные камни. Чье волшебство я разрушила? У меня тяжелое чувство, будто я развеяла какие-то чары и эти камни вот-вот начнут раскачиваться и заговорят. Где туннель? Камней вроде стало больше. Они что, уже успели размножиться? Теперь мне придется блуждать по лабиринту, не разбирая пути. А что сделал бы Саймон, окажись он на моем месте? Каждый раз, стоило мне хоть на секунду усомниться в собственных силах, он всегда был тут как тут, убеждая меня пробежать еще полмили, дойти до следующего холма, доплыть до буйка. И были времена, когда я верила ему и была благодарна за то, что он верит в меня.

Я слышу, как он уговаривает меня: «Давай, герлскаут, шевели попой». Я ищу каменную стену и туннель, чтобы как-то сориентироваться. Но все как в тумане. Перед глазами мелькают смутные тени. А потом я вспоминаю случаи, когда я послушалась его, но у меня ничего не получилось. Как орала на него, когда, едва надев ролики, тут же упала на мягкое место. Как ревела, потому что рюкзак у меня был тяжеленный.

Совершенно обессилев, я сажусь на землю и начинаю хныкать. К чертовой матери все это, я вызываю такси. Ну и дура! Неужели я и вправду поверила, что могу поднять руку, остановить машину и уехать? Все, на что я способна в случае опасности — заплатить по счетчику, сколько потребуется? Почему бы тогда не лимузин? Я схожу с ума, это факт!

«Саймон! Кван!» — кричу я и, слыша панику в собственном голосе, начинаю паниковать еще больше. Я пытаюсь идти быстрее, но мое тело словно налилось свинцом. Я натыкаюсь на одну из статуй, камни, обрушившись, ранят мне плечо. И в ту же секунду весь ужас, копившийся внутри, вырывается наружу, и я начинаю рыдать как дитя. Я не могу идти, не могу думать. Опускаюсь на землю и обхватываю себя руками. Я заблудилась! Они тоже заблудились! Мы все стали пленниками этой жуткой долины. Мы все здесь умрем, и наши тела сгниют, а потом окаменеют, превратятся в безликие статуи. Пронзительные голоса вторят моим рыданиям. Это песни пещер — песни печали и разочарований.

Я затыкаю уши, закрываю глаза, силясь избавиться от этого наваждения. Ты можешь остановить это, говорю себе. Я изо всех сил пытаюсь поверить в следующее: когда в моей голове лопнет туго натянутая струна, я освобожусь от страхов, и моя душа, покинув тело, легко воспарит в небеса. Вот, значит, как становятся психопатами — просто рвут струны, и все… Я словно в одном из занудных шведских фильмов, герои которого замедленно реагируют на очевидную иронию. И вдруг начинаю хохотать как помешанная: до чего я, должно быть, смешна! Как глупо умирать здесь! И Саймон никогда не узнает, как я разнервничалась. Он был прав. Я истеричка!

Кто-то хватает меня за плечи, и я ору не своим голосом. Это всего лишь Кван. Она очень встревожена.

— Что такое? С кем ты говорить?

— Господи! — Я вскакиваю на ноги. — Я заблудилась. Думала, ты тоже… — я лепечу нечто невразумительное, шмыгая носом и прерывисто дыша, — где мы, а? Мы потерялись?

— Нет-нет-нет, — отвечает Кван.

Я замечаю, что она держит под мышкой деревянный ящичек, похожий на старинную шкатулку для украшений.

— Что это?

— Шкатулка. — Протянув мне свободную руку, Кван помогает мне подняться. Ноги у меня стали ватными.

— Вижу, что шкатулка!

— Вон туда, — она показывает локтем. Она еще ни слова не сказала о Саймоне. Она так непривычно серьезна, даже слегка задумчива. У меня внутри все сжимается в предчувствии плохих новостей.

— А ты видела…

Кван молча обрывает меня, едва качнув головой. Я облегченно вздыхаю, а потом я испытываю разочарование. Интересно, какие чувства нахлынут на меня в следующую минуту. Наш путь лежит мимо странных статуй.

— Откуда у тебя эта шкатулка?

— Нашла.

— Неужели? — взрываюсь я. — А я-то думала, ты купила ее в «Мэйсис»!

— Это моя шкатулка, я спрятать ее много лет назад. Уже говорить тебе. Давно хотеть тебе показать.

— Извини. Я слегка не в себе. А что внутри?

— Мы подняться туда, открыть и посмотреть.

Мы идем молча. Страх отступает по мере того, как пейзаж становится более приветливым. Свежий ветер дует в лицо. Еще недавно с меня градом катил пот, а теперь я замерзаю. Дорога все такая же ухабистая и неровная, но я больше не чувствую необычно сильного притяжения. Я ругаю себя за то, что позволила себе столь нелепые мысли. У меня был приступ паники, только и всего. Меня испугали камни.

— Кван, что это?

Она останавливается и оглядывается.

— Что?

Я показываю на одну из груд.

— Камни, — отвечает Кван и шагает дальше.

— Вижу, что камни. Как они сюда попали, для чего? И вообще что все это значит?

Она опять останавливается, окидывая взглядом ущелье.

— Это тайна.

Волосы у меня встают дыбом. Я пытаюсь делать вид, что мне все равно:

— Ладно тебе, Кван! Это могилы? Это что, кладбище? Мне-то ты можешь сказать!

Она приоткрывает рот, но затем на ее лице появляется упрямое выражение.

— Сказать тебе позже. Не сейчас.

— Кван!..

— Когда мы вернуться, — она показывает на небо, — скоро стемнеть. Видишь? Нельзя терять время болтать, — и мягко добавляет, — может, Саймон уже вернуться…

Мое сердце подпрыгивает от волнения. Уверена, она знает больше, чем я. Я думаю об этом, пока мы карабкаемся вверх, огибая валуны, потом вниз, в ущелье, потом мимо глубокой расселины. Вскоре мы оказываемся на узкой тропе, ведущей наверх. Я вижу стену и туннель.

Я ползу впереди Кван. Сердце бухает как молот. Уверена, что Саймон уже там. Силы небесные дадут мне еще один шанс все исправить. На вершину я взбираюсь задыхаясь. У меня кружится голова, а по щекам текут слезы облегчения. Я так остро ощущаю первозданность этого места, чистоту любви!

А там… Рюкзак, примус, мокрая куртка — все осталось на своих местах, и ничего больше. Меня снова охватывает страх, но я все еще цепляюсь за спасительные мысли о любви и верности. Я подхожу к другому выходу из туннеля. Саймон там, он должен быть там.

Но на уступе никого, только ветер налетает порывами. Я прислоняюсь к стене и сползаю на землю, охватив руками колени. Поднимаю голову. Надо мной стоит Кван.

— Я никуда не пойду, — говорю я, — пока не найду его.

— Знаю. — Она садится на шкатулку, открывает рюкзак, достает банку чая со льдом и две консервные банки — одну с орешками, другую — с фасолью в томатном соусе. Открывает орешки и протягивает мне.

Я качаю головой.

— Тебе незачем здесь оставаться. Тебе ведь надо готовиться к похоронам Большой Ма. Со мной все будет в порядке. Саймон наверняка скоро придет.

— Я останусь с тобой. Большая Ма уже сказать мне, отложить похороны два-три дня, хорошо. Будет больше времени приготовить покушать.

Меня вдруг озаряет:

— Кван! А давай спросим Большую Ма, где сейчас Саймон! — Брякнув это, я осознаю всю степень своего отчаяния. Так ведут себя родители умирающих детей. Они обращаются к экстрасенсам и целителям, — к кому угодно, пока остается хоть капля надежды.

Кван смотрит на меня с такой нежностью, что мне становится ясно, что я жду от нее слишком многого.

— Большая Ма не знает, — тихо отвечает она по-китайски. Потом снимает крышку с примуса и зажигает его. Из отверстий, шипя, вырываются синие язычки пламени.

— Люди Йинь не могут все знать, — продолжает она по-английски, — не так, как ты думать. Иногда они заблудиться, не знать, куда идти. Вот почему они так часто возвращаться. Искать, спрашивать: «Где я потерять себя? Куда я теперь идти?»

Я рада, что она не видит, как мне плохо. Свет, падающий от примуса, освещает нас как две неясные тени.

— Хочешь, — мягко начинает Кван, — я попросить Большая Ма помочь нам? Будем играть в «разыскивается ФБР». Ладно, Либби-я?

Меня трогает ее желание помочь мне. Только это имеет здесь какой-то смысл.

— Все равно завтра не будем хоронить. Большая Ма бездельничать… — Кван наливает холодный чай в железную кружку и ставит ее на огонь. — Сегодня, конечно, я не могу ее просить, — говорит она по-китайски, — уже темно, кругом призраки, они испугают ее до смерти, хотя она сама призрак…

Я равнодушно наблюдаю за тем, как синие и оранжевые языки пламени лижут дно железной кружки.

Кван протягивает руки к огню.

— Если уж человек боится призраков, то это навсегда. Я вот никогда их не боялась. Я вижу их, и мы болтаем, словно старые добрые друзья…

Мое сердце сжимается от мрачных предчувствий.

— Кван, если ты видела Саймона, как… человека Йинь, ты ведь сказала бы мне, правда? Ты не стала бы делать вид…

— Я не видела его, — поспешно отвечает она и гладит мою руку, — правда, не видела.

Я убеждаю себя в том, что ей можно верить, что она не лжет, что Саймон жив. Я кладу голову на скрещенные руки. Что нам теперь делать? Есть ли у нас какой-нибудь план на утро? А если мы не найдем его, скажем, к полудню? Что тогда? Звонить в полицию? Я вспоминаю, что у нас нет ни телефона, ни машины. Может, мне удастся добраться автостопом до американского консульства? А есть ли оно в Гуйлине? А может, там есть отделение «Американ экспресс»? Если да, то я совру, скажу им, что у меня платиновая карточка. Пусть возьмут с меня сколько нужно, но организуют спасательные работы, пригонят вертолет, наконец.

Услышав какой-то скрип, я поднимаю голову. Кван ковыряется армейским ножом в замочной скважине шкатулки.

— Что ты делаешь?

— Ключ потерять. — Она разглядывает лезвия ножа, выбирая подходящее. Выбирает пластмассовую зубочистку.

— Давным-давно я положить сюда много вещей, — она вставляет зубочистку в замочную скважину, — Либби-я, фонарик в рюкзаке, дай мне, ладно?

Свет, падающий от фонарика, позволяет мне разглядеть шкатулку. Она сделана из темно-красного дерева и обшита потускневшей латунью. На крышке вырезаны деревья с толстыми стволами, охотник в баварском костюме с убитым оленем на плечах и собакой, скачущей у его ног.

— А что внутри?

Раздается щелчок, и Кван с облегчением садится на место. Она улыбается и протягивает руку к шкатулке:

— Открой и посмотри.

Я хватаю маленькую латунную ручку и медленно поднимаю крышку. Из шкатулки доносятся переливчатые звуки. Я испуганно опускаю крышку. Тишина. Это музыкальная шкатулка!

Кван хихикает.

— Ха, а ты что подумать — там призрак?

Я снова поднимаю крышку, и серебристые звуки веселого военного марша наполняют наш туннель. Я представляю себе гарцующих лошадок и человечков в ярких костюмах. Кван насвистывает мотив, который ей явно знаком. Я освещаю внутренности шкатулки. В углу, под стеклом, расположено устройство, извлекающее звуки — металлические зубцы, задевающие за струны на вращающемся цилиндре.

— Звучит не слишком по-китайски, — говорю я.

— Не китайское. Немецкое. Нравится?

— Очень милая штучка.

Так вот истоки ее истории о музыкальной шкатулке. Я радуюсь тому, что нашлось хотя бы одно реальное обоснование ее фантазиям. Я тоже начинаю тихонько насвистывать.

— А, ты знаешь эта песенка?

Я отрицательно качаю головой.

— Я когда-то подарить тебе музыкальная шкатулка. Свадебный подарок. Помнишь?

Музыка резко обрывается. Мелодия еще некоторое время звенит в воздухе, а потом затихает. Остается только неприятный свист примуса, наводящий на мысли о дожде и холоде, о том, что Саймон в беде. Кван открывает деревянную панель в шкатулке, достает оттуда ключик, вставляет его в отверстие и начинает заводить. Музыка возобновляется, и я благодарна ей за это подобие уюта. Я заглядываю в отделение, где лежал ключик. Это ящичек для безделушек: оторванных пуговиц, истрепанных ленточек, пустых пузырьков — вещей, которыми когда-то дорожили, но потом забыли о них, собирались починить, но отложили в сторону на долгие годы.

Когда музыка обрывается, я снова завожу шкатулку. Кван рассматривает лайковую перчатку с пальцами, навеки сжатыми в маленький хрупкий кулачок. Она прикладывает перчатку к носу и вдыхает.

Я беру в руки книжечку с необрезанными краями. Это «Путешествие в Индию, Японию и Китай» Байарда Тейлора. Вместо закладки между страницами вставлен конверт. Одно предложение в тексте подчеркнуто: «…их раскосые глаза свидетельствуют об извращенном мировоззрении». Какому фанатику принадлежала эта книга? Я переворачиваю конверт и читаю обратный адрес, написанный коричневыми чернилами: Рассел и Компания, Акрополис-роуд, Дорога 2, Колд-Спринг, Нью-Йорк.

— Эта книга принадлежала человеку по имени Рассел? — спрашиваю я.

— А! — оживляется Кван. — Руссо. Ты помнить?

— Нет, — я направляю фонарик на конверт, — здесь написано «Рассел и Компания». Видишь?

Кван явно разочарована.

— Тогда я не знала английского, — отвечает она по-китайски, — я не могла это прочесть.

— Так эта шкатулка принадлежала Расселу?

— Ага, — она берет в руки конверт и внимательно изучает его, — а! Рассел. Я думала, это «Руссо» или «Россия». Отец работал в компании «Рассел». Его звали… — она смотрит мне прямо в глаза. — Баннер.

Мне смешно.

— Ах да. Как мисс Баннер. Конечно. Ее отец был купцом, что-то в этом роде.

— Торговал опием.

— Да, теперь я припоминаю… — И вдруг я понимаю всю нелепость происходящего. Это уже не безобидная сказочка на ночь. Передо мной шкатулка с вещами, принадлежавшими этим людям. Я едва могу говорить.

— Это… музыкальная шкатулка мисс Баннер?

Кван кивает.

— Ее звали — ай-я! — вылетело у меня из головы, — она достает из ящичка с безделушками маленькую жестяную коробочку. — Шш! Ее звали… — бубнит она себе под нос, — как я могла забыть? — наконец достает из коробочки маленький черный комочек. Сначала я принимаю его за чернильный камень, но потом она отщипывает от него кусочек и бросает в чай, кипящий на примусе.

— Что это?

— Трава, — Кван снова переходит на английский, — особенное дерево, только свежий листочек, очень липкий. Я сама собирать для мисс Баннер. Приятно пить, приятно пахнет. Успокаивает голова. Умиротворяет. Может, вернет твоя память.

— Это со священного куста?

— А, ты помнить!

— Нет. Я помню твою сказку.

У меня трясутся руки. До смерти хочется курить. Что здесь происходит? Может, я стала такой же чокнутой, как моя сестра? Может, здешняя вода заражена каким-нибудь галлюциногеном? Может, меня укусил китайский москит и заразил безумием? Может, Саймон вовсе никуда не пропадал? И у меня на коленях не лежит шкатулка с вещами, принадлежавшими женщине из моих детских снов.

В воздух поднимается пар и резкий аромат трав. Я держу чашку обеими руками, чувствуя, как от пара лицо становится влажным. Я закрываю глаза и вдыхаю аромат. Он и вправду успокаивает. А вдруг я на самом деле сплю и все это — лишь нелепый сон? А если так, то я непременно должна проснуться…

— Либби-я, гляди. — Кван протягивает мне книжечку, сшитую вручную, с обложкой из мягкой коричневой замши. На обложке выдавлено готическими буквами со следами позолоты: «ПИЩА НАША». Я открываю книжечку, на землю слетают листки форзаца, и становится видна кожаная изнанка обложки: потертая и выцветшая теперь, она когда-то была пурпурной. Пурпурный цвет напомнил мне картинку из детской Библии: Моисей с диковатым выражением лица, стоящий на валуне на фоне пурпурного неба и протягивающий скрижали с заповедями толпе язычников в тюрбанах.

Я открываю книжку. На левой стороне — послание, нацарапанное неровными буквами: «Вера в Господа освобождает нас от искушений дьявола. Если душа твоя преисполнится Святым Духом, она не может стать еще полней». На другой стороне точно такими же буквами написано: «Уголок Аминь». А чуть пониже каракулями, вперемешку с кляксами и чернильными брызгами нацарапано что-то непонятное: «…Протухшие бобы, гнилой редис, листья опия, марь, пастушья сумка, артемизия, вонючая капуста, сухие семена, стручки, побеги бамбука. Подается холодным или плавающим в зловещей луже касторового масла. Господи, помилуй!» Далее — в том же духе, христианское вдохновение, сопоставляемое с жаждой и избавлением, голодом и насыщением, а в «Уголке Аминь» — список блюд, которые автор явно считал оскорбительными, но вместе с тем небесполезными, как образчик еретического юмора. Саймону это понравится. Он сможет использовать это в статье.

— Слушай, — читаю я Кван, — «…собачьи котлеты, птичье фрикасе, тушеная голотурия,[35] черви и змеи. Угощение для почетных гостей. Дай мне сил, Господи, никогда не быть почетным!»

Я откладываю дневник.

— Интересно, что такое голотурия?

— Нелли.

— Голотурия значит «Нелли»? — уточняю я.

Она смеется и хлопает меня по руке.

— Нет-нет-нет! Мисс Баннер, ее звать Нелли. Но я всегда звать ее «мисс Баннер». Вот почему не запомнить ее имя. Ха! Плохая память! Нелли Баннер, — она тихонько хихикает, покачивая головой.

Я снова хватаю дневник. У меня стучит в висках.

— Когда ты узнала мисс Баннер?

— Точная дата? Дай вспомнить…

— Йи ба лиу си, — вспоминаю я, — умри, потеряв надежду. Год тысяча восемьсот шестьдесят четвертый.

— Да-да. Ты хорошо помнить. Тот год Небесный Повелитель проиграть битва за Великий Мир.

Небесный Повелитель… Эту историю я тоже хорошо запомнила. Но существовал ли на самом деле кто-то по имени Небесный Повелитель? Жаль, что я так плохо знаю историю Китая. Я провожу рукой по мягкой обложке дневника. Почему сейчас таких не делают? Эти книги излучают тепло, их так приятно держать в руках. Я переворачиваю еще одну страницу и читаю: «…откусывать головки спичек Люцифера (мучительно). Глотать листовое золото (нелепо). Глотать хлорид магния (отвратительно). Есть опий (безболезненно). Пить сырую воду (мое дополнение). Далее к вопросу о самоубийствах, мисс Му сообщила мне, что это строго запрещено последователям Тайпинов, если они не жертвуют собой в битве за Господа».

Тайпин. Тай значит «великий». Пин — «мир». Тайпин, Великий Мир. Это произошло — когда? — где-то в середине девятнадцатого века. Меня словно влечет куда-то, и, хотя я пытаюсь сопротивляться, я не в силах этому помешать. Раньше я всегда относилась к рассказам Кван с изрядной долей скептицизма. Но сейчас я смотрю на кляксы на пожелтевшей бумаге, потускневший медальон, съежившуюся перчатку, «ПИЩА НАША». Я слушаю веселую старомодную песенку, осматриваю шкатулку, ища какие-нибудь знаки или дату. И вспоминаю о дневнике. Вот она, на обратной стороне титульного листа: Глад Тайдингз Паблишерс, MDCCCLIX. Римские цифры, черт ее дери! Я перевожу буквы в цифры: 1859. Открываю книгу Байарда Тейлора: Дж. П. Путнэм, 1855. Ну и что это доказывает? Это вовсе не означает, что Кван знала кого-то по имени мисс Баннер во времена революции Тайпинов. Это просто совпадение — рассказ о мисс Баннер, шкатулка, дата в дневнике.

Но несмотря на все мои сомнения и разумные доводы, я не могу упустить из виду одно существенное обстоятельство: Кван никогда не лжет. Что бы она ни говорила, она всегда верит в то, что это правда. Если утверждает, что не видела призрак Саймона, это значит, что он жив. Я ей верю. Я просто не могу не верить ей. Но, с другой стороны, если верить всему, что она говорит, я должна поверить, что у нее глаза Йинь? Что она общается с Большой Ма, что где-то есть пещера с поселениями каменного века? И эта мисс Баннер, Генерал Кейп, Джонсон из-двух-половинок — реальные люди? Что она была Нунуму? И если это правда, то, выходит, истории, которые она мне рассказывала все эти годы… Наверняка она делала это не просто так.

Я знаю зачем. Знала еще с тех пор, когда была ребенком, это правда. Давным-давно я спрятала свои догадки в безопасном месте — так, как она поступила со своей музыкальной шкатулкой. Из чувства вины я выслушивала ее бредни. Все это время я отчаянно цеплялась за свои сомнения, свое здравомыслие. И отказывалась дать ей то, в чем она больше всего нуждалась. Она, бывало, спросит: «Либби-я, ты помнить?» А я непременно покачаю головой, зная, что она ждет от меня ответа: «Да, Кван, конечно, помню. Я была мисс Баннер…»

— Либби-я, — говорит она мне сейчас, — о чем ты думать?

У меня онемели губы.

— Ох. О Саймоне, конечно. Я все думаю, думаю, и чем больше я думаю, тем все хуже и хуже… — отвечаю я.

Кван садится рядом со мной и начинает растирать мои холодные пальцы, и живительное тепло разливается по венам.

— Хочешь, мы поговорить? Поговорить ни о чем, просто поболтать. Ладно? О кино, о книга, о погода — нет-нет, не эта погода, тогда ты опять волноваться. Ладно, поболтать о политика, как я голосовать, как ты голосовать, ты и я поспорить. Тогда ты не думать слишком много… А! Ладно. Ты молчать. Я говорить. А ты только слушать. Так, о чем я буду говорить?.. А, знаю! Я рассказать тебе о мисс Баннер, как она подарить мне музыкальная шкатулка.

Я затаила дыхание.

— Ладно, давай.

Кван переходит на китайский:

— Я расскажу тебе об этом на Мандарине. Так мне будет легче вспомнить. Потому что когда это случилось, я не говорила по-английски. Я тогда и на Мандарине не говорила, только на Хакка и чуть-чуть на диалекте Гуанчжоу. Изъясняясь на Мандарине, я могу думать как китаянка. Если что-то будет непонятно, обязательно спроси меня, я попытаюсь подобрать английское слово. Так, давай посмотрим, с чего мне начать?.. Как ты знаешь, мисс Баннер была непохожа на остальных чужеземцев. Она умела слушать других. Но полагаю, что она иногда путалась. Ты знаешь, как это происходит. Ты веришь в одно, назавтра ты веришь совсем в другое. Ты споришь с другими и сама с собой. Либби-я, ты часто так поступаешь?

Кван останавливается и заглядывает мне в глаза.

Я пожимаю плечами. Ее это вполне удовлетворяет.

— Может, разнообразие мнений в американских традициях. Мне кажется, что китайцы не очень любят иметь много разных мнений в одно и то же время. Когда мы верим во что-то, то верим в это сто, пятьсот лет. Так меньше путаницы. Я, конечно, не хочу сказать, что китайцы никогда не меняют своих убеждений. Это не так. Мы можем изменить наше мнение, если есть веская причина. Я просто хочу сказать, что мы не мечемся туда-сюда, вправо-влево, чтобы привлечь к себе внимание. На самом деле сейчас, вероятно, китайцы очень изменились. Они смотрят туда, где пахнет деньгами, их мнение теперь определяют деньги. — Она толкает меня в бок: — Либби-я, ведь это правда, как ты думаешь? В Китае сейчас взращивают больше капиталистических идей, чем поросят. Они уже позабыли о тех временах, когда капитализм был врагом номер один. Короткая память — большая выгода.

Я издаю вежливый смешок.

— У американцев тоже короткая память, как мне кажется. Никакого уважения к истории. Только то, что популярно! Но у мисс Баннер была хорошая память. Очень нетипичная. Вот почему она так быстро выучила наш язык. Она могла услышать что-нибудь всего один раз и повторить это на другой день слово в слово. Либби-я, у тебя тоже такая память — правда? — только ты помнишь глазами, а не ушами. Как это будет по-английски?.. Либби-я, ты спишь? Ты слышала мой вопрос?

— Фотографическая память, — отвечаю я.

Кван приперла меня к стенке. На этот раз мне не отвертеться.

— Фотографическая, да. У мисс Баннер не было камеры, так что фотографировать она не могла, но память у нее была потрясающая. Она всегда слово в слово запоминала то, что сказали другие люди. Иногда это было хорошо, иногда — не очень. Мисс Баннер помнила то, о чем говорили за обедом, и как те же люди говорили абсолютно другое на следующей неделе. Она помнила то, что беспокоило ее, и никак не могла избавиться от этих мыслей. Помнила то, о чем молились другие, и то, что они получали взамен. А еще она очень хорошо запоминала чужие обещания. Стоило пообещать ей что-нибудь, ох, она никогда не позволяла забыть об этом. Такая уж была у нее особенность. Но она помнила и о своих обещаниях. Для многих людей дать обещание вовсе не значит выполнить его. Но только не для мисс Баннер. Для нее обещание — это на веки веков, а не на одну жизнь. Когда она отдавала мне музыкальную шкатулку и смерть была уже близка, она пообещала мне… Либби-я, ты куда?

— Подышать, — отвечаю я и шагаю к выходу из туннеля, пытаясь не думать о том, что рассказала Кван. Мои руки дрожат, и это не от холода… Она все время твердила об обещании, а я наотрез отказывалась слушать, потому что мне было страшно. Почему, скажите на милость, она вспомнила об этом именно сейчас?..

А потом я думаю: чего мне бояться? Что я, не дай бог, поверю, что ее рассказ — правда? Что я дала ей обещание и сдержала его, что жизнь повторяется, что наши надежды остаются с нами, что у нас всегда есть шанс все исправить? Что в этом ужасного?

Я смотрю на ночное небо. Она уже успело очиститься от облаков. Я вспоминаю другую ночь, с Саймоном, когда я сказала какую-то глупость по поводу ночного неба — что эти самые звезды светили первым любовникам на земле. Я так надеялась, что когда-нибудь он полюбит меня больше всех на земле. Но это чувство длилось всего минуту, потому что моя надежда была беспредельна, как небеса, и было гораздо проще бояться, взирая с опаской в синюю бесконечность. Сейчас я снова смотрю на ночное небо. Саймон тоже смотрит на это небо. На это небо мы смотрим всю нашу жизнь, вместе и порознь. На это небо смотрит Кван, на него смотрели все ее призраки. И мисс Баннер… Только теперь я воспринимаю его не как кладбище несбывшихся надежд или воплощение собственных страхов. Я начинаю видеть то, что так ясно и просто. Небо — вместилище звезд, планет, луны, самой жизни, и это навечно. Небо всегда со мной, над моей головой. Небо — это тьма и свет, свет и тьма. Оно ничего не обещает — только быть постоянным и волшебным, пугающим и загадочным. И если я научусь помнить об этом, глядя на небо, то смогу использовать его как компас, чтобы выбираться из хаоса, что бы ни случилось. Мое сердце преисполнится верой, и небо всегда будет рядом, чтобы не дать мне упасть…

— Либби-я, ты опять задумалась? Хочешь, я продолжу?

— Я тут подумала… — начала я.

— О чем?

Я стою спиной к ней, разглядывая небо, ища свой путь от звезды к звезде. Их мерцание и блеск прошли путь длиною в миллионы световых лет. А сейчас я вижу только смутное воспоминание, трепетное, как сама жизнь.

— А вы с мисс Баннер когда-нибудь смотрели на небо в такую ночь, как эта?

— О да, много раз. — Кван встает и подходит ко мне, — тогда у нас не было телевизора, так что по вечерам нам только и оставалось, что смотреть на звезды.

— Я хочу сказать, была ли в вашей жизни ночь, когда вы обе были напуганы и не знали, что может случиться?

— Мм… Да, было такое. Она боялась смерти и к тому же потеряла человека, которого любила.

— Йибана?

Она кивает.

— Я тоже боялась… — она делает паузу, а потом сипит, — он исчез из-за меня.

— Что? Как это произошло?

— Произошло… О, может, тебе лучше не знать.

— Это… Это грустно?

— Да, и грустно, и радостно, зависит от того, как вспомнить.

— Тогда я хочу это вспомнить.

В ее глазах блестят слезы.

— О, Либби-я, я знала, что когда-нибудь мы вспомним это вместе. Я так хотела, чтобы ты знала, что я — твой верный друг. — Она отворачивается, собираясь с духом, потом сжимает мою руку и улыбается. — Ладно, ладно. Только это тайна. Никому не говори. Обещаешь, Либби-я?.. О да, я помню темное небо. Оно прятало нас. И между теми горами вон там, вдалеке, оно становилось все ярче и ярче. Разгоралось жаркое пламя…

Я молча слушаю ее. Меня больше не пугают ее тайны. Она протягивает мне руку. Я бесстрашно беру ее, и мы вместе улетаем в Мир Йинь.