Сто тайных чувств

14. Привет-пока

К девяти утра мы обзаводимся шофером — милым молодым человеком, который знает, как выживать в капиталистическом мире. «Чисто, дешево, быстро», — объявляет он по-китайски. А потом что-то добавляет специально для Саймона.

— Что он сказал? — спрашивает Саймон.

— Дал тебе понять, что говорит по-английски.

Наш шофер похож на одного из лощеных молодчиков из Гонконга, которые ошиваются возле шикарных бассейнов Сан-Франциско: те же напомаженные волосы и длиннющий ноготь на мизинце, идеально ухоженный, символизирующий счастливую жизнь без тяжелой работы. Он одаривает нас улыбкой, обнажающей зубы в желтых никотиновых пятнах. «Зовите меня Рокки, — говорит он по-английски с чудовищным акцентом, — как кинозвезду». Он достает из своего китайско-английского словаря потрепанное фото Сильвестра Сталлоне.

Мы запихиваем в багажник чемодан с подарками и мои принадлежности для фотокамеры. Остальные вещи остаются в гостинице. Рокки должен привезти нас обратно сегодня вечером, если, конечно, тетя Кван не начнет настаивать, чтобы мы заночевали у нее — обычное дело в китайских семействах. Памятуя об этом, я засунула ночную рубашку в сумку с камерой. Рокки открывает нам дверь с шутливым поклоном, и мы забираемся в его черный «ниссан»: это седан последней марки, в котором, однако, отсутствуют подголовники и ремни безопасности. Что, японцы думают, что жизнь китайца ничего не стоит? «В Китае либо водят лучше, либо у них вообще нет никакой ответственности», — заключает Саймон.

Узнав, что мы американцы, Рокки с радостью заключает, что нам по вкусу громкая музыка. Он ставит кассету с «Юритмикс» — подарок одного «шикарного американского клиента». И таким вот манером, с Кван на переднем сиденье, Саймоном, мной и совой на заднем, мы отправляемся в Чангмиань, оглушенные мощными ритмами опуса «Сестры делают это для себя».

«Шикарные американские клиенты» научили Рокки некоторым выражениям, предназначенным для того, чтобы туристы чувствовали себя как дома. И пока мы петляем по запруженным улицам Гуйлиня, он бойко преподносит их нам, словно отвечает урок: «…Куда едем? Я знаю, запрыгивай, поехали». «Быстрее? Слишком быстро? Ни за что, Хосе». «Далеко? Недалеко. Очень далеко». «Припарковать машину? Секунду. Включаю задние фары». «Нет, не потерялись. Нет проблем. Остынь». Рокки объясняет, что самостоятельно изучает английский, чтобы в один прекрасный день уехать в Америку, осуществить свою мечту.

— Я хочу стать знаменитым киноактером, — говорит он по-китайски, — киноактером, который специализируется по боевым искусствам. Я два года занимался тай ши чуань. Я, конечно, не жду мгновенного признания. Может, когда я приеду, мне поначалу придется поработать водителем такси. Но я работы не боюсь. Американцы не умеют работать так, как мы, китайцы. Еще мы знаем, что такое страдания. Что американцу — смерть, для меня в порядке вещей. Ведь это правда, а, сестра?

Кван издает двусмысленное «хм». Наверняка она думает о своем девере, бывшем химике, который приехал в Штаты и вынужден теперь мыть посуду, потому что стесняется говорить по-английски — боится, что окружающие подумают, что он дурак. Тут Саймон выкатывает глаза, а я ору «твою мать!», потому что наша машина едва не сбивает двух школьниц, держащихся за руки. Рокки, как ни в чем ни бывало, продолжает рассказывать нам о своей мечте:

— Я слышал, вы, там у себя в Америке, можете делать пять долларов за час. За такие деньги я буду работать десять часов в день, без выходных. Это же пятьдесят долларов в день! Здесь я за месяц столько не зарабатываю, даже с чаевыми. — Он смотрит на нас в зеркало заднего вида, чтобы удостовериться, что мы поняли намек. В нашем путеводителе сказано, что в Китае чаевыми можно обидеть. Я прихожу к выводу, что путеводитель напрочь устарел.

Рокки продолжает:

— Когда я буду жить в Америке, стану откладывать большую часть заработанных денег, буду тратить только на еду, сигареты, может быть, еще на кино время от времени и, конечно, на машину для извоза. У меня скромные запросы. За пять лет я накоплю около ста тысяч американских долларов! Это полмиллиона юаней, даже больше, если менять на улице. Даже если за пять лет я и не стану кинозвездой, то смогу вернуться в Китай богачом, — он ухмыляется, представляя свое блестящее будущее. Я перевожу его слова Саймону.

— Как насчет текущих расходов? — осведомляется тот. — Плата за квартиру, удобства, бензин, страховка автомобиля?

— Не забудь о подоходном налоге, — напоминаю я.

— Не говоря уж о талонах на парковку, — добавляет Саймон, — и о риске быть ограбленным. Скажи ему, что в Америке не прожить на пятьдесят долларов в день.

Я открываю рот, чтобы перевести его слова Рокки, как вдруг вспоминаю рассказ Кван о Желании Юной Девушки. Нельзя запретить человеку надеяться на лучшую жизнь.

— Да ему, скорее всего, нипочем не добраться до Америки, — говорю я Саймону, — зачем разбивать его мечты предостережениями, к которым он никогда не прислушается?

Рокки опять смотрит на нас в зеркало и поднимает кверху большие пальцы. Через секунду Саймон вцепляется в переднее сиденье, а я ору: «мать твою так и растак!». Мы несемся прямо на молодую женщину на велосипеде с малышом, примостившимся у руля. Буквально в последний миг велосипедистка виляет вправо, освобождая нам дорогу.

Рокки хохочет. «Расслабься», — говорит он по-английски, а потом объясняет по-китайски, что мы зря так волнуемся. Кван оборачивается и переводит его слова Саймону: «Он говорит, что в Китае водитель, сбивший пешехода, всегда виноват».

Саймон вопросительно смотрит на меня.

— Это, по-твоему, должно нас приободрить? Может, она что-то упустила при переводе?

— Это ничего не меняет, — говорю я Кван, в то время как Рокки лавирует среди машин, — мертвый пешеход — это мертвый пешеход, не важно, по чьей вине это случилось.

— Шш! Это американское мышление, — отвечает Кван. Сова вращает головой и пристально смотрит на меня, будто хочет сказать: «Пора бы тебе поумнеть, гринга,[28] это Китай, здесь твои американские идеи не проходят». — В Китае, — продолжает Кван, — ты всегда отвечаешь за кого-либо, несмотря ни на что. Тебя сбили, я виновата, ты моя младшая сестра. Теперь понятно?

— О да, — еле слышно бормочет Саймон, — никаких вопросов.

Сова меланхолично клюет прутья клетки.

Мы проезжаем мимо магазинов, торгующих плетеной мебелью и соломенными шляпами. А потом, выехав на окраину города, мимо многочисленных безликих ресторанчиков по обеим сторонам шоссе. Некоторые еще только строятся: видны лишь стены из кирпича, со следами штукатурки и побелки. Судя по сюжету, повторяющемуся на всех вывесках, я догадываюсь, что здесь работал один художник. Вывески рекламируют одно и то же: апельсиновую шипучку и горячий суп с лапшой. Это конкуренция так называемого «свободного рынка», доведенная до ужасающей крайности. Скучающие официантки сидят у дверей, лениво наблюдая, как наш автомобиль проносится мимо. Что за жизнь! Их мозги, верно, расплавились от скуки. Неужели им еще не опротивела бессмысленность их существования? Ведь такая жизнь сродни игре в бинго, когда все время вытягиваешь пустую карточку. Саймон что-то энергично строчит в блокноте. Неужели он не видит безнадежность, которую так ясно вижу я?

— Что ты пишешь?

— Миллиарды и миллиарды посетителей, которых не обслужат, — отвечает он.

Еще несколько миль — и рестораны уступают место простым деревянным лавчонкам с соломенными крышами, а еще чуть погодя — разносчикам, ничем не защищенным от пронизывающего холода. Они стоят на обочине, надрываясь от крика и размахивая холщовыми мешками с помело и бутылками с острым домашним соусом. Мы движемся вспять эволюции рынка, к истокам цивилизации.

Проезжая какую-то деревню, мы видим около дюжины мужчин и женщин в одинаковых белых хлопчатобумажных халатах. Рядом с ними — стулья, ведра с водой, деревянные ящички с инструментами и написанные от руки плакаты. Не умея читать по-китайски, прошу Кван прочесть, что там написано. «Опытный парикмахер», — читает она, — «Еще каждый из них умеет выдавливать фурункулы, срезать мозоли, вынимать ушную серу. Два уха по цене одного».

Саймон делает новые заметки.

— Ого! Как тебе это нравится — быть десятым в очереди предлагающих вынуть из ушей серу, в то время, как никто не остановился перед первым? По-моему, это бессмысленно.

Мне вспоминается, как мы с ним когда-то поспорили — я доказывала, что нельзя сравнивать свое счастье с несчастьем другого человека, а Саймон говорил, почему бы и нет. Возможно, мы оба были неправы. Теперь, когда я наблюдаю за этими людьми из окна машины, мне кажется, что я счастлива, потому что не стою, где они. И все же мне кажется, что в глубине души я чувствую, ничем не отличаюсь от того самого «десятого человека» в очереди, который ждет, что кто-нибудь остановится именно перед ним. Я толкаю Саймона в бок: «Интересно, на что они надеются, если у них вообще осталась хоть какая-то надежда?»

— Неба не замечаешь, пока не начинает идти дождь, — отвечает он насмешливо.

Я воображаю сотню китайских Икаров, мастерящих крылья из ушной серы. Нельзя запретить человеку надеяться, ибо он будет снова и снова пытаться что-то изменить. И пока он видит небо, никогда не оставит надежду подняться ввысь.

Расстояния между деревнями и придорожными лавчонками все удлиняются. Кван начинает клевать носом, склоняя голову все ниже и ниже, всхрапывая и просыпаясь всякий раз, как мы подпрыгиваем на ухабах. Чуть погодя она уже мирно спит, не видя, что Рокки гонит все быстрее и быстрее по двухколейному шоссе. Он обгоняет едущие на более низкой скорости машины, щелкая пальцами в такт музыке. Каждый раз, когда он прибавляет скорость, сова в своей тесной клетке расправляет крылья, а потом снова опускает. Я сижу, вцепившись в колени и втягивая воздух между сжатыми зубами, наблюдая, как Рокки, обгоняя очередную машину, выезжает на встречную полосу. У Саймона напряженное лицо, но, поймав мой взгляд, он начинает улыбаться.

— Может, скажем ему, чтобы он сбавил скорость? — говорю я.

— Да все нормально, не волнуйся.

Мне кажется, что его «не волнуйся» звучит снисходительно. Но я не поддаюсь минутному порыву и не спорю. Теперь мы следуем за грузовиком с солдатами в зеленой форме. Они машут нам. Рокки сигналит, потом резко забирает влево, чтобы их объехать. И пока мы объезжаем грузовик, я вижу, как по встречной полосе прямо на нас, неистово сигналя, несется автобус — сирена завывает все громче и громче. «Боже, боже правый», — хнычу я, закрывая глаза и чувствуя, как Саймон вцепляется мне в руку. Машина резко сворачивает на свою полосу. Я слышу шелест шин, и вой сирены постепенно стихает.

— Все, хватит, — раздраженно шепчу я Саймону, — я скажу ему, чтобы ехал помедленней.

— Не знаю, Оливия. Смотри, как бы его не обидеть.

Я бросаю на него негодующий взгляд:

— Что?! По-твоему, лучше умереть, чем нагрубить?

Он беззаботно машет рукой.

— Они здесь все так водят.

— Значит, массовое самоубийство теперь в порядке вещей? Что за логика?

— Ну, мы пока не видели ни одной аварии.

Меня вдруг прорывает:

— Почему ты всегда так уверен, что лучше молчать? А кто, по-твоему, должен собирать осколки, после того как вред уже причинен?

Он пристально смотрит на меня, и я не могу понять, что он чувствует — раздражение или неловкость. В ту же минуту Рокки резко тормозит. Кван с совой разом просыпаются, хлопая руками и крыльями. Может, до него дошло, о чем мы спорили? Да нет, мы просто стоим в пробке. Рокки опускает стекло и высовывает голову. Он начинает вполголоса ругаться и что есть сил сигналить.

Через несколько минут мы видим, почему образовалась пробка: дорожная авария, достаточно серьезная, судя по осколкам, кускам железа и личным вещам, разбросанным по шоссе. Пахнет бензином и горелой резиной. Я собираюсь сказать Саймону: «Убедился?», как вдруг наша машина проезжает буквально в двух дюймах от перевернутого микроавтобуса с распахнутыми дверьми, похожими на сломанные крылья раздавленного насекомого. Передняя часть автомобиля практически снесена. Для находившихся внутри никаких шансов не было. Поодаль, в поле, лежит колесо. Через секунду мы видим вторую машину, пострадавшую в аварии: красно-белый рейсовый автобус. Ветровое стекло разбито вдребезги, капот искорежен и забрызган кровью. Водителя в кабине нет, дурной знак. Около полусотни зевак с мотыгами и граблями в руках околачиваются вокруг, таращась и показывая пальцами на помятый автобус, будто они на технической выставке. И когда мы огибаем автобус, я вижу около дюжины пострадавших пассажиров: кто-то сгибается в три погибели и воет от боли, кто-то без сознания. А может, они уже мертвы?

— Черт, просто невероятно, — возмущается Саймон, — ни «скорой», ни докторов.

— Останови машину, — приказываю я Рокки по-китайски, — надо им помочь.

Зачем я это говорю? Что тут можно сделать? Я с трудом могу смотреть на пострадавших, не то что к ним прикасаться.

Кван печально смотрит на поле:

— Ай-я, так много людей Йинь.

Людей Йинь? Она хочет сказать, что там полно мертвецов? Сова печально ухает, и руки мои леденеют.

Рокки пристально смотрит на дорогу, устремляясь вперед, оставляя трагедию позади.

— От нас толку мало, — говорит он по-китайски, — у нас нет ни лекарств, ни бинтов. К тому же вам не стоит вмешиваться, поскольку вы иностранцы. Не волнуйтесь, скоро там будет полиция.

Я испытываю облегчение оттого, что он не обратил внимания на мои слова.

— Вы американцы, — продолжает он голосом, звенящим от гордости за свой народ, — вы не привыкли к такого рода несчастьям. Вы нас жалеете, о да, а потом возвращаетесь домой к своей размеренной жизни и забываете о том, что видели. Для нас такая трагедия — в порядке вещей. У нас так много людей. Это наша жизнь: автобус набит битком, все хотят втиснуться, нечем дышать, и нет места состраданию.

— Кто-нибудь скажет мне наконец, что происходит? — взрывается Саймон. — Почему мы не остановились?

— Пожалуйста, не задавай вопросов! — огрызаюсь я. — Или ты забыл?

Теперь я рада, что мечта Рокки об Америке так и останется мечтой. Я хочу рассказать ему о китайских нелегалах, которые попадают в банды, потом в тюрьму, а потом их депортируют обратно в Китай, о бездомных, об уровне преступности, о людях с высшим образованием, которые не могут найти работу. Кто он такой, чтобы считать, что его шансы на успех выше, чем у других? Кто он такой, чтобы говорить нам, что мы ничего не знаем о страданиях? Да я разорву его китайско-английский словарь и запихну клочки ему в рот.

А потом меня начинает тошнить от отвращения к себе. Рокки прав. Я никому не могу помочь, даже себе самой. Я робко прошу его притормозить, чувствуя, что меня вот-вот вырвет. Когда я высовываюсь из машины, Саймон гладит меня по спине. «Все нормально, все будет хорошо. Меня тоже тошнит».

Когда мы выруливаем на открытое шоссе, Кван что-то говорит Рокки по-китайски. Он серьезно кивает и снижает скорость.

— Что она ему сказала? — спрашивает Саймон.

— Китайская логика. Если мы погибнем, он не получит денег. А в следующей жизни будет должен нам увеселительную поездку.

Через три часа мы приближаемся к Чангмианю. Кван показывает нам свои ориентиры. «Здесь! Здесь!» — хрипло кричит она, подпрыгивая, словно нетерпеливый ребенок. «Вон те две вершины. Они окружают деревню, которая называется Жена в Ожидании Мужа. А где же дерево? Что случилось с деревом? Вон там, рядом с домом, росло большое дерево, ему, наверное, тысяча лет».

Она пристально вглядывается в даль.

— Это место там! Там всегда был большой рынок. А сейчас, глядите — там просто поле. А там — вон та гора впереди! Она называется Желание Юной Девушки. Однажды я взобралась на самую вершину.

Кван хохочет, но в следующую минуту кажется озадаченной:

— Странно, теперь эта гора кажется мне такой маленькой. Почему? Неужели она съежилась или ее размыло дождем? А может, просела под тяжестью ног взбирающихся на нее девушек? А может, это оттого, что я стала американкой и теперь мне все видится иначе — меньше, хуже, беднее?

Внезапно она приказывает Рокки свернуть на маленькую грязную дорогу, которую мы только что проскочили. Он резко крутит руль, мы с Саймоном падаем друг на друга, сова издает негодующие крики. Теперь мы трясемся по разбитой дороге, мимо полей, залитых красноватыми грязными лужами. «Налево, налево!» — командует Кван. Ее руки сжаты на коленях. «Слишком много лет, слишком много лет», — говорит она нараспев.

Мы проезжаем небольшой лесок, и, когда Кван объявляет «Чангмиань», я вижу деревушку, зажатую между двумя горными вершинами со склонами, покрытыми мхом, отливающим темно-изумрудным оттенком. Чуть погодя становятся видны кривые ряды домишек, побеленных известкой. Их островерхие черепичные крыши — традиционной формы драконовых колец. Деревня окружена тщательно возделанными полями и зеркальными озерами, аккуратно разделенными каменными стенами и оросительными каналами. Мы выпрыгиваем из машины. Чангмианю чудом удалось избежать разрушительного влияния цивилизации. Не видно ни железных кровель, ни электрических проводов. В отличие от других деревень, ее окраина не стала мусорной свалкой, а улицы не забросаны мятыми сигаретными пачками и розовыми пластиковыми пакетами. Чистенькие мощеные улочки устремляются вверх, к расселине между двумя вершинами, и исчезают в каменном туннеле. Чуть поодаль возвышаются две другие вершины темно-нефритового оттенка, выше — лиловые тени еще двух, более высоких. Мы с Саймоном смотрим друг на друга вытаращенными глазами.

— Ты можешь в это поверить? — шепчет он, сжимая мою руку. Я вспоминаю, что он говорил те же самые слова в день, когда мы отправились в мэрию, чтобы пожениться, и в день, когда мы переехали в наш жилищный кооператив. А потом я думаю: прекрасные мгновения, которые вдруг перестали быть прекрасными.

Я достаю камеру из сумки. И когда смотрю в видоискатель, мне кажется, что мы находимся на мифической туманной земле, сотканной из воспоминаний и иллюзий. Неужели мы очутились в китайской нирване? Чангмиань напоминает один из аккуратно отретушированных снимков, рекламируемых в туристических брошюрах как «очаровательный уголок далекого прошлого, где туристы могут окунуться в атмосферу давно минувших дней». Здесь таится вся прелесть старины, которую многие жаждут увидеть, но так никогда и не видят. Что-то здесь не так, говорю я себе. За углом нас поджидает неприглядная действительность: забегаловка, мусорная куча, какие-нибудь знаки, свидетельствующие о том, что на самом деле эта деревня — китайская волшебная страна для туристов: покупайте билеты! Насладитесь Китаем ваших снов! Не тронутый прогрессом уголок, навеки застывший в прошлом!

— Мне кажется, что я уже видела это место раньше, — шепчу я Саймону, боясь рассеять чары.

— Я тоже. Здесь так чудесно. Может, мы видели его в документальном фильме? — смеется он. — Или в рекламе автомобиля?

Я смотрю на горы, и мне становится понятно, почему Чангмиань кажется таким знакомым. Это декорация рассказов Кван — рассказов, наполнявших мои сновидения. Вот они: арки, кассия, высокие стены Дома Призрака Купца, холмы, ведущие к Чертополоховой горе. Теперь, когда я здесь, мне кажется, что пелена, разделявшая две половины моей жизни, наконец рассеялась.

Буквально из ниоткуда доносятся звонкие детские голоса. Около полусотни малышей подбегают к забору школьного двора и окружают его, громко приветствуя нас. Но стоило нам приблизиться к ним, они отбегают и со смехом и воплями устремляются обратно к зданию школы. Через несколько секунд дети возвращаются, галдя, словно стая птиц, на этот раз в сопровождении улыбающегося учителя. Они выстраиваются в ряд и по какому-то невидимому сигналу начинают громко скандировать по-английски: «Эй-Би-Си! Раз-два-три! Как де-ла? Привет! Пока!» Неужели кто-то сказал им, что приезжают американцы? Неужели они специально готовили приветствие для нас?

Дети машут нам, и мы машем им в ответ. «Привет-пока! Привет-пока!» Миновав здание школы, мы идем дальше по тропинке. Два молодых человека на велосипедах останавливаются, чтобы поглазеть на нас. Мы сворачиваем за угол. Кван изумленно вскрикивает. Наверху, у сводчатых ворот, стоит группа улыбающихся людей. Кван прижимает руку к губам и устремляется к ним. Она хватает каждого за руку обеими руками, потом окликает какую-то толстую женщину и хлопает ее по спине. Мы с Саймоном догоняем Кван и ее друзей. Они обмениваются шутливыми замечаниями:

— Толстая! Ты так растолстела!

— Эй, погляди, что стало с твоими волосами? Ты специально их испортила?

— Это стильно! Ты что, совсем деревенская, не понимаешь, что такое стильно?

— Ой, послушайте ее, она все так же любит командовать!

— Нет, это ты всегда любила командовать, а не я…

Кван останавливается на полуслове. Ее взгляд прикован к каменной стене. Можно подумать, что она в жизни не видела ничего интереснее.

— Большая Ма, — бормочет она, — что случилось? Как такое может быть?

Мужчина в толпе гогочет:

— Ха! Она так хотела тебя видеть, что встала ни свет ни заря и прыгнула в автобус, чтобы встретить тебя в Гуйлине. А теперь погляди — ты здесь, она там. То-то она рассвирепеет!

Все хохочут. Кроме Кван. Она приближается к стене и хрипло зовет: «Большая Ма, Большая Ма». Люди начинают шептаться, а потом в страхе отступают.

— Ой! — вскрикиваю я.

— Почему Кван плачет? — шепотом спрашивает Саймон.

— Большая Ма, Большая Ма… — по ее щекам струятся слезы. — Поверь мне, я совсем не этого хотела. Как ужасно, что ты умерла в день моего возвращения… — Несколько женщин вскрикивают и зажимают рты руками.

Я подхожу к Кван.

— Что ты говоришь? Почему ты думаешь, что она умерла?

— Почему все словно свихнулись? — озирается Саймон.

Я поднимаю руку.

— Я не понимаю.

— Кван? — тихо говорю я. — Кван? — Но, похоже, она меня не слышит. Она нежно смотрит на стену, смеясь и плача.

— Я знала это, — говорит Кван, — да, конечно, знала. В глубине души я с самого начала это знала.

В полдень односельчане Кван невесело празднуют ее возвращение на родину в здании местной общины. Печальная новость о том, что Кван видела призрак Большой Ма, уже облетела деревню. Она не стала объявлять об этом всем, и, поскольку пока нет никаких доказательств, что Большая Ма умерла, было бы неразумно отменять праздничный банкет, который ее друзья готовили не один день. Во время банкета Кван не хвастается ни машиной, ни софой, ни своим английским. Она тихо слушает рассказы бывших одноклассников о самых знаменательных вехах в жизни: рождение сыновей-близняшек, путешествие на поезде в большой город, времена «культурной революции», когда в Чангмиань посылали студентов-интеллектуалов для перевоспитания местного населения.

— Они думали, что умнее нас, — говорит одна женщина с руками, изуродованными артритом, — они хотели, чтобы мы выращивали рис-скороспелку, три урожая в год, вместо двух. Они давали нам специальные семена. Они привезли яд, чтобы травить паразитов. А потом лягушки, плавающие в рисовых полях, съели этих паразитов и погибли. И утки, что съели лягушек, все до одной погибли. А потом и рис погиб.

Мужчина с густой шевелюрой добавляет:

— И тогда мы сказали: «Что толку выращивать три урожая, которые погибнут, когда можно вырастить два хороших?»

Женщина с артритом продолжает:

— Эти интеллектуалы пытались разводить наших мулов! Ха! Можете в это поверить? Два года, каждую неделю, мы спрашивали их: «Ну как, успешно?» Они отвечали: «Пока нет, пока нет». А мы старались удержаться от смеха и подбадривали их с серьезными лицами: «Не сдавайся, товарищ, попробуй еще раз».

Мы все еще хохочем, когда в зал вбегает мальчик, крича, что из Гуйлиня прибыл какой-то чиновник в шикарном черном автомобиле. Тишина. Чиновник заходит в зал, и все встают. Он показывает нам документы Ли Бин-бин и спрашивает, не из этой ли она деревни. Несколько человек бросают в сторону Кван тревожные взгляды. Она медленно приближается к чиновнику, смотрит на документы и кивает. Чиновник делает заявление, и волна стонов и причитаний прокатывается по комнате. Саймон наклоняется ко мне:

— Что случилось?

— Большая Ма погибла. Она была в том автобусе, который мы видели сегодня утром.

Мы подходим к Кван и кладем ей руки на плечи. Она кажется такой маленькой.

— Мне так жаль, — бормочет Саймон, — мне… Так жаль, что ты так и не смогла ее увидеть… Что мы не смогли с ней познакомиться…

Кван улыбается ему сквозь слезы. Как ближайшая родственница Ли Бин-бин, она взвалила на себя все формальные обязательства, вызвавшись привезти тело в деревню на следующий день. Мы втроем возвращаемся в Гуйлинь.

Увидев нас, Рокки мгновенно тушит сигарету и выключает музыку. Должно быть, он уже слышал новости.

— Какое несчастье, — говорит он, — прости меня, сестра. Я должен был остановиться. Я во всем виноват.

Кван не винит его.

— Никто не виноват. В любом случае извинения бесполезны, потому что всегда слишком поздно.

Когда Рокки открывает дверцу машины, мы видим, что сова все еще сидит в своей клетке на заднем сиденье. Кван осторожно приподнимает клетку и смотрит на птицу. «Мне больше не надо взбираться на гору», — говорит она. Она ставит клетку на землю и открывает створку. Сова высовывает голову, потом выбирается наружу и спрыгивает на землю. Она вращает головой, а затем, тяжело взмахнув крыльями, улетает в сторону гор. Кван наблюдает, как она исчезает вдали. «Никаких сожалений», — говорит она. И садится в машину.

Пока Рокки прогревает двигатель, я спрашиваю Кван:

— Может, ты увидела кого-то, кто был похож на Большую Ма, когда мы проезжали мимо этого автобуса сегодня утром? Ты тогда поняла, что она умерла?

— О чем ты говоришь! Я не знала, что она умерла, пока не увидела ее йинь у каменной стены.

— А зачем ты тогда сказала, что знала?

Кван озадаченно хмурится.

— Знала что?

— Ты говорила, что знала, в глубине своей души знала с самого начала, что это правда. Ведь ты имела в виду аварию?

— А, — похоже, она наконец поняла меня, — нет, не аварию, — она вздыхает, — я сказала ей, что она говорила правду.

— А что она говорила?

Кван отворачивается к окну, и я вижу отражение лица убитого горем человека.

— Она сказала, что была неправа по поводу Желания Юной Девушки и что мои желания уже сбылись. Она всегда раскаивалась в том, что прогнала меня. Просто не могла мне это сказать, иначе я никогда не оставила бы ее и упустила бы свой шанс на лучшую жизнь.

Я мучительно подбираю слова утешения.

— По крайней мере, ты все еще способна ее видеть.

— А?

— Я имею в виду ее йинь. Она может приходить к тебе.

Кван по-прежнему смотрит в окно.

— Но ведь это не то же самое. Мы уже не сможем творить новые воспоминания. Мы не сможем изменить прошлое. Только в следующей жизни… — Она тяжело выдыхает, силясь освободиться от тяжести невысказанных слов.

Наша машина прыгает по ухабам, и дети на игровой площадке, увидев нас, подбегают и, прижимая мордашки к забору, кричат: «Привет-пока! Привет-пока!»