Страшный рассказ

Глава 2

Юрий открыл холодильник, порылся на боковой полочке, где у него хранилась аптечка, отыскал катушку лейкопластыря, поколебался немного, а потом все-таки взял с нижней полки недопитую бутылку водки, свинтил колпачок и, морщась от боли в распухших губах, отхлебнул прямо из горлышка.

Разбитые губы вспыхнули огнем и почти сразу онемели. Юрий прислушался к своим ощущениям. Все тело ныло, как больной зуб, особенно бока, но выпитая на голодный желудок водка начала действовать, боль понемногу утихала, растворяясь в мягкой алкогольной эйфории, и для закрепления эффекта Юрий сделал еще пару глотков. Вернув бутылку на место, он нашел ножницы и подошел к зеркалу.

Большое, почти во весь рост, зеркало, в незапамятные времена вмонтированное строителями в дверь кухни, было чуть постарше Юрия. За долгие годы его поверхность потускнела и затуманилась, тут и там на ней виднелись пятнышки присохшей краски и пузырьки отставшей амальгамы. Тем не менее Юрий видел в нем свое лицо во всех подробностях, и подробности эти были неутешительны. С такими подробностями, пожалуй, ему предстояло провести ближайшие неделю-полторы взаперти, избегая показываться людям на глаза. «Правильно, — подумал он, изучая полученные в неравном и, главное, совершенно ненужном сражении с омоновцами повреждения, — сам виноват. Сопротивление оказывал? Оказывал. Свидетели были? Сколько угодно. Вот ребята и не стали стесняться, и жаловаться вам, Юрий Алексеевич, не на кого, кроме семьи и школы, которые воспитали из вас законченного болвана».

Он покрутил в руках катушку пластыря, прикидывая, куда бы его налепить, а потом решил не тратить время попусту — само как-нибудь засохнет. Впервой, что ли? Кости, слава богу, целы, а парочка синяков и ссадин — ерунда на постном масле. Приклеить пластырь — не фокус, но ведь потом его еще придется отдирать…

Он вернулся к холодильнику, убрал пластырь в аптечку и немного постоял, разглядывая стоявшую на нижней полке бутылку с универсальным лекарством от всех скорбей. В голове у него уже слегка шумело, и Юрий решил пока что воздержаться: сначала надо принять душ.

Ворочаясь под вялыми, отдающими хлоркой струйками, он заново переживал недавнее происшествие, время от времени скрипя зубами и даже мыча от стыда и неловкости. «Опять, — думал он, осторожно намыливая ноющие, покрытые синяками бока. Опять что-нибудь да случается. Мне что, перестать из дома выходить? Всего-то и хотел, что помыть машину, а что в итоге? Черт с ними, с деньгами, и синяки тоже сойдут, но где, спрашивается, мне теперь искать ту самую машину, которую я, идиот, вымыл снаружи и внутри и даже заправил под завязку? Сделал кому-то подарочек…»

Он вылез из душа, натянул старые тренировочные брюки и, вытирая голову, прошел в комнату, где на верхней полке шкафа у него хранился запас сигарет. На макушке прощупывались многочисленные шишки, из-за которых голова казалась бугристой, как выросшая на торфянике картофелина. Задержавшись перед зеркалом, Юрий немного пошмыгал разбитым носом. Было больно, но не так, чтобы очень; судя по всему, нос выдержал, не сломался, и вообще на этот раз Юрию, кажется, удалось отделаться ушибами. Ну и возмещением материального ущерба, разумеется не говоря уже о штрафе за нарушение общественного порядка и сумме, которую он вручил капитану милиции, составлявшему протокол…

К счастью, заявлений с просьбой возбудить против него уголовное дело ни от кого не поступило. Длинноволосый Отелло ухитрился слинять с места происшествия, пока Юрия метелили омоновцы, а бутик, который, понятное дело, слинять не мог, удовлетворился деньгами за разбитую витрину. В целом все более или менее обошлось, вот только машины жаль.

Юрий добрел до шкафа, взял сигареты, прошел, по-стариковски волоча ноги, к окну и открыл форточку. На улице светило солнце; снаружи, перекрывая чириканье воробьев, доносилось шарканье метлы и привычное ворчание дворничихи тети Кати. Юрий сунул в зубы сигарету и прикурил, слегка поморщившись при виде характерных ссадин на костяшках пальцев. То обстоятельство, что длинноволосый Саша сумел убраться от греха подальше после столь сокрушительного удара, говорило в его пользу: Юрий всегда относился с уважением к людям, которые умели держать удар. Даже если они, эти люди, пытались проломить ему голову кирпичом, подкравшись со спины…

«Психопат, — снова подумал Юрий, с кряхтением опускаясь в кресло и придвигая поближе пепельницу. — Наверное, из тех творческих натур, которые мнят себя пупом Вселенной и очень удивляются, обнаружив, что с ними кто-то не согласен. Да и я не лучше, если разобраться. Сто раз убеждался, что в чужие дела лучше не соваться, особенно с кулаками, и все равно каждый раз лезу на рожон. Права Лидочка, жениться мне надо. Чтобы все время кто-то был рядом, контролировал, дергал за рукав, не давал встревать в разные истории… Нет, правда. Что такое брак, семья? Это, товарищ старший лейтенант запаса, в первую очередь ответственность, а ответственность — это как раз то, чего мне давно не хватает. Зная, что тебя дома ждут, скучают, волнуются, не больно-то полезешь лбом орехи щелкать, даже если кто-то будет тебя очень об этом просить. Да, жениться надо. Правда, не на ком. А если быть до конца честным, то и не хочется. На кой ляд, спрашивается, мне эта женитьба? Стар я уже для таких штучек, да и жилплощадь не позволяет. Куда, спрашивается, я жену приведу? А менять квартиру не хочется. Чего ради? Я здесь жизнь прожил, между прочим…»

Он представил, как приводит в свою однокомнатную хрущевку молодую жену, и сразу же стало ясно, что это ни в какие ворота не лезет. Ей, жене, здесь даже чемодан будет поставить некуда.

Тут Юрий поймал себя на том, что в роли молодой жены представляет почему-то свою вчерашнюю пассажирку, из-за которой, собственно, и попал в очередную историю, и очень удивился: внешность у девицы была, конечно, яркая, запоминающаяся, но как личность она Юрию скорее не понравилась. Этакая комнатная собачонка, готовая лизать ноги, которые ее пинают, если эти ноги принадлежат хозяину, и кусать руки, если руки эти чужие… Конечно, верность — хорошее качество, но Юрию казалось, что люди должны подразумевать под этим нечто другое. В конце концов, помимо верности, существуют еще и чувство собственного достоинства, и здравый смысл, будь он неладен…

Филатов усмехнулся: уж кому-кому, а ему по поводу здравого смысла лучше помалкивать. Впрочем, он и помалкивал, благо распространяться ему было не перед кем.

Он вспомнил, как, сидя в кутузке, вопреки упомянутому здравому смыслу все время ждал, что вот-вот все разъяснится, его с извинениями выпустят из узилища, а за дверью его встретит вчерашняя девушка — та самая, за которую он заступился. Однако никто не пришел к нему на выручку, и, проснувшись на нарах, он окончательно понял, что дважды свалял дурака: первый раз, когда по собственному почину полез в драку, и второй — когда думал, что кто-то скажет ему за это спасибо.

Он подумал, что надо бы чего-нибудь поесть, но мысль о еде вызвала отвращение — то ли настроение было не то, то ли ребята в сером камуфляже что-то ему отбили. «Отбили, ага, — подумал Юрий, проталкивая в рот фарфорового окуня окурок и немедленно закуривая очередную сигарету. — Аппетит отбили начисто, а еще — охоту выходить из квартиры…»

Шарканье метлы за окном прекратилось — видно, тетя Катя перекочевала в дальний конец своего участка, а может, и выполнила дневную норму. Пожалуй, верно было последнее — часы показывали четверть первого, а к этому времени дворники, как правило, успевают управиться со своими делами. Юрий зевнул, скривившись от боли в разбитых губах. Выспался он очень относительно — на нарах не очень-то разоспишься, — да и выпитая полчаса назад на голодный желудок водка убаюкивала, мягко пригревая изнутри. «Докурю и завалюсь, — решил Юрий. — Все равно день коту под хвост.

И вообще, сон — лучшее лекарство, это кто-то очень верно подметил…»

За окном проехала какая-то машина. Звук двигателя показался Филатову знакомым, но он не обратил на это внимания. Когда всю жизнь живешь на одном месте, поневоле запоминаешь и начинаешь безошибочно различать тысячи мелких, абсолютно ненужных тебе деталей: голоса соседских ребятишек и даже собак, звуки автомобильных движков, скрип дверей, шаги на лестнице, смех под окном…

Сигарета опять догорела до самого фильтра. В каталажке курить не давали, и теперь Юрий никак не мог накуриться всласть. Он потушил бычок в пепельнице, подумал, не выкурить ли еще одну, но решил, что хватит — хорошего понемножку. «Глотнуть, что ли, на сон грядущий?» — подумал он, но тащиться на кухню было лень. Юрий встал, намереваясь переместиться из кресла на диван, и тут в дверь позвонили.

— А, чтоб тебя, — беззлобно выругался Юрий. — Кого там черт несет?

Он подозревал, что это снова Веригин, углядевший в окно, как Юрий подъехал к дому на такси. Серегу опять вышибли с работы — как всегда, за пьянку на рабочем месте, — и теперь, когда Людмила Веригина уходила на службу, Серега пользовался полной свободой. Считалось, что он с утра до вечера ищет работу, но на самом деле в это никто не верил, даже его жена.

Юрий пожал плечами: Веригин так Веригин. В конце концов, повод выпить у него сегодня имелся, а пить, как ни крути, лучше в компании.

В дверь снова позвонили — коротко, неуверенно, совсем не по-веригински. Юрий немного поколебался, но потом все-таки взял со спинки стула рубашку и, на ходу проталкивая руки в рукава, пошел открывать.

В глазок он смотреть не стал, а сразу распахнул дверь.

За дверью, неловко переминаясь с ноги на ногу, стояла его вчерашняя попутчица. От неожиданности Юрий попятился, инстинктивно запахнув расстегнутую рубашку. «Плохо дело, — зигзагом пронеслось у него в голове. — Хуже некуда. Кажется, допрыгался. Видно, этот ее Саша добежал до дома и только там обнаружил, что челюсть у него пополам и обе половинки болтаются на затылке… Ох и посадят же меня эти двое!.. Сколько нынче дают за злостное хулиганство с причинением телесных повреждений? От трех до пяти, что ли… Но почему в таком случае она пришла сама, а не прислала наряд милиции? Деньги вымогать? Ну, это дудки. Такие типы, как эти двое, сначала деньги возьмут, а потом все равно посадят. Однако что же мне теперь — опять в бега подаваться? Черт, до чего же надоело! Но, видно, ничего не поделаешь, придется… Не в тюрьму же, в самом деле, садиться из-за этого неврастеника!»

Девушка вскинула глаза и, закусив губу, посмотрела на него с каким-то непонятным вызовом. Затем ее лицо испуганно дрогнуло. Это, по крайней мере, было Юрию понятно: кто угодно испугался бы, разглядев в полумраке прихожей его опухшую, щедро разрисованную синяками физиономию.

— Здравствуйте, — сказал он, решив начать первым, чтобы поскорее покончить с этим неприятным визитом. — С чем пожаловали?

— Здравствуйте, Юрий Алексеевич, — сказала девушка. «Совсем плохо, — подумал Юрий. — Адрес знает, имя тоже знает… Вопрос: откуда? Ответ: побывала в милиции, и там какой-нибудь дошлый опер, чтобы отвязаться, посоветовал ей попытаться решить дело миром — то есть состричь с меня немного зелени». — Я на минутку, — продолжала гостья. — Собственно… Вот, возьмите. По-моему, это ваше.

Она протянула руку, в которой что-то знакомо блеснуло. Юрий машинально подставил ладонь, и в нее лег ключ от джипа.

— Мне жаль, что так вышло, — снова опуская глаза, сказала гостья. — До свидания, Юрий Алексеевич.

Она повернулась и пошла к лестнице.

Юрий спохватился.

— Эй, эй, постойте! — закричал он. — Погодите, вы куда?

Девушка остановилась, держась рукой за перила, обернулась и пожала плечами.

— Домой…

— Постойте, — сказал Юрий. — Так не пойдет. Нельзя же так, в самом деле! Сваливаетесь как снег на голову, возвращаете машину, с которой я уже распрощался, и сразу же уходите! Я ведь вас даже не поблагодарил! Давайте-ка, заходите! Кулинар из меня никакой, но кофе варить я умею. Хотите кофе?

— Не хочу, — сказала девушка и снова повернулась к нему спиной, чтобы уйти.

Только сейчас Юрий заметил, что волосы у нее уже не темные, как вчера, а светло-русые и далеко не такие пышные, как накануне, из чего следовало, что она пришла без парика. Помимо этого, он понял еще кое-что. Юрий не без оснований считал себя очень скверным психологом и, как правило, слабо разбирался в чувствах окружающих, но сейчас ему вдруг стало совершенно ясно, что гостья неумело лжет: кофе она хотела и уходить ей не хотелось до смерти. Ясно было и то, что уйдет она непременно — просто потому, что не видит уважительных причин к тому, чтобы остаться. Юрий не знал, откуда у него вдруг появилась такая уверенность, но готов был спорить на что угодно, что на этот раз ошибки нет.

— Тогда чаю, — сказал он ей в спину. — Или просто сигарету. Неужели так трудно уважить инвалида?

Она снова обернулась, губы дрогнули в робкой улыбке.

— Вам здорово досталось, да?

— Сам виноват, — сказал Юрий. — Вечно у меня так: хочу как лучше, а получается как всегда. Такой вот я неуклюжий… Кстати, как ваш приятель?

— Не знаю, — сухо ответила она.

— Ну-ну, — сказал Юрий, — не надо принимать это так близко к сердцу… Может быть, вы все-таки зайдете? Здесь очень хлипкие двери, через них слышно буквально каждое слово, а соседи и так уже думают обо мне черт знает что…

— Их нетрудно понять, — усмехнулась она, входя мимо посторонившегося Юрия в тесную прихожую.

Филатов помог ей снять плащ и проводил в комнату, втайне радуясь тому, что накануне успел прибраться. Она остановилась посредине, прямо под старенькой люстрой, в которой не хватало половины пластиковых, сделанных под хрусталь подвесок, и стала с любопытством озираться по сторонам.

— Холостяцкая берлога, — с неловкостью объяснил Юрий. — Прошу прощения за интерьер, но я живу один, и меня тут все устраивает.

Девушка покивала, глядя на фотографию, где старший лейтенант Филатов в окружении своего взвода позировал, сидя на броне размалеванной камуфляжными полосами БМД.

— А это правда, что вы уже полгода не пользуетесь своим мобильником? — спросила она.

— Дался вам этот мобильник… Мне просто некому звонить, понимаете? Некому и незачем…

Некоторое время она разглядывала его, закусив нижнюю губу, как некую диковинку.

— Может, все-таки кофе? — предложил Юрий, скрывая смущение, в которое поверг его этот осмотр.

— Кофе… Да нет, пожалуй. Давайте я лучше обработаю вам лицо. Не бойтесь, я умею это делать, у меня диплом медицинской сестры.

— Не стоит, — отмахнулся Юрий. — Заживет как на собаке, это уже проверено… Значит, кофе вы не хотите. Тогда, может быть, водки? У меня есть немного. За знакомство, а? Кстати, как вас зовут?

— Ника. Вообще-то, по паспорту я Вероника, но друзья зовут меня Никой, потому что… В общем, мне так больше нравится

— Мне тоже, — признался Юрий. — Хотите водки, Ника?

— Вы еще и алкоголик, — забавно сморщив носик, констатировала она. — Полюбуйтесь на себя. Синий, опухший, босой и с утра пораньше предлагаете незнакомой девушке хлопнуть по сто граммов… Ни дать ни взять крестоносец на отдыхе.

— Странное сравнение, — заметил Юрий.

— Почему же странное? Встали на защиту дамы, пострадали в неравном бою, а теперь залечиваете раны в походном шатре… Водкой.

Юрий пощупал синяк под левым глазом.

— М-да… Извините, мне, наверное, не следовало вмешиваться… Я вам здорово напортил, да?

Ника помрачнела, опустилась в кресло и некоторое время сосредоточенно рылась в сумочке, отыскивая сигареты. Юрий поднес ей зажигалку и присел на край стола. Старенький стол-книга протестующе скрипнул, и Филатов поспешно вскочил.

— Наоборот, — после длинной паузы ответила девушка. — Вы мне очень помогли. Давно пора было поставить точку, а я все тянула, тянула… Странно, теперь я сама не понимаю, зачем, почему… Странно.

— Надеюсь, это был не муж? — осторожно спросил Юрий.

— Любовник, — сухо ответила она.

Юрий покашлял в кулак. Сказать было нечего. Он уже начинал жалеть, что затащил ее к себе домой. Водки предложил, идиот…

— Послушайте, — решив сменить тему, сказал он, — как все-таки вы меня нашли?

— Тоже мне, проблема. — Ника поискала глазами пепельницу, увидела фарфорового окуня, удивленно приподняла брови, но от комментариев воздержалась — просто протянула руку и точным щелчком сбила пепел прямо в глупо разинутый рот керамической рыбины. — В наше время, зная номер машины, достаточно прошвырнуться на «Горбушку», купить диск с базой данных ГАИ, и дело в шляпе.

— Так просто? — удивился Юрий.

— Дикий вы какой-то, — сказала Ника. — Ну, допустим, не так просто, а чуточку сложнее, но в общих чертах все было именно так, как я описала. Мне просто подумалось, что вас нужно как-то отблагодарить. То есть это я потом так подумала, а сначала просто увидела вашу машину — дверь нараспашку, ключ в зажигании… Саша… — Она запнулась и тут же поправилась: — Александр куда-то пропал, вас увезли, до машины никому дела нет… Села за руль и поехала домой. А потом обдумала все и решила: это не вы вели себя как дурак, это я спровоцировала дурацкую ситуацию. Надо, думаю, извиниться, что ли… С утра смоталась, купила диск, пробила номер вашего джипа и приехала. Сначала хотела позвонить, а потом вспомнила, как вас омоновцы лупили, и решила, что вам не до поездок. Слушайте, а зачем вы с омоновцами-то дрались?

Юрий поскреб пятерней в затылке и сморщился — это оказалось больно.

— Ну и вопрос, — сказал он. — Зачем… Откуда я знаю зачем? Рефлекторно, надо полагать.

— Ничего себе рефлексы! Вы кто — бандит?

— А что, похоже?

Она снова оглядела убогую обстановку филатовского жилища и покачала головой.

— Теперь не очень. А вчера… Впрочем, и вчера было непохоже. Это просто стереотип: раз человек вылезает из джипа и тут же, с места в карьер, затевает драку с битьем витрин, значит, этот человек — бандит. А деретесь вы здорово. Жаль, у меня вчера было не то настроение, чтобы оценить ваше мастерство по достоинству. И вообще… Хотите, я вам скажу, почему вам даже по телефону поговорить не с кем?

— Почему — не с кем? — возразил Юрий. — Я бы сказал, не о чем…

— Это одно и то же, — нетерпеливо отмахнулась она. — Сказать почему?

— А может, не стоит? — усомнился Юрий.

— Стоит. Вы что, не понимаете? Я сделала открытие, а вы не хотите слушать! Вы же уникум! Понимаете, на свете полным-полно людей, которые твердо знают, что женщин надо защищать. Но кто-то робок, кто-то слаб, кто-то просто закомплексован… Книжное воспитание обычно плохо сочетается с умением драться. И вообще, нынче считается, что все это ерунда, предрассудки, что своя рубашка ближе к телу… Такая, знаете ли, философия большого города — не тронь меня, и я тебя не трону… А вы…

— Дурак, — вставил Юрий. — И давайте на этом закончим. Быть белой вороной достаточно неприятно и без многословных рассуждений по поводу расцветки оперения. Спасибо вам за машину. Но вы ведь разыскали меня не только из-за машины, правда?

Ника долго молчала, хмурясь и глубоко затягиваясь сигаретой. Юрий терпеливо ждал, хотя уже догадывался, о чем его сейчас попросят. Потом сигарета догорела до фильтра, Ника вдавила коротенький бычок в пепельницу и вздохнула.

— Вы правы, — сказала она. — Я хотела вас просить… Только, пожалуйста, поймите меня правильно, хорошо? Это была последняя капля, я больше не желаю ничего о нем знать, и я совершенно недвусмысленно сказала ему об этом по телефону…

— Ему — это вашему Александру? — уточнил Юрий, глядя в угол.

— Да… Он страшно кричал, потом просил прощения, а потом… В общем, я повесила трубку, меня все это больше не интересует. Он вел себя возмутительно по отношению к вам, и вы правильно сделали, что ударили его, но… В общем, мне бы очень не хотелось, чтобы эта история имела продолжение.

— Выражаясь просто и прямо, вам не хотелось бы, чтобы я его отыскал и врезал ему по-настоящему, — сказал Юрий. — Я вас правильно понял? Можете не волноваться. Во-первых, я не мстителен, а во-вторых, ленив. Ну а в-третьих… Я вообще не стал бы его бить, если бы не этот дурацкий кирпич. Ваш приятель совершенно не умеет работать кулаками, а я не получаю удовольствия, избивая того, кто не может дать сдачи. То ли дело ОМОН! Хотя, с другой стороны, таким, как этот ваш Саша, хорошая трепка иногда бывает на пользу. Помогает, знаете ли, осознать свое место в мироздании и соизмерять эмоции с реальной обстановкой… Впрочем, простите, это уже не мое дело. Повторяю, с моей стороны ему ничего не грозит.

Она покивала, сцепив на коленях ладони с тонкими пальцами.

— Вы все очень правильно сказали. Вот именно, соизмерять эмоции с обстановкой… Поверьте, на самом деле он не такой. Это был просто нервный срыв. В редакции опять отклонили его рукопись — прислали отписку на фирменном бланке: дескать, наш журнал не публикует произведения такого объема… А тут еще его глупая ревность, вот он и не выдержал, взорвался…

— Так он писатель, — сказал Юрий. — Похож.

— Он пытается быть писателем. Работает в каком-то рекламном агентстве, ненавидит свою работу и каждую свободную минуту пишет, пишет… Потом рассылает рукописи в толстые журналы и ждет. Иногда приходят вежливые отказы, иногда рукописи возвращают, а иногда вообще ничего не отвечают…

— М-да, — сказал Юрий. — Я, конечно, во всем этом ничего не понимаю, но даже мне почему-то кажется, что в наше время таким путем ничего не добьешься. Нужно ходить, просить, уговаривать, заниматься саморекламой… взятки давать, наконец! По-моему, все эти россказни насчет таланта, который обязательно пробьет себе дорогу, — обыкновенные сказки.

— Я ему то же самое твердила. Но он в этом плане вроде вас — не желает унижаться, подстраиваться под обстоятельства.

Юрий вздохнул, нашел на столе свои сигареты и тоже закурил. Он уже жалел, что не успел сдержаться и ударил этого горемыку, который, как и он сам, в одиночку дрался против всего белого света — по-своему, конечно, но так же безнадежно, как и сам Юрий. Другое дело, что Юрию иногда удавалось побеждать — не весь белый свет, конечно, но отдельных, наиболее ярких и типичных его представителей. А этому волосатому-бородатому Саше победы только снились, вот он и не выдержал, сломался… Он сломался, а ему еще и по морде съездили. Хотя, с другой стороны, мужик, даже будучи раздавленным в лепешку, все равно не имеет права поднимать руку на женщину, которая ни в чем перед ним не провинилась. Подумаешь, на свидание опоздала! Подумаешь, подъехала в чужой машине… А если бы ее подвезли на «Москвиче»? Интересно, закатил бы тогда господин писатель истерику? Или он окончательно сошел с нарезки как раз из-за джипа? Ведь импортный внедорожник, как ни крути, до сих пор служит многим россиянам своеобразным мерилом жизненного успеха, этакой визитной карточкой — вот, мол, я какой, смотрите и завидуйте! Вот господин литератор и решил, что это камень в его огород — дескать, гляди, недотыкомка, как настоящие мужчины живут, какие деньги зарабатывают. Не то что ты, графоман несчастный…

— Надо же, как неловко вышло, — сказал Юрий, усиленно дымя сигаретой. — Черт! Я ведь тоже, прямо скажем, погорячился. Так противно было на душе, что даже обрадовался возможности почесать кулаки… То есть схлопотал он все равно за дело, но мне ничего не стоило обойтись с ним помягче. В общем, извините, сцена действительно вышла безобразная. А вы сами читали то, что он пишет?

Ника отрицательно помотала головой.

— Он никому не дает читать, даже мне. Не знаю, может быть, жене… Хотя вряд ли. Нет, не думаю. Она никогда не одобряла его увлечение и не упускала случая подпустить шпильку. Ну, знаете, как некоторые женщины умеют: ты бы лучше кран в ванной починил, писатель… Нет, хватит! Не хочу больше о нем говорить. Тем более о ней. Тащите вашу водку. Ой, простите! — спохватилась она. — Вы сидите, вам же, наверное, больно двигаться! Сидите, сидите, я сама принесу.

Как обычно, описав процесс прикуривания сигареты, он испытал непреодолимую потребность сейчас же, немедленно закурить самому. Вскрытая пачка лежала здесь же, под рукой. Александр вытряхнул из нее сигарету, сунул в зубы. Нижняя челюсть отозвалась на это движение тупой ноющей болью. Он дотронулся двумя пальцами до подбородка, словно проверяя, не отвалился ли тот ненароком, криво усмехнулся, вспомнив ту позорную драку, пригладил бороду и крутанул колесико зажигалки.

Серый дым, клубясь, поплыл над стертой от долгого пользования клавиатурой, распластался по плоскому экрану старенького ноутбука, лениво пополз в сторону приоткрытого окна, наткнулся на струю свежего воздуха, вздрогнул, смялся, рассеялся жемчужным туманом и исчез без следа. Александр сцепил пальцы обеих рук в замок и потянулся, выставив перед собой руки, вывернутые ладонями наружу. Суставы отчетливо хрустнули — он печатал по старинке, двумя пальцами, хотя и довольно бойко, и после пары часов такой работы кисти у него здорово уставали.

В печи, за радужной стальной заслонкой гудело пламя. Время от времени смолистые поленья громко стреляли, разбрасывая угольки, которые ударялись изнутри в стальной лист, заставляя его вибрировать, как гонг. От печки уютно тянуло дымком, в трубе тихонько подвывало — две недели назад Александр собственноручно вычистил оттуда почти два ведра сажи, после чего печь перестала дымить и тянула, как зверь.

Топил он теперь редко, не чаще раза в неделю, а при желании мог бы и вовсе не топить — старенькая перина, хоть и попахивала давно не чищеным курятником, грела отменно. Но разводить огонь в приземистой и широкой русской печи было невыразимо приятно. Занимаясь этим, Александр чувствовал, что получает что-то очень важное, необходимое, может быть, даже главное, — что-то, чего он был полностью лишен в суетливой, шумной и какой-то выхолощенной Москве.

Он хлебнул остывшего кофе из старой жестяной кружки с облупившейся эмалью, глубоко затянулся сигаретой и перечитал строки, написанные минуту назад. Кажется, все было нормально, вот разве что насчет изборожденного преждевременными морщинами лица он несколько загнул и даже слегка перегнул. Приемчик был дешевенький, в стиле самых первых беллетристов, у которых на каждом шагу были ахи, вздохи, посеребренные ранней сединой виски и изборожденные — именно изборожденные, а не прорезанные или, там, исполосованные, — преждевременными морщинами лица. А морщины, понятное дело, от глубоких, невидимых жестокому миру страданий израненной души… Чертова дешевка!

Приняв решение, он взялся за мышь, выделил неудачный отрывок и одним нажатием клавиши отправил его в небытие. Ощущение раздражающей помехи, вызванное ненароком выскочившей из-под его пальцев неуклюжей фразой, исчезло, но рассказ сразу сделался короче на целое предложение. Вдобавок исчезла связка между описанием солнечного утра и действиями, которые герой должен был предпринять в ближайшее время.

Сердито грызя фильтр сигареты, Александр повернул голову и посмотрел в окно. За окном расстилался просторный, заросший мягкой молодой травой двор. Слева тихо догнивал большой сарай с провалившейся крышей, справа возносил длинную тонкую шею колодезный журавль с противовесом из нескольких старых автомобильных покрышек. Ветра не было, и прикрепленная к журавлю мятая жестяная бадья висела неподвижно. Рядом с колодцем скучал пожилой «жигуленок» — пучеглазый, оранжевый, как апельсин, с перекошенным после какой-то давней, уже забытой аварии передним бампером. На капоте сидела серенькая лесная пичуга. Краем глаза уловив движение в открытом окне, она испуганно вспорхнула, перелетела через низкую ограду из полусгнивших, прогнувшихся под собственной тяжестью горизонтальных сосновых жердей, нырнула к самой земле и бесшумно растворилась в лесу. Холодная тень деревьев еще накрывала большую половину двора, но забрызганное дорожной грязью ветровое стекло «жигуленка» тускло поблескивало, отражая поднявшееся над лесом солнце. Сквозь него был виден веселый чертик, искусно сплетенный из прозрачных гибких трубочек. Чертика от нечего делать сплел из использованных капельниц и подарил Нике какой-то больной, а Ника торжественно вручила это сомнительное украшение Александру и собственноручно подвесила его к зеркалу заднего вида. Александр не протестовал: в ту пору он с восторгом принимал все, что исходило от Ники, будь то предложение сходить на спектакль какого-нибудь альтернативного уличного театра или вот этот глупый чертик с завитым спиралью хвостом… Помнится, ему тогда пришлось на ходу сочинить какую-то неуклюжую ложь для Ольги; помнится, Ольга проглотила эту байку, не поперхнувшись, со спокойствием, которое тогда очень его обрадовало, а теперь, честно говоря, казалось довольно подозрительным…

«К черту! — невольно стискивая зубы, чтобы задавить шевельнувшуюся в груди тоску, подумал Александр. — К черту их обеих! Не хочу о них думать, ничего вообще не хочу. Надо работать, а все остальное — ерунда. Писать надо либо о том, что знаешь очень хорошо, либо о том, чего вообще не знаешь… Чьи это слова? Не помню, но сказано отменно. В том-то и беда, что до сих пор я писал не то и не так. Зато теперь все будет иначе. Это же очень старый секрет: чтобы создать что-то стоящее, писать нужно кровью. Прямо из сердца, чтобы дымилось…»

Часы в правом нижнем углу экрана показывали, что он бездельничает уже шесть минут. По большому счету, это не имело никакого значения: никто не ждал от него рукописи к назначенному сроку. Он мог работать над рассказом неделю, месяц или десять лет — безразлично; строго говоря, он мог бы вообще над ним не работать, и все только вздохнули бы с облегчением: наконец-то угомонился…

Он передвинул окурок в угол рта, чтобы дым не так разъедал глаза, занес руки над клавиатурой, помедлил секунду и вернулся к работе. Клавиши дробно постукивали, отзываясь на резкие удары его указательных пальцев, по серому экрану, удлиняясь, поползли черные строчки.

Александр залпом допил совсем остывший кофе и закурил новую сигарету. Знакомое нетерпение переполняло его до краев, и он злился на медлительность своих рук, не поспевавших за полетом мысли. Так бывало всегда, когда он садился писать; более того, руки зачастую набирали на клавиатуре старенького ноутбука совсем не то, что он думал и чувствовал. В мозгу как будто стояла какая-то заслонка, пропускавшая наружу только избитые штампы, более или менее подходившие к случаю. Там, внутри мозга, в темноте, кипели, бурлили и рвались наружу совсем другие слова — настоящие, способные пробиться к сердцу читателя даже сквозь редакторские рогатки.

«Инфляция, — думал Александр, уставившись в экран компьютера невидящим взглядом. — В наше время все обесценивается — деньги, слова, мысли и чувства. Если написать: „Ему стало страшно“, это будет простая констатация факта, и тот, кто это прочтет, ни за что не сумеет по-настоящему понять, что ты имел в виду. Нужно так описать состояние страха, чтобы у людей мороз по коже шел, когда они это читают. А как, черт возьми, это сделать, когда до тебя об этом писали сотни, тысячи писателей? Они, эти толпы бумагомарак, давно уже успели затаскать и опошлить все существующие слова и сравнения, а новых, увы, до сих пор никто не изобрел. Вот и пиши после этого кровью сердца… Ты здесь наизнанку выворачиваешься, а господин редактор посмотрит на плоды твоих трудов и скажет, кривя физиономию: „Старо, избито, я это уже где-то читал…“ Читал он, видите ли! Да на всем белом свете всего-то и есть, что три-четыре бесконечно повторяющихся сюжета! Но ничего, на этот раз я справлюсь. Должен справиться. Обязан…»

Он чувствовал, что на этот раз действительно имеет шанс справиться, доказать себе и всем этим сволочам на твердом окладе, окопавшимся в редакциях, укрывшимся за ворохами анонимных отписок, что он один стоит больше их всех, вместе взятых. Боль и горечь переполняли его до краев; сейчас ему ничего не надо было выдумывать, жизнь придумала все за него, оставалось лишь делать записи — сухие, точные, почти дневниковые. Он чувствовал, что может создать если не шедевр, то что-то по-настоящему дельное — нечто такое, за что ему не будет стыдно, даже если рассказ снова не напечатают.

Его взгляд скользнул по недавно написанным строкам, переместился немного правее и уперся в пузатую медицинскую склянку с хлороформом. Хлороформа в склянке оставалось больше половины; рядом со склянкой лежал скомканный носовой платок, а еще правее, на самом уголке стола, поблескивал старенький секундомер. При виде этих предметов в темя толкнулась тупая головная боль, но тут же прошла. Александр подумал, не повторить ли ему эксперимент, но потом решил, что не стоит: одного раза было вполне достаточно — если не для его героя, то для него самого.

Александр задумался, не зная, стоит ли упоминать о том, откуда взялся хлороформ, а потом решил, что да, стоит. Потому что в теперешней жизни обыкновенному законопослушному обывателю вовсе не так просто раздобыть хотя бы пару таблеток димедрола, не говоря уже о хлороформе или, к примеру, мышьяке. И если уж он решил написать по-настоящему правдивый рассказ, пренебрегать деталями не следует. Именно мелкие, узнаваемые детали заставляют читателя поверить в правдивость текста, почувствовать себя участником событий, происходящих в реальном пространстве и времени…

Тем более что в происхождении склянки с хлороформом не было ничего сверхъестественного. Он украл ее из больницы, где работала Ольга (и Ника), прямо в операционном блоке, пока жена мыла руки после очередной аппендоэктомии, а любовница стояла рядом, держа наготове полотенце и периодически бросая на Александра испуганные взгляды через плечо. Она всегда была ужасной трусихой, эта Ника, и, сталкиваясь с этим, Александр всякий раз удивлялся, как она ухитряется не грохаться в обморок при виде крови. Она была операционной сестрой и часто ассистировала Ольге во время операций. Поначалу эта ситуация — жена и любовница, работающие в одной упряжке, — казалась Александру чреватой большими неприятностями; несколько позже, когда выяснилось, что Ольга либо ничего не замечает, либо не хочет замечать, это стало его забавлять, а к началу третьего года такой жизни необходимость в присутствии жены кивать Нике как посторонней, уже не вызывала ничего, кроме глухого раздражения. Постоянная ложь была обременительна, как прикованное к ногам пушечное ядро, но перестать лгать Александр не мог. Перестать лгать означало бы сделать окончательный выбор, отказаться от одной из своих женщин ради другой, а на это он пока не был способен. Каждая из двоих была дорога ему по-своему, каждую из них он любил и отчаянно ревновал ко всему, что движется, давно привык считать обеих своей неотъемлемой собственностью и не видел никаких причин к тому, чтобы по доброй воле от этой собственности отказываться.

Тут он вспомнил все, что ему вчера наговорила по телефону Ника, и до звона в ушах стиснул зубы. Надо же, какая вышла нелепость…

Впрочем, в данный момент думать ему полагалось не о Нике, а о хлороформе, и он с некоторым усилием заставил себя в деталях припомнить, как увидел в открытом стеклянном шкафчике склянку с надписью «Хлороформ» и как, продолжая весело болтать о каких-то пустяках, протянул руку, взял склянку и опустил ее в карман пиджака, толком даже не представляя, зачем это делает. В тот момент это казалось ему началом веселой шутки, какого-то невинного розыгрыша, до которых он был великим охотником и которые Ольга, да и не она одна, считала не такими уж веселыми и невинными. Даже Ника однажды сказала, что у него странное чувство юмора, на что он, помнится, ответил, что лучше странное чувство юмора, чем совсем никакого…

Короче говоря, в тот момент ему просто было любопытно, хватятся они своего хлороформа или не хватятся. Они не хватились; потом у них с Ольгой как-то вдруг возник спор, куда пойти ужинать, и за этим спором он совсем позабыл об украденной склянке, а когда вспомнил, вынимать ее из кармана было поздно: момент, когда это можно было превратить в шутку, остался далеко позади. Ольга на него дулась, и ему не хотелось усугублять ситуацию, признаваясь в бесцельной и, по большому счету, довольно глупой выходке. Потом у него вдруг разыгралась фантазия: он представил, как они с Ольгой возвращаются домой, он подходит к ней, все еще продолжающей дуться, со спины и прижимает к ее лицу обильно смоченный хлороформом платок. Она бьется, пытаясь вырваться, испуганно мычит, а потом перестает сопротивляться, и он берет ее, бесчувственную, на руки и несет в спальню…

Вот об этом писать, пожалуй, не стоило, тем более что осуществить свою фантазию он так и не отважился. Пузырек с хлороформом долго болтался дома, перекладываемый из одного тайника в другой, пока Александру это не надоело и он не увез дурацкую склянку в загородный дом. Кстати, он до сих пор не понимал, почему привез ее сюда, а не выбросил в мусоропровод. Неужели замысел как заноза уже тогда сидел у него в подсознании?

Подумав, он решил обойтись без лишних подробностей: описание кражи хлороформа получилось бы чересчур длинным и, главное, не имеющим никакого отношения к сюжету задуманного рассказа. Он хотел написать о человеке — неглупом, тонком и, по большому счету, очень неплохом, — совершающем убийство на почве ревности, и рассказ о глупой неудавшейся шутке нарушил бы цельность создаваемого образа. Если написать все как надо, можно заставить читателя хотя бы отчасти сопереживать убийце; но если убийца при этом еще и дурак, сочувствовать ему никто не станет. Ведь что такое сопереживание? Человек замечает в характере героя сходство со своим собственным характером и думает: да, я бы тоже так смог, если бы очень захотел. А если герой обнаруживает явные признаки глупости, читатель от него подсознательно отталкивается, — опять же, потому, что видит в герое себя и не хочет выглядеть дураком даже в собственных глазах (хотя в глазах окружающих он, как правило, именно так и выглядит).

… До темноты он, разумеется, не управился. Ему пришлось просидеть за компьютером всю ночь, в неимоверных количествах поглощая черный кофе и куря сигарету за сигаретой. Пепел сыпался на клавиатуру, строчки плыли и двоились перед глазами, но он продолжал упорно сидеть на шатком скрипучем табурете, неистово барабаня по клавишам, пока небо над лесом не порозовело. Тогда Александр поставил последнюю точку, ненадолго задумался, выдумывая очередной псевдоним, и подписался внизу, под последней строкой рассказа: «Д. Горячев». Ему хотелось прямо сейчас распечатать текст и поехать на почту, но он решил отложить это на потом: сначала рассказ надлежало как следует вычитать, чтобы редактор не придрался к орфографии. Сейчас, после суток непрерывной работы, сил на это у него уже не осталось. Мрачное вдохновение, в приливе которого он на одном дыхании написал рассказ, исчезло без следа, оставив после себя лишь звенящую пустоту во всем теле. Александр на всякий случай скопировал файл с рассказом на дискету, выключил компьютер, добрел до кровати и, не раздеваясь, повалился лицом в подушку. На душе у него впервые за прошедшие с момента ссоры с Никой дни было спокойно. Внутри, правда, все еще болело, но где-то очень, очень глубоко — так глубоко, что на это можно было не обращать внимания.