Студёная любовь

Глава 27

Синар

Я был на чужбине, в незнакомом мире, но, оглядываясь, будто чувствовал, как эти просторы близки моему сердцу. Несмотря на холод, мрачность и опасности.

А вот упущенное время не давало покоя. Почему в моем портале прошло три года, когда я возвращался в столицу? Магия притянула к Любаве по парной связи, но как знать, куда девушка изначально направилась? Почему именно сюда, в пустошь, попала?

Холодный снежный никс здесь называли зимой, за ним наступит весна — наша авита, рассвет природы после долгого сна. Если присмотреться, я вскинул голову и стеклянное покрытие теплицы раскрыло надо мной грифельно-голубое небо, словно все то же самое, что в нашем мире, только в отражении кривого зеркала. Лотта — солнце один в один, в сезон никса светит так же пронзительно и не греет.

Ночная владычица неба, луна, была изогнута и разорвана, но все равно напоминала наш маурис, что сводил оборотней с ума в своей полной красе раз в период. Есть ли перевертыши на Ялмезе, я не уточнял, но насколько слышал краем уха в мире всего четыре магии, и они подчиняются четырем стихиям. Другие таланты запрещены законом. Глубже изучать историю и политику не было времени. Оно скользило мимо тяжелым китом, угрожая раздавить. Иногда я представлял, что время — это змея, что, завернувшись кольцом, будто удавкой стягивала шею и холодила грудь.

Потому что болезнь снова вернулась. Чудо, сотворенное Любавой, помогло слугам, но не мне.

Плевать. Вернутся бы домой, чтобы упокоиться в привычной энтарской тьме. Наверное, я слишком устал от испепеляющей жажды, что затягивала глаза тьмой, стоило увидеть профиль невесты и услышать отдаленно легкий флер ландышей. Я больше не мог выдержать леденящий душу холод и неосознанно тянулся за покоем. За простой уютной тишиной без желаний и съедающей нутро тоски.

А работа… ремонт колесницы и прополка сорняков — всего лишь попытка забыться. Хотя последние дни она не помогала.

Каждое утро я выходил на улицу и, глубоко вдыхая запах бескрайних полей пустоши, слышал едва уловимую помесь сырого, гнилостного и горелого. Стылый ветер приносил эти запахи со стороны Черты. Я не менталист и не пророк, но зрело глубинное ощущение, словно это неспроста, словно мир Ялмеза умирает…

Когда я об этом спросил, Данил отмахнулся. Он последнее время совсем закрылся и в основном молчал, но его брошенное «побыстрее забирай невесту и улетай отсюда» не выходило из головы.

Но другое терзало еще больше: нужен ли я невесте? Полетит ли со мной на Энтар?

Ее «я люблю тебя», брошенное во сне, мучило и не давало покоя… Ковыряло грудь до мутной боли. Я не мог быть этим счастливчиком, потому что мы слишком мало знакомы. Такие сильные чувства не приходят с первого взгляда, а Любава делала все, чтобы меня оттолкнуть, доказывала не раз, что я не избранный, не тот, с кем она хотела бы быть…

Тьма! Какая жестокость! Но я же не виноват, что осколок выбрал именно эту девушку? Меня тянет к ней, словно мы два магнита. Не потому что болен, и теперь не выживу без прикосновений Любавы, а потому что не вижу будущего без нее.

Необъяснимо. И так глубоко, что и самому себе тяжело в этом признаться.

Зачем соблазнять, добиваться, если она принадлежит другому?

Тяпка застыла над землей, едва не срубив пышное растение. Я тряхнул головой, прогоняя корчившие душу мысли, и отставил инструмент в сторону. Даниил сегодня приболел — остался в покоях. Утром я пришел узнать, что случилось, но разноглазый выглядел отвратительно, бледный и изможденный, волосы торчком, глаза потухшие. Дракон едва переставлял ноги. Уперевшись плечом в косяк, чтобы не упасть, он сипло попросил меня присмотреть за теплицей, обязательно полить ряды салатов и редиса, им влага нужна каждый день. Если бы он увидел, что я угрожаю его зеленым питомцам, он бы меня убил одним взглядом. Хотя в таком состоянии… Что же с Даней могло случиться? Не чернота — это точно. У нее другие симптомы.

— Уж извини, я не специально, — проговорил я шутливо, будто это кривое недо-деревце что-то поймет. — Ты только папке не говори.

Уже с растениями общаюсь. Совсем сдурел. И работаю, как простец. Не скажу, что мне не нравится, но при дворе лучше об этом не рассказывать. Будут издеваться и сыпать шуточками.

Я провел пальцами над кустом, на котором порозовели некрупные вытянутые, как сливы, плоды. Листья закачались от легкого прикосновения, будто от страха. Острый запах томатов разбередил пустой желудок. На обед я не пошел, увлекся работой, а до ужина далеко, придется потерпеть. Может, съесть вон тот розовый овощ?

Даня все время пропадал в теплицах. Возводил новые, высаживал другие растения, щедро поливал их талой водой, разве что песни не пел. За последние недели томаты и огурцы так разрослись, что мы едва успевали их подвязывать и окучивать. На лице фанатичного овощевода с каждым днем появлялось все больше и больше морщин счастья и радости, но он строго настрого попросил меня не говорить Лимии об успехах его земельных трудов, мол, пусть Серебрянка, как он ее ласково называл, своими, живыми, занимается и не лезет в его огород.

Усмехнувшись, я отступил к деревянной лавке, устало присел, стер рукавом испарину со лба. С Даней работать веселее, без него тоскливо и ненужные мысли лезут в голову.

Стоило на миг прикрыть глаза, как перед взором появился худой стан, молочная кожа, нежно-розовые губы, длинные снежные волосы и метельные радужки.

Нужно действовать. Распахнув глаза, хлопнул себя по коленям. Придется рано или поздно.

Значит, вернемся домой и развяжемся с Любавой, если это возможно. Папа должен знать, как это сделать. Его же артефакт. Другого выхода я не вижу, не держать же Белянку насильно.

Я зашипел, сцепив зубы.

Нельзя ее так называть. Привыкаю, ласкаю имя и прозвище на языке, будто целую ее, а она… другому отдана. И от этого осознания душу бесконечно крутило в черной воронке.

Только бы девушка согласилась и позволила забрать ее на Энтар, потому что я погибну без сердца. Пережить, что она испытывает чувства к другому, попытаюсь, отстранюсь, запрещу себе думать об этом. Забуду Белянку, как только осколок деактивируем.

Смахнув с пальцев крошки земли, вновь прикрыл глаза, но меня вдруг дернуло от мысли.

Я даже подскочил с лавки.

Любава ведь была невинная! Кто этот другой, что не тронул ее, но успел влюбить в себя? Она не была обручена до бала, не была связана договором исполнения и вела себя независимо на балу, не казалась влюбленной и легко шагнула в портал, сбегая.

Что-то здесь не вяжется. Крутится перед глазами, но никак не сложится в картинку.

Я словно увидел внутренним взором сбитую фигуру конкурента, его крупный силуэт. Словно он тащит Любаву к себе, забирая, выдирая из моих рук с кровью. Единственное, что я мог сейчас, это желать его смерти. Быстрой и необратимой. Еще никогда не был так близок к убийству. Только то, что я не знаю имя этого гада, и сохраняет ему жизнь.

Но сил бороться за Любаву, влюблять в себя и ухаживать у меня почти не осталось. Вернее, иссякло острое желание в бесконечной борьбе за тепло. Фраза о любви словно впилась в средоточие моей магии и жрала живьем, забирая последние капли жизни. Кажется, я даже замерзать стал быстрее. А вера, что все получится, угасала, как светило на горизонте пустоши.

Я уже и сам не знал, зачем мне отношения с такими трудностями. Привык получать все легко, потому вместо попыток сблизиться с Любавой, возился около колесницы, изредка отрываясь от работы на прополку растений. Это помогало отстраняться от внутреннего колотуна и раздрая.

В ремонте машины я почти не продвинулся. Все зря, лишь потраченное время и силы. Деталей не хватало, повреждений слишком много, руки опускались от беспомощности. Механизм несколько раз запустился, но даже от слабой нагрузки полетела ходовая часть, оси перекосило. Капсуль я снял, чтобы случайно не разбить, и спрятал его в темном сухом помещении около конюшен, накрыв соломой. Как я от озера добрался до замка на сломанной колеснице, ума не приложу, на чистом везении. Пришлось разбирать механический блок и все заново собирать, ослабляя неважные части, усиливая те, которые помогли бы машине перелететь большое расстояние и пронзить пространство.

Но я понимал, что это все равно жуткий риск.

Выбрался из теплицы, набросил дубленку на мокрую от пота рубашку и, не застегиваясь, поплелся к замку. Не обращая внимания на студёный холод, что тут же бросился обнимать вспотевшие плечи и щекотать ребра. Пытаясь думать, о чем угодно, только не о Любаве…

Она сводила меня с ума, выматывая последние силы.

Мысли о ней терзали, как злые собаки, растаскивая душу по углам. Было нечто, глубоко сидящее в груди, между стылым холодом и колючим льдом, и это что-то не давало покоя.

Ощущение.

Едва тлеющее среди бурана и вьюги. Такое слабое, невесомое, будто легкий снежный пух, что тает от прикосновения тепла. Я не мог уловить его, а когда напрягал голову, чтобы сблизиться с ускользающей истиной, в висках взрывались колючие иголки. Приходилось отступать. Но я снова и снова возвращался к этому ощущению… забытому… нужному. В этом ощущении прячется правда. Если я вспомню, откуда оно и почему возникло, я пойму происхождение зверской тяги к светлоликой девушке.

Приложив ладонь к пустой груди, чуть сместил руку на раскрытый на коже цветок, алые лозы набросились на пальцы, жадно обвивая каждую фалангу. Я мог поклясться, что росток был со мной задолго до встречи с Любавой, а осколок, что дал отец, лишь пробудил его.

Тряхнув головой, я сжал зубы до скрипа. Это сможет объяснить только король Криты. Вот почему они с матерью в гляделки играли, когда я вернулся из академии!

Неужели папа не просто так меня сюда отправил? Именно на Ялмез. Или дело все-таки в невесте?

— Можно я еще посплю, Син? — взмолился Ялик, потирая между собой ладони, зябко потряхивая плечами. — Зф-ф-ферский холод. Даже на се-ввере Криты таких морозоф-ф не помню.

— Когда ты там был последний раз? — я скептически выгнул бровь, а друг лишь отмахнулся. Не был никогда, я знал наверняка.

Ялик, потихоньку оправившись после черноты, тоже стал выбираться наружу, бесконечно кутаясь в дубленку и ворча, что из-за меня нормально не высыпается.

Рыжий ленюх. Ему только есть и спать. Хотя выглядел помощник неважно, если честно. Чайные глаза потемнели, тело исхудало, проявив костлявую нескладную фигуру помощника, рыжие волосы напитались темноты и отдавали багрянцем.

Орин же напротив помолодел, окреп и спокойно ступал на сломанную ногу, что чудом срослась. Он помогал по хозяйству девушкам, ухаживал за лошадьми и взялся чинить старую котельную, чтобы наладить подачу горячей воды в спальни, и жаровни, чтобы для готовки не использовать ценную магию. Я даже не ожидал такого рвения к хозяйству от холодного и молчаливого возницы, потому не настаивал на его присутствии около себя в виде охраны. Уж тут мне точно никто не угрожает.

— Будешь шевелиться, не замерзнешь, — я бросил взгляд на рыжего помощника, что подпрыгивал на месте, пытаясь согреться. Ял замер и посмотрел на меня, будто впервые увидел.

— Син…

— Все! — рявкнул я. — Давай работать. С тобой дело быстрее пойдет.

Обогнув колесницу, я все еще не чувствовал, как рубашка на горловине стала дубовой, а планка покрылась льдинками.

— Ты точно ф-ф-в порядке? — в глазах друга появилось удивление. Он только сейчас заметил, что я остриг волосы?

— Хватит болтать, Ял. Я не собираюсь торчать в этой дыре вечность. Давай перенастроим панель… там в две руки удобней.

— Да она в-все рав-ф-фно безнадежна, — рыжий опустил голову и пнул носком сапога железную лошадь. Та не ответила, лишь загудела.

А я понял эти слова по-своему. Любава безнадёжна, и мои усилия бесполезны.

Колючий кол вошел в грудь и замер.

— Тебе стоит погреться, Син, — протараторил испуганно Ялик, все еще разглядывая мое лицо.

Он подошел ближе, а я вдруг понял, что не чувствую мышц, пальцы на руках окоченели, а говорить стало трудно. Друг подставил плечо и, сопя, быстро потащил меня ко входу. Я шел, подволакивая ноги, но уже не реагируя на происходящее. Мне было все равно.

— Ты меняешься слишком быстро… — как-то тревожно пробормотал Ял. — Посмотри, — в большом холле замка он повернул меня к стене, что была от потолка до пола покрыта зеркальной пластиной. И я уронил челюсть. Прядь, что побелела еще в академии, разрослась, как зараза, и теперь полголовы, вместо моих темных волос, покрывали снежные, кристально белые пряди. Глаз с левой стороны утратил янтарное тепло, погас и укрылся блеклой мутностью.

— Позовите Любаву! — крикнул рыжий в пустоту коридоров, но я вцепился мерзлыми пальцами в его локоть и сильно тряхнул.

— Нет! Хватит.

— Ты… — его глаза забегали, — но ты… в-в-выгоришь, Син. Замерзнешь.

— И мрак с ним, — я скрипнул зубами и, придерживаясь за стену деревянными от холода пальцами, побрел в сторону своего крыла.

— Так нельзя. Я не знаю, что у в-ф-фас тут произошло, но она должна понимать, кто ты. Должна…

Я дернулся и зло оглянулся на рыжего. Тот отшатнулся, будто кошмар увидел.

— Спать со мной?! — я не кричал, но ярость клокотала под горлом, как огненная змея.

— Если это единственное, что помогает… — не до конца восстановившийся парень тоже придерживал стену рукой и повел плечом, мол, а что делать.

— Я лучше умру, чем стану принуждать кого-то любить себя.

— Но ты наследник! — возмутился рыжий. — Будущий король Криты. Дев-ф-фушка должна…

— Я. Сказал. Хватит! — Ярость кусалась, заплетала холодные лозы вокруг шеи, не давала дышать. На последнем выдохе смог выдавить: — Иди к себе, Ял. Не лезь в это.

Рыжий отстранился, сначала засомневался, но потом сорвался с места и с не присущей для него скоростью помчал по коридору.

Время трещало, обвивало лодыжки холодными жгутами, будто пыталось задержать или остановить.

Время забирало жизнь. Тик-так. Тик-так… тик…

До комнаты я дошел, едва чувствуя тело. Губы ссохлись или смерзлись, уже и не поймешь, лицо и спину стянуло, словно на мне тяжелая кольчуга. Дыхание замедлилось, кровь холодила вены, я чувствовал, как она медленно перекатывается под кожей и вот-вот остановится.

Если я умру, умрет и Белянка…

Как же ее оторвать от себя и не причинить вред?

Ввалившись в комнату будто пьяный и едва не растянувшись на пороге, я закрыл дверь на ключ.

Озноб пробивал насквозь, рассекая позвоночник снизу вверх и обратно, а легкие не раскрывались, словно внутри мехов теперь колючки.

Наверное, я добирался сюда слишком долго, почти сразу кто-то робко постучал.

— Уходи… — прижавшись лбом к полированному полотну, я шевельнул губами.

Знал, что это она. Услышал. Почувствовал.

Весна, сладость на языке, а на берегу теплого озера, прячась от зноя в тени деревьев, звенят чашечки ландышей. Снежные хлопья, летящие с неба, не обжигают кожу, а исчезают в темно-синих потоках.

Меня уносило невероятной иллюзией в вязкий сумрак, где я с трудом мог шевелиться или говорить.

— Открой, Синарьен, — невеста царапнула по двери, но голос был отдаленным, сжатым, словно ей неприятно.

Не-невеста теперь…

— Зачем? — выдохнул я со свистом, подрагивая от холода.

Она не ответила, лишь снова стукнула костяшкой по двери, неуклюже, неуверенно, а я заулыбался очевидности, отчего мерзлые губы потрескались до крови.

— Ты пришла не ради меня, а чтобы не умереть.

— Тебе проще убить нас обоих? — сначала взвилась Любава, но после запнулась и надолго замолчала.

Я не удержался на каменных ногах и, прижавшись спиной к двери, сполз на пол.

— Я давно мертв, Любовь. Года три уже.

— Почему три? — прошептала она, а после умоляюще протянула: — Но я ведь еще жива…

Я прыснул, облизал пересохшие губы, что тут же покрылись корочкой льда.

— Значит, тянуть до последнего, отворачиваться, а потом делать из меня изверга тебе проще? В тот вечер ты ласкала меня, изводила, провоцировала, а потом я виноват?!

— Ты напал на меня. Я… испугалась.

— Ты хотела меня не меньше.

— Нет!

— Правильно, лучше врать себе, я тоже так делаю, — откинул затылок назад, отчего в голове взорвались белые искры. — Лучше беги, Белянка, пока я еще при разуме.

— Я… — ее голос жутко дрожал, смешивался с сипотцой, — не уйду.

Холодная боль сминала сознание, я уплывал в темноту и едва различал силуэты комнаты, сидя какое-то время без движения.

И когда уже ухватиться было не за что, впереди, в полном мраке, возник танцующий огонек. Вытянув руку, я бережно коснулся его пальцами, но не дотянулся. Тряхнул головой. В ушах зазвенело. Между ребер заныло.

Тихий вздох пролетел под щелью двери, и в холодной груди нерешительно затрепетало тепло.

Волны жара наплывали медленно, боязливо. Я пошевелил пальцами. Они потеплели. Осторожно повернувшись плечом к двери, прошептал:

— Что ты делаешь?

— Пытаюсь тебе помочь, — тихим шелестом ответила Любава.

Тихий стон коснулся моих ушей, и я потянулся к ручке. Вставать было сложно, ноги все еще деревенели, но я смог щелкнуть замком и даже повернуть темную головешку, но толкнуть полотно не получилось. Словно с другой стороны двери кто-то придерживал.

Не справившись с головокружением, я рухнул навзничь. Было ощущение, что тело от падения разлетится на куски, как лед.

Дверь распахнулась. Холодный сырой воздух из коридора коснулся щеки.

Дверь захлопнулась, щелкнул замок, сквозняк отступил.

— Ты можешь уйти, — отчеканил я твердыми губами. Не ее, а себя упрашивая остановиться, запретить, заткнуть нахрен низменные желания. Магия не может лишать нас выбора! Не имеет права.

Я хотел Любаву, как безумец, но теперь — это будто жрать горький перец, пытаясь набить голодный желудок. Только хуже станет. И каждый раз, прикасаясь, я буду думать, что она не со мной, а думает о другом. Представляет какого-то оборванца на моем месте.

Любава подступила ближе, мягкая ткань платья коснулась моих рук, что безжизненно лежали на полу. Легкое движение размотало нервы, вызвало жуткую дрожь по всему телу. Сдерживаясь изо всех сил, я смотрел в потолок и почти умолял:

— Уходи …

— Уйду, но не сейчас.

Я перевел на Любаву злой взгляд. Светлые зрачки расширились от увиденного, но она не отступила и не попятилась. Румяная, растрепанная, дышит часто. Нежно-персиковое платье придерживает на плечах и вдруг… отпускает.

С тихим шорохом шелк упал ей к ногам, открывая обнаженное стройное тело.

— Твоя жизнь привязана к моей, — прошептала девушка, стискивая опущенные вдоль тела руки.

Я прищурился. Слабого тепла, что почувствовал сквозь дверь, было мало, но вытянутая фигурка, вздернутый подбородок, брошенные слова и непокорность во взгляде Любавы на мгновение оглушили. Я ей не нужен.

Сжал зубы, поднялся на ноги. Возвысился над хрупкой девушкой качающейся горой. Она смотрела на меня сквозь побелевшие ресницы и подрагивала, кусала губы, стискивала руки. Розовые вершинки груди на молочной коже притягивали взгляд. Я шагнул ближе. Не-невеста натянулась, слабо дернулась, но осталась на месте.

— Что может быть хуже безысходности и отсутствия выбора? — прошептав, я приподнял ладони, собрал мелкую дрожь с ее опущенных рук. Выше, выше, до плеч, чтобы одной кистью заперетъ ее дыхание, сжав шею, вторую уронить на упругую грудь. Любава с сухим выдохом закрыла глаза и будто окаменела, резко втянула воздух через зубы и задержала дыхание. Цветок, что до этого покоился на ее плече темным рисунком, вдруг засиял, затрепетал разными переливали алого. Лозы сине-серебристого цвета выскользнули из центра метки и ласково огладили мои пальцы. Дали глоток желанного тепла.

Но этого ничтожно мало.

Меня трясло. От жажды. От злости. Но больше от последнего.

— Одолж-ж-жение… д-да? — вытолкнул из скривленных губ. — Ради своего спасения стараешься?

Девчонка распахнула глаза и шарахнулась, но я вовремя переместил ладонь с шеи на затылок и резко потянул ее на себя. Приблизился к открытым губам. Так близко, что каждый ее судорожный выдох обжигал кожу. А каждый вдох будто вытягивал жизнь. Несколько раз глубоко подышал, надеясь, что этого хватит продержаться пару дней без ее прикосновений.

— Спасибо, — прошипел. — Обойдусь. — Я потянулся к двери, преодолевая мерзлую боль в мышцах, щелкнул замком, подхватил не-невесту за плечи двумя руками и вместе с платьем, обнаженную и дрожащую выставил наружу. Голос прозвучал низко, будто внутри меня проснулось чудовище: — Пошла вон. Как только сделаю колесницу, мы вернемся во дворец и оторвем эту гадость, — я зыркнул на пламенный цветок на бледной коже девушки, что все еще не закрылся.

Отказываться от жизненно-важного оказалось больно. Меня хлестнуло по горлу ледяным жгутом, но я не подал вида. Так и продолжал стоять.

Я должен отказаться от нее.

— Убирайся! — гаркнул, вырывая из себя последнее тепло.

Захлопнул дверь, не желая слушать ответ. Любава ничего и не говорила, лишь смотрела на меня, будто хотела убить. Кажется, даже через плотное дерево чувствовался этот взгляд. Я и сам скоро сдохну, марать руки не придется.

Долго стоял около двери и, прижавшись к ней холодным лбом, прислушивался. К шороху платья, к тихим всхлипам, к коротким, но быстрым шагам, гаснущим в коридоре.

Ушла…

Я поплелся к камину, что давно зачах и уже не отдавал тепло. Мне бы хоть как-то успокоиться, хоть немного согреться, принять, что жизнь меня выплюнула из своего ласкового лона еще три года назад. Поверить в свою смерть и все отпустить. Замер напротив ростового зеркала, что на латунных ножках стояло около окна. Волосы высветлились до полной бесцветности. Лишь на темечке осталось несколько черных прядей, что будто смоляные ободранные ленты спадали на бледный лоб и подчеркивали тенью длинный уродливый шрам от виска до скулы.

Вот почему волосы у нее белоснежные. Любава так же замерзала, так же мучилась, но не было никого рядом, кто мог бы помочь и согреть. Или был? Не тот ли, кому она отдала свое сердце?

От ярости перед глазами поплыло. Я схватил с комода темную вазу и размозжил ее об стену на мелкие кусочки. Легче не стало. Я бесился несколько минут. Трощил все, что попадалось под руку, пока не выдохся и не упал посреди разгрома на колени.

— За что, Нэйша? — прорычал в пыльную тишину. — Что я сделал не так? За что ты меня наказываешь?

И будто в ответ рухнул тяжелый карниз, ударив меня по плечу и расцарапав спину.

Но я даже не пискнул. Завалился на бок и замер, бездумно глядя в окно.