Ступени профессии

ОПЫТ

Опыт, опыт… А что есть опыт? Просто выводы, к которым приходит человек в результате долгой работы, впечатления, наполненные многим разным: хорошим и плохим. Вот выводы, к которым я пришел после многих лет деятельности в качестве режиссера музыкального театра.

Казалось, тебе дана власть, делай спектакль — и все тут. Но выяснилось, что работа режиссера в музыкальном театре — это взаимозависимость, взаимосвязи, взаимовлияния, сопоставления, то есть дело процессуальное, не терпящее статики. Проще говоря, это не то, что «задумал — сделал», а задумал и… начал движение к неясной еще цели по неизведанным тропинкам.

Я думал раньше, что фантазия режиссера порождается музыкой. Слушай ее и давай волю воображению («вслушиваясь в музыку», — часто повторяют оперные деятели совершенно безответственную и ничего не выражающую фразу). Теперь я знаю: музыка шаловлива и коварна, легко запутывает простаков, препятствует их намерениям ее иллюстрировать, не любит подхалимов, чурается тех, кто слишком часто клянется ею.

Оперная музыка рассчитывает на содружество с действием на равных, на целесообразное сопоставление, пусть конфликтное, неожиданное, противоречивое, но не случайное, а преднамеренное, высекающее искру событий. Общая цель — театральный образ глубочайшего психологического постижения и красоты.

Я исходил из того, что все заинтересованы в успехе спектакля… То есть, если нужно вбить гвоздь в нужное место, он будет немедленно вбит. Мизансцена, однажды сделанная, не забудется. Не получающееся сегодня простое сценическое действие (поймать трость на лету, легко сесть на стул, снять элегантно перчатки, цилиндр, научиться вязать спицами и т. д.) завтра выйдет в результате немногочисленных повторений, внимания к предмету, заинтересованности и тренировки артиста. Увы, даже то, что сегодня получилось, может быть не более чем счастливой случайностью, которая не повторится. Значит, репетиция должна заключать в себе тренинг, упорный и скрупулезный.

Оказалось, таким образом, что терпение — важная часть работы режиссера в опере, что в большинстве своем оперный артист не имеет вкуса к хорошо отделанной, отлаженной сценической детали. Внимание же и уважение к артисту основано и на том, что публика не может сделать то, что ему легко дается, даже если это самое простое действие. Каждый может пройтись, переваливаясь с боку на бок, хотя бы и во фраке, сойти вниз по лестнице ощупью, разглядывая каждую ступеньку. Артист должен «приучить» ноги к лестнице, корпус, походку к костюму. Надо врастать в роль сценические приспособления. Время и настойчивость — важный фактор успеха режиссера в работе с актером.

Я предполагал раньше, что интересная работа и правильная мысль режиссера будут сразу поняты и подхвачены артистом. Нет. Он сомневается, и чем более идея оригинальна и выходит за пределы трафарета, тем с большей подозрительностью артист к ней относится. Кажется естественным для режиссера начать работу в театре, опираясь на те позиции, в которые он уже уверовал. Нет, чтобы пройти пять шагов, надо все начинать с позиции среднего уровня артиста, с тем чтобы потом постепенно вместе с ним двигаться вперед. И это движение совсем не гладко, оно полно компромиссов.

Все это продиктовано тем, что деятельность режиссера проходит только в коллективе и с коллективом, в перекрестном огне сотен мнений.

Иной режиссер наделен огромным воображением. Причем, это воображение конкретно, театрально, оно рождает целый поток неожиданных и эффектных приспособлений. Такое искусство сразу восхищает. Но, увы, скоро оно может начать надоедать, а потом и злить, если все найденное режиссером не дает ответа на главные смысловые и этические вопросы, с которыми приходит зритель в театр, если режиссерские приспособления не рождены идеей и не выражают ее. А раз они возникли сами по себе, то и существуют отдельно от сюжета, фабулы, эмоционального смысла театрального акта, существуют вне драматургии. Это набор инструментов, которые не используются целесообразно, а выставлены напоказ с расчетом произвести впечатление.

Конечно, любой технолюб может получить удовольствие от созерцания набора инструментов: «Ах, какое долото. Ах, клещи — прелесть, как легки, прочны, красивы. А эта стамеска, а эта ножовка, отвертки…» Но хорошо, если главная цель здесь хотя бы подразумевается. Цель — строгать, прибивать, пилить, то есть делать вещь. Однако часто она совсем упускается из виду.

Вещь! «Вещь» в нашем деле — это идейно-художественная целостность спектакля. Набор приспособлений — средства. По набору режиссерских приспособлений можно сказать: «Ох и выдумщик!» Но какое это имеет отношение к художественной цели постановки? В конце концов подобный подход никак не отличается от устремлений тех «ценителей» оперы, которые идут в театр (!) слушать певца и восхищаться его голосом: «Ах какой тембр, а верхушки — прелесть, легки, звонки, да как красивы. А эта ровность голоса, диапазон, полетность». Но главная цель тут даже не подразумевается. Цель — трогать, увлекать, убеждать, создавать образ не только сценический, но музыкально-вокальный.

Режиссер, обладающий только умением поразить «набором» выдумок, — мастер, владеющий средствами без цели. «Ах, какая фантазия, ах, композиция — прелесть! Неожиданно, остроумно…» и т. д. Нас, режиссеров, хвалят за выдумку, как певцов за тембр или стамеску за красивую ручку. Приятно, когда отмечается профессиональная оснащенность художника. Но цель — вот о чем надо думать, сочиняя спектакль, отбирая его детали.

Увы, отказаться от эффектного «трюка», приема, если он и оказывается ненужным, очень трудно. И режиссер носится со своей находкой, желая обязательно куда-нибудь ее приткнуть. Он начинает походить на майора Ковалева, который в отчаянии приклеивает свой нос «между двух щек», а тот все отваливается. Без носа, как выяснилось, Ковалеву жить можно. Нос ему нужен только для престижа. Ужасно как хочется похвастать, поспекулировать богатством своих средств выражения и тем вызвать внимание к себе. В таком случае волнение публики по существу драмы подменяется восхищением инструментарием. А это главным образом и отделяет сферу искусства от искусственности (искусство и искусственность — какие схожие слова и какие полярные понятия!).

Нужно стремиться к процессу, в течение которого зерно, посаженное в землю, даст новое качество — колос. Преодолеть любовь к самопоказу можно только включением фантазии не произвольно, а в соответствии с партитурой, точнее, ее музыкальной драматургией. Не музыкой, а музыкальной драматургией, ее идеей. Фантазия, не возбужденная конкретным музыкально-драматургическим актом, ведет к анархии. Фантазию надо тренировать на конкретном материале, извлекая из музыкальной драматургии оперы ее философию.

Когда, сопоставляя тематический материал партитуры, ритмические, тембровые, гармонические, темповые и другие ее показатели, вы проникаете в смысл происходящего, извлекаете логику поведения действующих лиц, ваше творческое воображение делает их конкретными, видимыми, а фантазия, получив точное и целесообразное задание, начинает творить, то есть создавать действенную логику партитуры на сцене.

Публика же, сопоставляя сочиненную вами форму спектакля с звучащим образом, охватывает своим воображением сразу весь оперный комплекс и, понимая, волнуется, волнуясь, понимает его. Вот элементарная схема правильного рождения музыкального спектакля. Публика не должна в процессе спектакля оценивать музыку («ах, как красиво!»), артиста («хороший голос, хорошо двигается»), режиссера («интересные мизансцены»), художника («богатые декорации») и т. д. Она должна волноваться по существу драмы, ее психоэмоционального «нутра». Оценка создателей образа должна состояться потом, в антракте, в конце спектакля.

Тогда это искусство. В этом процессе и существует настоящее достойное самовыражение режиссера как художника.

Несколько слов о том, как репетировать. Эффектнее всего всю репетицию провести «на взводе», самому все и всем показать, проиграть все роли спектакля на глазах у изумленных артистов. Тут можно получить и аплодисменты за эффектную репетицию. От такого «метода» толку мало. Проверено — артист, как правило, массивно смотрит на то, как «изгиляется» режиссер вне зависимости от того, удачен или неудачен его показ.

Показ показу — рознь. Есть показ актерский, когда наделенный актерским мастерством режиссер проигрывает сцену в надежде на то, что его скопируют. Так как показывать всегда легче, чем играть роль, то такой показ грозит провалом только в случае полной бездарности режиссера. Есть показ режиссерский, когда раскрывается смысл роли, даются пунктиром намеки.

Я думаю, что прибегать к любому показу можно только в крайнем случае, когда не хватает времени, или когда у актера отсутствует малейшая возможность проявить свой художественный потенциал, а у режиссера не хватает умения этот потенциал увидеть и активизировать. Это все случаи крайние и печальные. Почему? Потому что актер бывает органичен и убедителен в роли только тогда, когда в ней проявляются его уникальные природные данные.

Противоестественно ждать от актера точного исполнения намерений и режиссерских представлений об образе. Настоящим режиссером роль создается только на основании и с учетом возможностей психофизической природы актера. Точнее, в столкновении и сочетании этой природы с пониманием драматургической функции действующего лица. В даровании оперного режиссера должно быть свойство острого ощущения одновременно музыки, драмы и духовно-физического механизма исполнителя. Это главный материал для его творчества.

Оперный артист очень любит, когда ему показывают или когда долго ему что-то рассказывают. В этих случаях он, как правило, не работает, наблюдает. Он — зритель на репетиции. Сидит себе да смотрит, сидит себе да слушает, а время идет. Все равно, что затянувшийся «перекур» на производстве из-за вовремя не привезенных деталей. Но приходит час расплаты. Премьера, а артист роль не сделал или не доделал. Прячется за штампами. Признания его «создание» не получает. «А кто виноват?», — спросите вы у артиста. «Режиссер, — ответит он, — который зря тратил время на разговоры».

Каков единственно продуктивный путь к освоению исполнителем роли на репетиции? Какой ключ способен завести творческий, психофизический «мотор» артиста? Логика действия образа, оформленная в интересные для данного артиста режиссерские приспособления. Магия логики физических действий доказана Константином Сергеевичем Станиславским, но и до него профессиональный оперный артист порою говорил разглагольствующему режиссеру: «Вы скажите, что надо делать, а я сделаю». Обиженный режиссер-оратор умолкал. Если режиссер точными, правильными, увлекательными и оригинальными по форме действиями не может разбудить фантазию артиста, то ему следует идти на другую работу. Правда, в старости, с приобретением опыта и желания не только ставить спектакли, но и использовать репетиции для пропаганды своего художественного и жизненного кредо, иной раз стоит отвлечься для обобщения теоретических положений, но… это только в старости, да и то не всегда уместно..

Прийти на репетицию в таком состоянии, чтобы быть способным мгновенно предложить актеру правильные и эффективные действия, самое главное и самое трудное. Музыкально-вокальная фраза обретает вдруг естественность и выразительность, когда певец (в это время он превращается в актера!) внимательно рассматривает носки своих ботинок или крепко впивается пальцами в ручку кресла, прячется от кого-то за колонной, следя за неизвестным ему человеком, или долго мнет и рвет бумагу, чешет то место спины, которое трудно достать, вытягивает ноги или подбирает их…

Пустяки? Нет. На репетиции поздно говорить о концепции, ее надо реализовать подбором многообразных физических действий, приобретающих определенную и уникальную логику. Артисту интересно, как его партия становится ролью. Физические действия выполнять нетрудно, но они, выстраиваясь в строгом порядке, рождают нового человека, человека-образ. Осмысливается пение, находятся интонации…

Режиссер в опере не должен рассчитывать на то, что ансамбль его нового спектакля будет состоять из Ермоловых, Орленевых, Сальвини, Дузе, Шаляпиных — актеров, умеющих создавать роль самостоятельно. Уже Москвину, Книппер, Качалову нужен был режиссер. В оперу артист идет не из-за актерского дарования или сценического умения, а потому, что у него есть голос. Режиссеру можно рассчитывать только на свое умение возбудить актерский дар, присущий почти каждому, в певце. Возбудить набором физических действий. Главным образом этим.

Опыт помог выработать мне и отношение к купюрам. Если режиссеру хочется сделать в музыкальной партитуре купюру, он должен знать, что это подсказка дьявола, провокация «темных сил». Каждая сделанная режиссером купюра должна быть вечным укором его совести и его профессиональной чести. Оправдать купюру можно только признанием: «Не хватило таланта и мастерства». В девяноста девяти случаях из ста купюры разрушают музыкально-драматургическую концепцию композитора. Даже если автор сам согласен на купюру, сам предлагает ее.

Чем «оправдывается» купюра? Скучно, затянуто, плохая музыка. На первый взгляд это правильно. Но никому в России не придет в голову делать сокращения в «Евгении Онегине» или, предположим, в «Царской невесте», а за границей это бывает часто. Святотатством у немцев были бы купюры в «Дон-Жуане» Моцарта, а у нас, увы, их делают с легким сердцем. Купюрами подправляют «Кармен», «Пиковую даму» и другие шедевры музыкальной драматургии.

Очень редко (один процент!) можно признать купюру правомочной, когда произведение при его появлении разрослось под влиянием советов, подсказов, требований. Так произошло с прокофьевской «Войной и миром», так произошло с «Борисом Годуновым» Мусоргского. И в большой мере «советам», «требованиям» мы обязаны тем, что «Хованщина» и «Князь Игорь» не были закончены.

Но профессиональный режиссер должен знать, что всякая купюра — компромисс.

Пусть никто не воображает, что начинать работать над партитурой надо с карандашом, ножницами и клеем. Повторю то, что я уже говорил: «Есть режиссеры с воображением, а есть… с ножницами». Точить ножницы легче, чем развивать творческое воображение, но второе похвальнее.

Чувство меры — о нем непрерывно должен думать режиссер. Мера определяется степенью органичности восприятия спектакля. Например, «рискованную» мизансцену с сексуальным душком лучше выкинуть. Не потому, что мы скрываем от публики, «отчего рождаются дети», а потому, что это выбивает (обязательно, как каждый натуралистический штрих) зрителя из зоны образного восприятия. Разные посторонние мысли приходят к зрителю, вытесняя образное внимание, ломая тем самым логику развития спектакля.

Оставить в неприкосновенности систему восприятия, не нарушая ее, дело трудное, но, конечно, возможное. Сохранить ее в «рискованных» мизансценах удается очень редко, хотя и бывают спектакли, в которых это получается.

Если надо показать жестокость, предпочтительнее (хоть и труднее) дать образ ее, может быть, сосредоточенный в одной детали, вызывающей ассоциации, домысливание, эмоциональное отношение, а не самую жестокость, не откровенную ее натуру, которая не допускает зрительского сотворчества. Главное же в том, что лучше рассчитывать в этих «острых сценах» на воображение зрителей, чем давать суррогат, который все равно зрителя не удовлетворит.

Словом, надо быть в границах художественности. Одни и те же режиссерские приемы, как музыкальные мелодии симфонии, могут повторяться лишь в развитии, в изменениях и не превышая возможное (чувство меры!) количество раз. Ровно столько, сколько надо для тонкого, ненавязчивого призыва публики к творчеству.

Нельзя «вдалбливать» режиссерскую идею сверх меры. Это насилие над зрительским творчеством. Но и незаметно промелькнувший режиссерский намек также не достигает своей цели. Чувство меры не абстрактно, оно зависит каждый раз от образа, который стремится создавать режиссер.

Так, элементом образа могут быть чрезмерно накрашенные губы или слишком громкий смех. Может быть образом чрезмерная привязанность, страсть к чему-либо. Например, чересчур много картин, чересчур много книг, колец, лекарств, шляпок или чересчур мало мебели, мало волос, посуды, зубов, слишком много часов, очков и т. д. Норма определяется художественным образом, а не арифметически. Здесь перебор или недобор зачеркивает художественность. Что решает? Чутье! Его можно развить, как можно развить вкус. И у режиссера есть образцы, на которых он может учиться. Первое — природа, второе — любимые произведения классического искусства.

Но и здесь тоже нужен отбор. Иной режиссер, попавши за рубеж, обегает все соборы, оглядит все картины и скульптуры во всех музеях. Конечно, будучи в Венеции, надо посмотреть Тициана и Дворец дожей. Но… надо молча постоять у могил Стравинского и Дягилева. Одному посидеть на ступеньках канала, внимательно проследить за жизнью гондольеров, которые не так романтичны, как обычно их изображают. Они труженики, желающие побольше заработать для семьи, но разыгрывающие в то же время свой спектакль.

Очень любопытно — видеть сегодня гондолу, плывущую по Венецианскому каналу. В ней сидят богатые люди, привыкшие ездить на автомобилях, счастливые оттого, что сподобились прокатиться, прикоснуться к выдуманной романтике и улыбающиеся оттого, что… «чудно». Гондольер к тому же изображает беззаботность, украдкой поглядывая на часы и подсчитывая в уме, сколько сегодня заработал. А внешне все «о'кей». Венеция, каналы, туризм! Целая драматургия. В ней своя мера — мера удовольствия, престижа, любопытства, заботы, презрения, подхалимства. Гондольер улыбается, работодатели тоже. Выделите одну из граней картины, рухнет ее смысл. Потеря чувства меры обернется безвкусицей. Покажите, например, на лице гондольера гримасу ненависти к тем, кого он катает в гондоле, — появится фальшь. Гондольер улыбается, он заполучил клиентов. Ему платят. Выводы не навязываются, они рождаются сами у смотрящего спектакль.

Далее. Творчество режиссера проходит в общении с коллективом, иногда с очень большим оперным коллективом. Поэтому… режиссеру надо почаще бывать одному. Одиночество — лаборатория режиссера перед тем, как он начнет «производство». Одиночество — профилакторий идей, их проверка, условие для их появления и организации. Гулять по городу, по лесу лучше одному, поменьше говорить, побольше молчать и думать, хорошо и дома посидеть одному, «просто так».

Режиссер должен привыкнуть и в жизни и в творчестве не делать того, что уже есть, что и без него сделано. Нет смысла сочинять скорбную мизансцену и требовать слез от актера, когда и без того музыка грустна до предела; нет смысла забивать личную библиотеку томами, для чтения которых не найдется времени, тогда как любую книгу, которая понадобится, можно найти в библиотеке. Еще не известно, что полезнее для режиссера — книга на полке или цветок на столе. Все решает целесообразность. Жизнь и быт должны приучать к чувству меры. Нельзя делать что-то только потому, что «так принято». Это всегда приводит в страну банальностей. Главный вопрос режиссера к себе: «Что я внес своего, нового в понимание партитуры, ново ли то, что придумал, и соответствует ли задаче композитора?»

Я не против хобби. Но главный интерес и, если хотите, хобби для режиссера — репетиция. И во всем — мера, равновесие, многообразие, гармоничное соотношение интересов, способствующих успеху в построении сложного, многогранного здания спектакля.

Чувство меры — явление не неизменное, не статичное, оно диалектично, постоянно видоизменяется. Спектакль — искусство всегда современное, значит, чувство меры в нем отражает уровень взаимодействий, типичных для того времени, когда он ставится, диктуется вкусом данного времени.

Но кроме этого временного критерия, существует и «вечный», для всех эпох обязательный и неизменный критерий. К примеру, в литературе — Пушкин, в музыке — Моцарт, в живописи — Леонардо да Винчи. Имена великих художников — законодателей художественной меры — могут быть продолжены. Их искусство дает нам примеры, подобные тем, что дает природа. А она дает нам много смелого и неожиданного, много прекрасного, чего не удается добиться в искусстве. Меня всегда удивляет, что в художественном произведении голубое и зеленое «несозвучно». А в природе нет ничего прекраснее голубого неба, проглядывающего сквозь зеленую листву.

Следующее — дисциплина. Она приносит режиссеру половину успеха в работе. Режиссер, опаздывающий на репетицию, так же подозрителен, как и режиссер, на репетицию к которому опаздывают актеры. Режиссер, который даже приблизительно не знает о дне премьеры готовящегося спектакля, разваливает дисциплину. Дисциплина художественная и административная — близнецы. Их бывает трудно разграничить: одна влияет на другую. И неизвестно, что можно, а что нельзя. Лучше сказать, что надо. В театре надо, чтобы были порядок и порядочность. Я не утверждаю, что этого можно добиться, но этого надо добиваться. Иначе катастрофа. Устанавливать дисциплину можно увещеваниями, призывами и требованиями. Но лучше, если каждый человек в театре почувствует каждой клеткой организма, что естественнее и легче существовать в зоне порядка, чем в хаосе.

Вот пример. Актер опаздывает на репетицию. Режиссер шумит, возмущается, хоть это и бессмысленно в присутствии тех, кто пришел вовремя. Опоздавшему актеру ничего не стоит найти оправдание задержке. Он даже обижен на разгневанного режиссера. Репетиция начинается в отвратительной атмосфере. На другой день обязательно опоздает другой актер, так как возможность опоздания стала очевидной. («Ведь актер X вчера опоздал, и нечего страшного не произошло!»)

Я предпочитаю начинать репетицию вовремя, даже если нет большинства актеров. Войдя в репетиционный зал, опоздавший сразу понимает, что он действительно опоздал на репетицию, что его не ждут, работают без него. Он смущен, так как это уже касается не организационных моментов, а творчества, не административных сфер, а искусства — репетиция идет без него.

Раньше я в момент начала репетиции закрывал дверь и вывешивал объявление: «Репетиция началась, просим не входить». Артист, знающий, что без него работа не может начаться, в некотором роде обескуражен, ибо здесь апелляция к его творческой гордости, а не школярский разнос. Однажды опоздавший известный артист подвел дирекцию в полном составе к дверям: «Что делать?» Дирекция установила, что все соответствует правилам внутреннего распорядка. Открыть дверь не решились и за опоздание, вернее, за отсутствие артиста на репетиции передо мной извинились.

Каждому ясно, что жаловаться дирекции на свое опоздание — не лучший выход из положения. Есть более простое решение вопроса — приходить на репетицию заранее. Оно, неожиданно для артистов, оказалось столь легким, что надобность в объявлении отпала. Это один из курьезов опыта.

Разлагает дисциплину различие требований к актерам разного ранга. Иной любит подчеркнуть свое особое положение в коллективе. Все репетируют в костюмах, он позволяет себе выйти в пиджаке. Все поют в полный голос, он поет вполголоса. Все встают на колени, он находит причины «пока» не вставать… В этом есть что-то наивное и постыдное, не профессиональное, глубоко провинциальное. Творческая атмосфера, а не приказы — единственная панацея от такого рода заразных болезней.

Откладывание на завтра того, что можно сделать сегодня, бесконечные «пока», поиски причин невыполнения запланированного и нужного, тоже признак недисциплинированности. Ею заражены в театрах многие, и не только артисты. «Кто хочет что-нибудь сделать, находит средства; кто не хочет ничего делать, находит причины», — говорит арабская мудрость.

Режиссер музыкального театра, и оперного в особенности, должен блюсти честь своей профессии — знать ее принципы и утверждать их всегда, везде, никогда не предавая. Компромиссы, увы, возможны, даже порой бывают необходимы. Но «в уме» режиссеру следует всегда знать, во имя чего сделано отступление от принципа. Режиссер должен гордиться своей профессией, иначе он не режиссер. Тот, кто завидует певцу («ох, если бы у меня был голос!»), дирижеру («если бы мне дирижировать!»), директору («мне бы кабинет с телефонами»), пусть уступит свое режиссерское место другим. Режиссера не должны тешить аксессуары, вроде отдельного кабинета, режиссерского столика в партере с отдельным креслом, микрофоном, телефонами, множеством сигнальных ламп и кнопок, с секретарем… Лучше, чтобы всего этого не было, хотя хорошему режиссеру и это не помешает.

Кто может быть стопроцентно уверен в том, что он хороший режиссер? Вся режиссура укладывается в систему: автор — актер — дирижер — художник — жизнь. Бесконечные организационно-административные хлопоты режиссера могут легко поглотить его творческую потенцию. Восторг администрирования зачеркнул не одну творческую личность.

Осторожно! Одно дело организовывать художественный образ спектакля, другое — организовывать квартиру артисту А, что безусловно обидит артиста Б, добиваться звания для артиста В, что вызовет подозрительность артиста Г, «пробивать» ковры для закулисной части и вызывать неудовольствие тем, что они пыльные, потому что в результате режиссеру, особенно если он главный, предъявят претензии по поводу того, что ковры не чистят ежедневно. («Куда смотрит главный режиссер!»)

Режиссеру все надо иметь в виду, на все по возможности влиять. Но следует приучить себя и окружающих к тому, что главное» труднейшее, ответственнейшее и решающее дело режиссера — художественная деятельность театра, его идеологическая направленность. Осуществление этой задачи требует напряжения сил и стопроцентного внимания.