Ступени профессии

БОЛГАРИЯ

Эту страницу моей жизни нельзя выкинуть, нельзя забыть. За нею стоит ряд милых моему сердцу воспоминаний, спектакли, потребовавшие многих усилий, и, наконец, море, горы, солнце… В Болгарии на режиссерском поприще трудятся мои ученики.[52] Природа Болгарии не раз восстанавливала мои силы. А в первые же годы открытых дружеских связей с болгарским народом установился реальный и непрерывный обмен певцами, музыкантами, режиссерами.

Когда я приехал в Софию для постановки там моего первого спектакля «Война и мир» Прокофьева, я увидел хорошо творчески организованный оперный коллектив и понял, что не зря ряд лет в нем работал Евгений Николаевич Соковнин. Последователь Леонида Васильевича Баратова и работник Большого театра 30—40-х годов, он хорошо знал эстетику того времени, которая существовала в постановках русских опер. Все, что знал и умел, он в высшей степени профессионально передал болгарам. Он воспитал в них чувство коллективности, приучил к кругу художественных интересов, типичных для большой русской оперы довоенного образца.

Работал там и режиссер Павел Иванович Румянцев, сотрудник Станиславского по Оперному театру. О нем болгары также тепло отзывались. Но Соковнин был предпочтительней своей практической, деловой хваткой. Он ставил русские оперы по известному ему образцу. Были очевидны реальные результаты, конкретные достижения.

Встретил я в Софии актеров, прошедших производственную практику в Большом театре: Димитра Узунова, Катю Попову, Катю Георгиеву, Любомира Бодурова, Костадина Шекерлийского.

В Большом театре мало чему учат, но присутствие в нем, соучастие в работе коллектива, взаимообщение с работниками театра и публикой приносят волшебные результаты. Никто болгарских стажеров не обучал. Потолкавшись в театре, они потом стали постепенно входить в репертуар, завоевывать успех у москвичей и… превратились в великолепных оперных артистов. Процесс становления артиста был незаметным, и его талант вырастал, как гриб, который никто не сажал, просто условия благоприятствовали его появлению на свет и его росту.

Кто учил Николая Гяурова? Формально можно назвать Московскую консерваторию, ее профессоров, отдельные фамилии. Когда совсем молодой и неизвестный Гяуров пришел за помощью в Большой театр, ему эта помощь была оказана, как была бы она оказана всякому другому.

Он был приглашен впервые в театр Ла Скала для исполнения роли Варлаама в «Борисе Годунове». Мелик-Пашаев проверил его знание партии, я прорепетировал сцену, наш лучший в то время Варлаам А. Ф. Кривченя проконсультировал его. В наших мастерских сделали ему костюм по эскизам Федоровского, грим. Оснастили молодого артиста всем, чем могли, а уж успех в спектакле он завоевал сам.

Обычное дело: небольшая толика творческой помощи, помноженная на талант (а значит, и работоспособность), приводит к хорошим результатам. Болгарские артисты не ждали «науки», они сами брали от Большого театра все, что им было нужно, все, что казалось полезным.

«Война и мир» в Софии имела большой успех. Впервые с этим спектаклем театр выехал за рубеж и получил там полное признание. С тех пор он стал регулярно гастролировать, показывая за рубежом русские оперы. Поставленные мною в этом театре «Сказание о невидимом граде Китеже», «Хованщина», «Пиковая дама» побывали во многих странах Европы.

Но у гастролей, если ими слишком увлекаться, появляется неприглядная изнанка. Рядом с ответственностью и гибкостью, приобретаемыми театром, определяются формальные отношения со зрителем. Своим зрителем! Связи, духовные связи с ним разрываются, нарушается взаимопонимание, не сходятся общие художественные интересы и тенденции. Они становятся расплывчатыми, слишком общими, слишком приблизительными. Непрерывные связи заменяются «шапочным знакомством».

Театр теряет свои принципы в искусстве, лишается неповторимости, которая рождается в содружестве с публикой. Привычной публикой, хорошо знающей данный театр в данный момент. Публикой, живущей его интересами и непрерывно влияющей на него. Искусство театра начинают оценивать «со стороны». Кровная связь коллектив — зритель разрушается. А чрезмерно увлекающиеся гастрольными спектаклями отдельные артисты заражаются вредным для искусства космополитизмом. Процесс опасный и, увы, неизбежный в обстановке бесконечных гастролей.

В этом смысле, мне кажется, у театральных организмов есть две возможности влиять на свою судьбу. Первая — театр развивается в условиях общественной и художественной заинтересованности «своей» публики, выражает ее скрытые идеалы. Вместе с тем воспитывает ее на откристаллизованных образцах этих идеалов. Его искусство растет вместе с непрерывным становлением жизненных принципов. Растет на влиянии публики для влияния на нее же.

Накопленный таким образом нравственный и эстетический багаж может быть с успехом продемонстрирован на любых гастролях. Но если они становятся основой в деятельности коллектива или отдельного артиста, то общественный принцип и художественная самобытность — главное богатство искусства — стираются. Такой театр перестает быть явлением общественной жизни. Его искусство становится безликим, стертым. Творчество заменяется ремеслом.

Вторая возможность — все время помнить об особенностях гастрольного существования. Непрерывно заботиться о том, чтобы быть в курсе всего, что делается в родном краю. Принимать все меры к тому, чтобы быть постоянно готовым активно включиться в происходящие там процессы, от которых хотя и оторван внешне, физически, но с которыми поддерживаешь неразрывную-внутреннюю связь.

Велика моя сердечная привязанность к Болгарии, к ее людям, их искусству и, в частности, к театру оперы и балета города Софии. Удивительное, не знающее аналогий в современном мире, проявление оперных способностей нации! Количество оперных театров в соотношении с общей территорией страны и количеством населения просто баснословно. А театры все появляются, даже в очень маленьких городках. Сначала это самодеятельные коллективы, живущие любовью к искусству. Потом, получив организационную и художественную помощь творческих организаций, а главное — внимание публики, оперный кружок становится полупрофессиональным коллективом. Проходит несколько лет, и в небольшом городе уже существует и процветает оперный театр.

В болгарском народе в последнее время проявилась оперная силища, могущая заявить о себе как о новом феномене.

Однако не только у болгар, но и в других странах, у нас в том числе, есть немало талантов, могущих работать в оперном театре, но ограничивающих себя «личным употреблением». Вот что жалко, вот отчего бывает обидно каждому, кто оценивает оперное искусство как великое общественное проявление душевной красоты народа и кого тревожит мелкое расточительство на этой «территории» художественного творчества.

Сейчас всем известны болгарские курорты. А кажется, совсем недавно, приехав в город Варну принимать дипломный спектакль одного из своих учеников, мы гуляли с Алексеем Филипповичем Кривченей, гастролировавшим тогда в этом городе, по дикому морскому берегу. Нам говорили, что здесь много змей, а между тем на этом месте собираются сделать курорт. Змеи же — серьезная помеха.

Помеха? Спустя некоторое время мне рассказали, что на берег пришел старик, который платил несколько стотинок[53] каждому, кто принесет ему хоть одного ежа. Нагрузив ежами грузовик, мудрый старик проехался по побережью, постепенно высаживая на землю своих «пассажиров». Ежи деловито отправились от моря в глубь леса и гор и уничтожили змей. Потом пришли архитекторы с рабочими и построили много красивых и удобных отелей, эффектных ресторанов. Дорожники проложили цепь автострад. Хозяйственники подумали (и не только подумали, но и решили — эту сложную проблему) о быте. И толпы отдыхающих со всей Европы с детьми и надувными матрацами двинулись на удивительные пляжи «Солнечного берега», «Золотых песков», «Албены» и в другие курортные места этого восхитительного края.

А в то время, когда еще только завозили кирпичи для строек будущего курорта, мы с Кривченей целый месяц вдвоем жили в небольшом домике недалеко от моря. Домике, окруженном большим фруктовым садом.

Вдвоем! Никого вокруг. Жара. Мы — в трусах. Однако выйти за пределы сада в трусах мы тогда стеснялись (вот дураки!), одевать же брюки было нестерпимо. Так мы и жили в саду, питаясь дарами природы. Впрочем, в мастерских варненского театра мне сшили шорты, но… у моего компаньона это вызвало целый поток шуток и издевательств… Одни презрительные гримасы Кривчени чего стоили… Я понимал, что он, отказавшись от шорт из-за ложной стыдливости, которой в то время мы отличались, никак не хотел моей свободы. И со всею серьезностью рассказывал о «моральном падении Покровского» кустам, птицам и даже муравьям. Да, его поразило, что муравьи прибегали за крошками арбуза, которые он для них раскладывал на террасе. И поскольку муравьи прибегали и убегали, то Алексею Филипповичу приходилось повторять свои сентенции не раз. Разговаривал он с муравьями очень доверительно и по секрету. Это, естественно, заставляло меня прислушиваться к обвинительным речам «возмущенного моралиста».

Часто мы переговаривались, сидя каждый на «своем» дереве миндаля, споря о том, чей миндаль лучше. Виноградные «угодья» были нами поделены пополам. Винограда была уйма, но все же однажды, проснувшись рано утром и выглянув в сад, я увидел грузную фигуру знаменитого артиста в огромных широких черных трусах — он, таясь и перебегая с места на место… воровал мой виноград. В окно полетела жестяная кружка, и «вор» спрятался. Потом я видел, как он крался к дому, прячась среди кустов, а потом долго кряхтел, с трудом влезая в свое окно. Через несколько минут, зевая и потягиваясь, он вышел из своей комнаты, шикарно сыграв только что с трудом проснувшегося человека.

Я сказал ему грозно: «Вы — низкий, презренный вор, мне не жаль плодов винограда, мне важен принцип, мораль артиста…»

Сказал я ему это гордо и унес вскипяченный мною чайник в свою комнату. «А! Ох, хо-хо! Что?» — разыгрывал Кривченя передо мной сцену ничего не понимающего полусонного человека.

Потом начался «конфликт» из-за чайника. Кому он принадлежит? И на каком основании я унес его в свою комнату? Сцены острых конфликтов у Кривчени получались хуже, его сила была в этюдах «непонимания» и «сверхлени». При этом я вспоминал эпизод из «Сорочинской ярмарки», когда Кривченя, лежа на печке, долго смотрел на сапог в ожидании того, что он, может быть, сам наденется на его ногу.

Так «дико», в непрерывных импровизациях различных состояний, взаимоотношений, непрерывных выдумках, непрерывном «театре для себя» мы проводили наш отдых.

Однажды мы всерьез растерялись, когда к нашим воротам подкатил белый «мерседес», из него вышел элегантно одетый, уже известный в Европе тенор Димитр Узунов со своей эффектной супругой, артисткой Катей Георгиевой. Нас заставили надеть штаны и рубахи и повезли веселиться в ресторан «Казино» с ночной программой. Узунов был большой наш друг, и мы прекрасно провели время. Но когда ночью нас привезли домой и мы сняли ненавистные брюки и рубашки, мы поняли — вот оно, настоящее счастье!

С тех пор много раз с женой Ириной Ивановной Масленниковой мы отдыхали в разных уголках Болгарии. И у нее есть много что вспомнить о первых своих гастрольных поездках по Болгарии. Каждая из них не только художественный успех, но радость дружеских встреч, ощущение доброжелательности, родства.

В городе Бургасе пришлось мне поставить оперу Перголези «Служанка-госпожа» и оперу Гайдна «Аптекарь». Мне в этой работе как всегда помогал мой бывший ученик, теперь уже опытный оперный режиссер Емил Бошнаков. За две недели, правда, репетируя утром и вечером, мы поставили спектакли, требующие серьезного профессионализма.

В первой опере оркестр был действующим лицом и играл всю партию наизусть! Ох, как это оказалось трудно! И странно. Артист оперы, редко имеющий основательную музыкальную подготовку, играет на сцене и знает свою партию наизусть. Артист же оркестра, обязательно начавший свое музыкальное образование с 10-летнего возраста, с трудом, с огромными внутренними препятствиями приступает к исполнению наизусть партитуры (даже самой легкой).

Любопытный «заскок» профессиональности. Преодолим ли он? Да. Музыканты бургасской оперы блистательно доказали это, хотя потратили много труда. А какие театральные возможности открываются при подобном отказе от «удобных» профессиональных трафаретов!

Пусть будет благословенна земля болгарская. Я благодарю ее за то, что и горы, и солнце, и леса, и море — вся природа Болгарии вошла в мое сердце как драгоценное богатство. Мое богатство! Но трижды я благодарен болгарской земле за друзей, которыми она одарила меня.

Заметной фигурой в оперном искусстве Болгарии, может быть, самой заметной, является дирижер Асен Найденов. Музыкант огромного опыта и высочайшего профессионализма. Конечно, как это часто бывает в театрах, в свое время ему дали понять, что могут обойтись и без него. Он уехал в Советский Союз, где работал сначала в Ленинградском Малом оперном театре, потом был приглашен в Большой.

В Болгарии я с Асеном Найденовым ставил «Войну и мир» Прокофьева и «Сказание о невидимом граде Китеже» Римского-Корсакова. Общение с ним было для меня хорошим уроком. Найденов — маститый, самый маститый музыкант Болгарии. Но вместе с тем он ребенок, наивный, легко увлекающийся. Была у него автомашина французской марки «Пежо», он презирал в это время все остальные. Сменил машину — сменилась и оценка автомобилей. Услышал музыкальную грязь на сцене — ужас, театр надо закрыть. Но скоро увидел на сцене что-то хорошее и обрадовался.

Как-то, рассказывая мне о театре, Асен Яковлевич выпалил: «Больше не могу. Это безобразие. Ухожу!» И тут же без всякой паузы добавил, что в работе над новым спектаклем он «всем покажет», и весело заспешил на репетицию. Это — особый склад характера, сохраняющий молодость художника-музыканта, самая действенная консервация жизненных импульсов.

Такому отношению к жизни и искусству надо учиться — уметь сочетать полноту жизни с каждодневной работой в театре, которая каждую секунду может принести горести или радости.

Интересной и памятной для меня работой была постановка «Белой ночи» Тихона Хренникова в Музыкальном театре имени Македонского в Софии. Чем понравилось мне это произведение? Тем, что в нем не определен жанр. Это всегда вызывает режиссерское любопытство, тревожит фантазию и дает свободу для выбора решения. Это интересно для театра, интересно для режиссера, интересно для актеров, а значит — всегда интересно как открытие для публики.

Оперетта? Для оперетты «Белая ночь» слишком серьезна, даже в гротеске, даже в злом смехе. Мюзикл? Нет — слишком хроникальны и историчны события драматургии. Иногда перерывы между музыкальными номерами очень длинны. Для того чтобы удержать нужный темп спектакля и найти пружинистый ритм в сменах эпизодов, попробовал поддержать его хорошо организованными шумами. Тиканье часов, фабричные гудки, стук каблуков — все было полезно для продления ощущения давно отзвучавшей музыки и подготовки восприятия следующего музыкального номера.

Это было мое очередное «открытие Америки». Как часто вещи, давно известные в творчестве, обретают целесообразность и плоть при конкретном их применении на практике! Только тут познаешь их возможности. Я думал разработать «находку» в другом спектакле, но там она оказалась ненужной, так как не вызывалась драматургией и театральной формой произведения.

Попросили меня поставить в Софийской опере «Пиковую даму». «Ну, что вам стоит?» Действительно, опера известна, почему не помочь друзьям. Спектакль вышел, в нем есть неплохие сцены, есть «концепция». Успех. Но как это мало для подлинно творческого самочувствия! Спектакль должен быть, хоть маленьким, но открытием, должен приоткрывать завесу над той или другой неведомой ранее деталью в произведении. Это требует свежести режиссерского восприятия.

Начинать надо с нуля, что трудно в такой популярной опере, как «Пиковая дама», и это не получилось в моем болгарском спектакле. Я начинал не с нуля, а уже находясь во власти своих прежних представлений, своего опыта постановок оперы и традиций ее исполнения. Ну а театр? Он, и публика в том числе, не ждал открытий. Им я импонировал как знаток известной традиции постановки «Пиковой дамы». Они это и получили.

Кто прав? Любой безапелляционный ответ на этот вопрос будет сомнителен. Театр — не только режиссер, но и задачи коллектива, публика, наконец — это производство. А режиссер — не «свободный художник», он в большой мере и производственник. Он не только экспериментирует, но, подчиняясь задачам производства, является мастером, выполняющим заказ. Это ничуть не унижает нашу профессию, напротив, делает ее более реальной. Декларации — декларациями, находки — находками, эксперименты — экспериментами, а дело — делом. Театр не только мир фантазии, но и деловое учреждение. Есть план, нормы, традиции, ожидания конкретного зрителя, наконец, чувство меры. Учет потребностей и возможностей зрителей — вещь реально необходимая. Проблема заключается в том, как сочетать деловое в режиссерских расчетах с «романтикой» и дерзостью профессии. Но все же моя «Пиковая дама» оказалась спектаклем, мало радостным для меня.

Может быть, надо остановиться еще на двух спектаклях той поры: «Хованщине» и «Сказании о невидимом граде Китеже». «Хованщина» в инструментовке Дмитрия Дмитриевича Шостаковича обрела для меня драматургический смысл. Я не мог ставить редакцию, лишенную линии «пришлых людей». Теперь мне все было ясно. Произведение имело драматический хребет и «точку зрения». Я понимал, что в Большом театре «Хованщину» мне не ставить. Она была уже поставлена в отвергнутой мною ранее редакции Римского-Корсакова. В моей жизни не раз случалось, что некоторые важные для моей творческой биографии произведения мне приходилось ставить «на стороне».

В качестве художника спектакля я по совету Вадима Федоровича Рындина взял молодого, тогда только еще начинающего Валерия Левенталя. Визуальный образ был точен: деревянное, погорелое, все в щелях пространство. Артисты были заинтересованы в работе и талантливы. Как хорошо я ни знал произведение, но настоящее познание его приходило только в процессе работы. Да еще — полное ли?

Известно, что в «Хованщине» точного историзма нет. Но если изучать суть, так сказать, «зерно» эпохи по опере Мусоргского, то не промахнешься. В «Хованщине» — правда о том времени. Отдельные эпизоды, случаи, встречи, конфликты, куски общественных и личных эмоций — мозаика. Но вся она скреплена взглядом народным — удивленно взирают на трагические московские события тех лет мужики, группа ходоков, пришедших со стороны. Они объективны, поскольку не принадлежат ни к одной партии, не имеют частных интересов. Они лишь фиксируют то, что наблюдают. Любопытная и четкая драматургия — тот стержень, без которого все произведение разваливается по частям.

Режиссеру надо приобщить взгляд публики на различные события оперы к открыто удивленному восприятию происходящего пришлыми людьми. Сначала они попробовали сказать свое «веское слово» — разгромили будку писаря, но потом перед лицом надвигающихся непостижимых событий смолкли, притихли, окостенели, обобщив свое состояние в заключительной раздумной молитве.

Получилось ли это у меня? Немножко получилось. Я думаю, что это определило успех спектакля на многие годы и во многих странах, в которые по нескольку раз привозили его.

Вторым положительным качеством спектакля был его истинно славянский дух. Это уже от исполнителей — от болгар, близких моему сердцу. Дирижер — А. Маргаритов — сдержан, скромен, честен. Честен — важное качество в искусстве: ведь если встанет за пульт дирижер, который любит покрасоваться, все изменится. Артисты Гюзелев, Бодуров, Димитр Петков так проявляли характеры в споре князей, что я каждый раз был серьезно взволнован тем, как решится судьба русской истории. Неужели так? Да, увы! Хор невелик, но это все мои друзья и в творчестве и в личном общении. Я забывал, что они не русские. С ними было легко работать.

Не люблю я рассказывать о своих спектаклях. Обязательно начинаешь врать, хочется показаться лучше, талантливее, захватить, поразить, увлечь. Пустое! Не надо походить на дирижера, «выскакивающего из фрака». Описывать свои спектакли мог только Станиславский! Даже Мейерхольд за это уже не брался. А мне нужно рассказать о «Сказании о невидимом граде Китеже».

Как ставить эту оперу? Как «сказание». Кто сказывает? Тот же, кто действует. Орды после набега делят награбленное и поют о себе, видя себя как бы со стороны, глазами тех, кого грабили и убивали. Оценивают себя и свои поступки русской меркой. Музыка, характеризующая татарское нашествие, — цитата русской песни о татарском полоне. Конечно, принято на это закрывать глаза или, вернее, не открывать их. Если режиссер этого «не заметит», все пройдет благополучно. А если примет как драматургический знак к решению спектакля, то есть будет делать то, для чего его профессия существует, то… держись «новатор». В лучшем случае — его спектакль вызовет недоумение, в худшем — окрик невежды. С подобными «страхами» режиссерам часто приходится приступать к работе.

«Китеж» — сложнейшая драматургическая задача для режиссера. Я видел старые постановки, в которых просто на многое не обращали внимание. Теперь легко говорить: все упивались музыкой, дескать. Попробуй сейчас так поставить, сраму не оберешься. Глядя на себя в зеркало, со стыда сгоришь…

В болгарском спектакле я попытался сделать всю массу хора сказителями. Но переключаться от рассказа о том, что было, к действию «здесь, сегодня, сейчас», очень трудно. Да и возможно ли? Вряд ли это удалось. Хотя успех был, особенно в Испании, где знают и очень ценят русскую оперу.

Скажем так. Первое — задача поставлена и поставлена, как я и сейчас думаю, правильно. Второе — приняты меры к тому, чтобы решить задачу. Третье — задача до конца не решена.

Исполнительские возможности болгарских артистов огромны, почти безграничны. Они сочетают славянский размах и душевность с темпераментом и прихотливыми, пружинистыми ритмами восточных народов. Это поражает в музыке и танцах многочисленных ансамблей, особенно в самодеятельности, и особенно в болгарских деревнях. Это искусство привлекает самобытностью.

В творчестве молодых болгарских композиторов богатство национального народного искусства отражения до конца не нашло. Авторы опер пока находятся в плену очарования русских или западноевропейских классических опер. В национальном характере болгарского искусства есть что-то уникальное, неповторимое, а значит, здесь можно найти «золотую жилу», увы, еще не полностью разработанную оперным искусством Болгарии.

От оперного образа я жду проявления своеобразных черт болгарина — человека особого склада, носителя особых народных традиций. Например, я нигде, ни у кого, ни у одного народа не встречал той нежности, с которой относятся в Болгарии мужчины к детям. Это не бросается в глаза. Совсем не афишируется, скорее, даже скрывается. Кое-где и кое-кто уже готов стесняться, конфузиться подобных чувств. Но нет, они трогательны и прекрасны! Одному этому чувству можно посвятить оперу, одна эта священная, вечная и трогательная черта характера болгарского мужчины может стать образом прекрасного, быть воспетой искусством.

Но особенность национального характера потребует новых средств от композиторов, особых интонаций, еще не слышанных в операх, особых музыкально-драматургических форм. Повторением известных приемов проблема решена быть не может.

Здесь и находится источник, который может вынести на поверхность мирового оперного искусства великие сюрпризы. Я верю, что болгарское оперное искусство еще прославит уникальные черты народа и тем прославится само.

Еще не вскрыта оперой (а эта сложная тема по плечу только оперному искусству) глубина и в некоторой степени «тайна», сокровенная тайна любви, взаимной любви и доверия друг к другу русского и болгарского народов. Например, случайно ли в свое время мы выбрали для своей письменности Кириллицу? Или — русские воины помогали болгарам освободиться от долгого османского ига? Можно объяснить это политической ситуацией, интересами времени и т. д. и т. п. В глубине этого события безусловно лежит прекрасная «тайна». О ней говорят многие могилы, где похоронены русские воины. Могилы, которые являются священными для болгарского народа.

Болгары всегда неизменно учили русский язык, даже в то время, когда находились под сапогом германского фашизма. Болгары были единственными, кто не воевал (в этих-то условиях!) с Советским Союзом.

Мне рассказывала жена, что, когда она в первые годы после войны гастролировала в Болгарии пела во многих больших и маленьких городах, всегда при ее выходе на сцену зал вставал и готов был слушать ее выступление стоя в знак уважения к представителю Советской страны, русскому искусству. Так выражалось чувство братства.

Взаимное доверие, душевные симпатии народов можно объяснить историей, политикой, совпадением интересов и т. д. Но, мне кажется, опера способна доискаться до глубоких, дивных, несказанных первопричин духовного родства народов, не формулируя их, не объясняя, а проникая в глубь явления, позволяя присутствовать при его зарождении, помогая лицезреть великое и прекрасное «таинство».