Суд линча

Глава двадцать пятая

Поднявшись лифтом на третий этаж больничного корпуса, Леднев без труда нашел в конце коридора дверь с табличкой «Дежурный врач» и, переступив порог кабинета, остановился. Седой мужчина в белом халате, заполнявший за столом какие-то бумаги, поднял голову и посмотрел на Леднева через толстые стекла очков. За этими стеклами глаза врача казались неестественно большими.

– Заходите, – врач кивнул Ледневу. – Вот оно, тяжкое бремя славы. Сразу вас узнал, – врач встал из-за стола, пожал Ледневу руку. – Не часто городскую больницу посещают знаменитые кинорежиссеры. Видел вас недавно по телевизору.

– Приятно, Александр Николаевич, что меня ещё кто-то помнит, – скромно заметил Леднев и подумал, что хорошая память на имена не последнее дело. Врач звонил ему рано утром и, представляясь, назвал не только имя и отчество, но и фамилию. «Запомнить легко, Алябьев, как композитор», – сказал врач.

– Почти все ваши фильмы смотрел, – врач придвинул Ледневу стул, а сам сел на прежнее место, – кроме последнего. Кино и книги – моя страсть. Позвонил я вам вот почему. Наш больной Мельников, которого доставили с огнестрельными ранениями, просил о встрече с вами. Редкий случай. Обычно больные, когда приходят в себя в отделении интенсивной терапии, просят пустить к ним жену, подругу, мать. Ну, кого-то из близких людей, родственников. А Мельников, если я не ошибаюсь, просто ваш знакомый.

– Мой близкий друг, – поправил Леднев.

– Ну, друг, не важно, – Александр Николаевич потер лоб ладонью. – К Мельникову несколько раз приходили с Петровки, из какого-то сыскного бюро. Но я всех посетителей заворачивал. На меня, знаете ли, корочки не действуют. А вот имя знаменитого режиссера, наоборот, открывает многие двери. Это против наших правил – разрешать посещения больных в реанимации. Тем более, уже завтра вашего друга переводят в обычную палату. Вот тогда милости просим.

– Уже завтра в палату? – удивился Леднев.

– Пять дней в реанимации – это более чем достаточно. – Врач поставил локти на стол. – А если он станет очень уж проситься домой, выпишем через месяц под расписку. Если не станет проситься, будет гостить у нас месяца полтора.

– Значит, его жизнь сейчас, как говорится, вне опасности?

– С ним все хорошо, – врач откинулся на спинку стула. – Операция прошла нормально. Выпилили ему три ребра и ушили легкое. Он физически сильный человек, правда, большая кровопотеря… А кто догадался заклеить ему входное и выходное пулевое отверстия клейкой лентой? Почему не забинтовали или не воспользовались лейкопластырем?

– Ничего под рукой не оказалось, схватил клейкую ленту, – ответил Леднев. – Мы договорились о встрече тем вечером. Перед его приходом я поднялся на двенадцатый этаж к знакомому одолжить бутылку коньяка. То есть сперва я пришел к Голубцову, соседу покойному, попросил бутылку у него. Не оказалось. Тогда я оставил записку в двери и поднялся наверх. Спустился вниз, когда все уже кончилось. Но у Мельникова билось сердце, он дышал. Я разорвал его рубашку и стал метаться по квартире в поисках бинта, так его и не нашел. Стер тряпкой кровь с его груди и спины, оторвал зубами куски скотча и заклеил эти дырки от пуль. Где-то я слышал, что в легких не такое давление, как в атмосфере.

– Правильно сделали, – кивнул Александр Николаевич. – Иначе он мог захлебнуться кровью до того, как приехала «скорая». В общем, разрешу вам повидаться минут десять в порядке исключения. Даже жену к вашему другу не пускал. Только вас. Но не злоупотребляйте моим добрым отношением к кино и вам лично. Десять минут. Обещаете?

– Десяти минут нам вот так хватит, – ребром ладони он провел по горлу.

Врач встал, придвинул стул вплотную к столу и кивнул на дверь.

– Тогда пойдемте. Возьмите с вешалки халатик. Возле двери в интенсивную терапию два милиционера с автоматами. Охраняют Мельникова.

Врач вышел в коридор и зашагал так быстро, что Леднев едва поспевал за ним. На ходу, не сбавляя шага, Александр Николаевич раскланялся с полной женщиной в белом халате, скороговоркой выпалил какую-то любезность и заспешил дальше. Выскочив на лестничную площадку, врач стал подниматься на верхний этаж.

– Основная работа с огнестрельными ранениями достается Склифу. Но и нам привозят время от времени. Но чаще всего пули здесь, – Александр Николаевич ткнул пальцем в свой висок. – У вашего друга есть ангел-хранитель. Видимо, стрелявший решил, что одна из пуль попала в голову, а не прошла по касательной. Эта пуля скальпировала кожу на теменной кости. Преступник увидел эту кость и решил, что ваш друг готов.

Пройдя половину коридора на верхнем этаже, Александр Николаевич остановился перед белой, наглухо закрытой дверью. Из-за стола дежурной медсестры им навстречу поднялся лейтенант милиции с расстегнутой кобурой на правом боку. Стоящий за лейтенантской спиной сержант побарабанил пальцами по ложу висящего на плече автомата.

– Все в порядке, лейтенант, это мой коллега, – Александр Николаевич кивнул в сторону Леднева. – Он посмотрит больного.

Лейтенант внимательно взглянул в лицо Леднева и молча сел на место. Врач распахнул дверь, пропуская посетителя вперед себя. Миновав тесный тамбур и вторую, уже стеклянную дверь, они прошли в узкую двухместную палату, надвое разделенную белой матерчатой ширмой. Медсестра, сидевшая у двери, поднялась на ноги, захлопнула недочитанную книжку.

– Так, Юлечка, все детективы штудируете? – Александр Николаевич, не дожидаясь ответа, проследовал за ширму.

Леднев остановился рядом с врачом и, забыв о приветствиях, уставился на сидящего в койке Мельникова. Тот, пытаясь улыбнуться, лишь растянул бледно-серые губы. Леднев не сводил глаз с большого кровавого пятна на нательной рубахе Мельникова.

– Что вы так смотрите? – спросил Леднева врач. – Кровь? Пока у вашего друга в груди дренаж. Через катетер выходит ненужная жидкость. Садитесь на этот стул и не заденьте штатив капельницы. Через десять минут я за вами зайду.

Александр Николаевич повернулся на каблуках и исчез, будто его и не было. Леднев осторожно присел на край стула. Мельников кивнул головой. Эта голова под слоем бинтов казалась большой, а шея истончившейся. Леднев посмотрел на иглу капельницы, сидевшую в локтевом сгибе здоровой левой руки, на закрепленный горлышком вниз пузырек физраствора в лапках штатива, на кроваво-желтое пятно на рубахе Мельникова, ощущая внутри себя странную сосущую пустоту.

– Подстрелили меня слегка, – Мельников говорил очень тихо, покачивая из стороны в сторону своей большой головой.

– У нас только десять минут, – сказал Леднев. – Потом меня отсюда выпрут. Кто в тебя стрелял?

– Не важно, – Мельников пошевелил забинтованным правым предплечьем.

Чтобы услышать, разобрать все слова, Ледневу пришлось придвинуть стул ближе к изголовью кровати, чуть повернуться к Мельникову ухом.

– Я его знаю. Но это не твоя забота, – он замолчал и с усилием сглотнул слюну. – Елена Викторовна перед смертью расставила фотографии на камине так, чтобы ты кое – что понял. Деньги, снятые с банковского счета, лежат в твоем старом душе на даче, – выговорив трудные длинные фразы, Мельников закашлялся. – На всех этих фотографиях есть одна общая деталь. Старый душ на заднем плане.

– Что-то, я не понял? – Леднев заволновался. – Ты хочешь сказать…

– Деньги в душе. Войдешь в кабинку. Поднимешь деревянный люк рядом с вентилем крана, на потолке. Там деньги, в пакете.

– Сколько там денег? – Леднев провел ладонью по сухому лбу.

– Много, – Мельников засопел. – Я светил фонариком. Было темно. Тысяч двести пятьдесят зеленых. Как минимум. Может, больше.

– А сейчас где они, где деньги эти?

– Деньги лежат в душе, – повторил Мельников.

– Ты их что, не забрал оттуда? – Леднев не верил своим ушам. – Ты оставил в старом душе такие деньги?

– Я подумал, – Мельников перевел дыхание, – я подумал, они лежат там четыре месяца. Почему им не полежать там ещё день-другой?

– Это деньги Ярцева? – во рту Леднева стало сухо. – Чьи это деньги?

– Наверное, теперь твои, – Мельников дышал ртом, как дышат астматики, часто и тяжело. – Елена сделала все, чтобы они стали твоими. Перед смертью она думала, как сообщить тебе о месте тайника. Возможно, хотела оставить записку. Побоялась, что её найдут. И точно, Ярцев после убийства обшарил все углы. Она придумала… Придумала поставить на камин и на журнальный столик эти снимки. А мы не поняли сразу. Не поняли.

Леднев посмотрел на часы, ещё минуты три в запасе оставалось.

– Но ты ведь сумасшедший, – сказал Мельников. – Я даже знаю, что ты сделаешь с ними. С этими деньгами. Ты постараешься снять новый фильм. Ты все деньги всадишь в кино, – Мельников на секунду задумался. – Возможно, именно этого и хотела твоя Елена Прекрасная? От себя она уже ничего не ждала. А от тебя хотела шедевра. Может, этого и хотела.

– Не знаю, – Леднев посмотрел на закрашенное оконное стекло. – Кто сейчас скажет, чего она хотела?

– Попроси у сестры воды, – дыхание Мельникова успокаивалось. – Пить хочу.

Леднев встал, обошел ширму, надеясь увидеть на прежнем месте сестру с раскрытой книгой, но стул оказался пуст. Подойдя к тумбочке у двери, Леднев налил из графина полный стакан воды и, бережно неся его перед собой, вернулся к кровати. Сев на стул, он поднес стакан к губам Мельникова. Несколько капель скатилось по подбородку, упало на окровавленную рубаху. Леднев поставил недопитый стакан на подоконник и вытер влажные губы Мельникова носовым платком.

– Слушай, – сказал Мельников, – слушай, сколько у нас ещё времени?

– Времени? – Леднев взглянул на часы. – Времени больше нет. Сейчас врач вернется.

– Тогда слушай, – Мельников вобрал в себя побольше воздуха.

Леднев услышал тихий скрип дверных петель: возвращался врач.

– Слушай, – Мельников облизнул губы кончиком языка. – Я просил позвонить тебе не из-за денег. Ярцева ты сможешь встретить завтра на Камышинской улице возле входа в туберкулезный диспансер рядом с бюстом Сеченова. Он будет ждать одного человека. Минут пять будет ждать. Потом уйдет.

Кто– то сзади потрогал Леднева за плечо.

– Пора, батенька, – Александр Николаевич выразительно смотрел на наручные часы. – Пора и честь знать.

Леднев встал.

– Пожалуйста, ещё одну минуту, – сказал он. – Только одну минуту.

– Хорошо, ещё одну.

Врач с недовольным видом ушел за ширму и занял стул сестры. Леднев шагнул к Мельникову, приблизив ухо к самым его губам. Мельников снова задышал неровно и тяжело.

– Теперь тебе решать, – сказал он с усилием, – все устроишь сам или Ярцева возьмет милиция. Но эпизоды убийств Елены и Агафоновой вряд ли смогут доказать в суде. У Ярцева, должно быть, уже есть хороший адвокат. Годика через четыре он освободится, – Мельников проглотил застрявший в горле комок. – Тебе решать. А сроку у тебя до завтра. Если надумаешь действовать сам, позвони врачу. Попроси передать мне, что тетя жива-здорова. Или ещё что-нибудь. Если не позвонишь до трех часов, успею переговорить с Шатровым. Тогда Ярцева прихватит милиция, – Мельников с трудом справился с дыханием. – Решай, Иван. Делай выбор, – Мельников откинул голову на железную спинку кровати, поднял рот кверху.

– А теперь иди, – сказал он громко.

– Да, конечно, – пробормотал Леднев. – Спасибо.

Выйдя из больничного корпуса и сев за руль, Леднев решил сейчас же немедленно ехать на дачу и забрать деньги. Но вместо этого поехал домой. Если деньги действительно там, в этом почерневшем некрашеном душе, дверь которого заперта лишь на ржавую щеколду, если деньги лежат там уже несколько месяцев, пролежат и ещё день. И год пролежат, и пять, и десять, пока не сгниют от сырости. Старый душ, если разобраться, совсем неплохой тайник.

«А сколько дают за умышленное убийство? – спросил себя Леднев. Сколько дают, если убийцу ловят с дымящимся пистолетом в руке? Учитывая смягчающие обстоятельства, отсутствие судимостей? Много, как ни крути, много. Убийство есть убийство, мокрое дело. Притянут и Мельникова, как соучастника. Это вполне возможно. А в колонии, если повезет, можно пристроиться руководить самодеятельностью. Это если повезет. А Мельников? Его дети, жена его? Да они проклянут тебя, потому что нельзя восстанавливать справедливость подсудными методами. И в рожу плюнут. И окажутся правы. Жертвуй собой – это пожалуйста. Но зачем отнимать у детей отца, а у жены мужа? И во имя чего? Во имя жгучей ненависти к убийце. А есть ли, говоря по правде, эта жгучая ненависть в твоей душе, осталась ли она там, в сердце?»

Леднев прислушался к себе, чутко, как прислушиваются к себе люди, перенесшие тяжелый недуг. Он не услышал ни частых ударов сердца, ни свирепого хищного клокотания в груди. Ничего, что, казалось бы, должен почувствовать в эту минуту. Он спокойно ехал к дому, механически переключая передачи, размышлял спокойно и обстоятельно, будто думал не о себе, не о своей собственной судьбе, а о каком-то третьем лице, чужом человеке.

Это ведь Москва, современный урбанизированный город, а не пустоши каменного века, не Дикий Запад. Есть закон, плох он или хорош, но это реально существующий закон. Есть следствие, суд, пенитенциарные учреждения. В одном из недавно виденных фильмов главный герой – следователь, судья и палач в одном лице. Ну и что из этого? Ровным счетом ничего. Это кино, просто развлечение, не более. А это жизнь. И кровь здесь настоящая, красная, живая, не свекольный сок.

«Интересно, этот Ярцев действительно придет на то самое место?» – спросил себя Леднев. Подойти туда, и перед тем как его возьмут… Нет, это просто мальчишество, глупость непроходимая. Нужно все сделать самому или вообще не ходить к этому чертову диспансеру. Два варианта и никакой отсебятины, никакой самодеятельности. Нужно выбрать самому. Или кинуть монету. «Да, сомнений у тебя целый мешок, сомнений больше, чем у Родиона Раскольникова, – сказал себе Леднев. – А ведь ты не старуху собираешься топором зарубить. В отличие от Раскольникова тебе не нужно самоутверждаться за счет смерти невинного человека. И свою душу, убив, ты не погубишь. И совесть не замучает».

Нет, стоп, в этих рассуждениях можно зайти далеко. Обычная демагогия, самообман, причем опасный. Чтобы отвлечься от мыслей, Леднев включил радио. «Завтра ожидается теплая безветренная погода, около двадцати градусов тепла, – молодой голос дикторши источал оптимизм. – У многих горожан появится ощущение, что ушедшее лето вдруг вернулось. Кстати, теме вернувшегося лета посвящает свою новую песню автор и исполнитель…» И погода завтра, как на заказ, не замерзнешь, ожидая этого хрена возле диспансера, все в масть, подумал Леднев и удивился этой мысли. Он ведь только что решил не появляться завтра на той поганой улице возле диспансера.

От греха подальше нужно уехать на дачу, убедиться, что деньги на месте. Леднев представил себя на даче, в доме, закрытом на все замки. Он сидит на полу и все пересчитывает, пересчитывает купюры. Денег много, он счастлив, и все повторяет себе под нос: «Не было ни гроша, и вдруг алтын». И считает дальше. Смешно.

– Нет, куда проще Красную площадь на руках пройти, чем с самим собой договориться, – сказал вслух Леднев, – Завтра же сяду в машину и уеду из города. Иначе здесь с ума сойдешь.

Он уже подъезжал к дому, решив, как приедет, выпить водки. Но как только Леднев вошел в квартиру и переоделся в старый халат, то почувствовал непреоборимый приступ сонливости. Даже не перекусив, он повалился на диван лицом к стене и проспал до темноты. Поднявшись, он нашел в холодильнике сырые яйца и приготовил холостяцкий ужин.

В десятом часу, когда Леднев занял кресло перед телевизором и бездумно уставился на экран, позвонил Юрка.

– Слушай, отец, – сказал он. – С тобой все в порядке?

– А что со мной может быть не в порядке? – Леднев старался говорить веселым голосом, скрывая раздражение.

Юрка может не звонить неделями, а в самый неподходящий момент вдруг решит проявить трогательную заботу.

– Да я так, решил позвонить, узнать, как ты себя чувствуешь, – Юрка пошмыгал носом в трубку. – Какой-то ты сегодня сам не свой.

Леднев хотел сказать, что он плохо себя чувствует, простудился, но передумал и промямлил что-то невразумительное, мол, погода сырая и вообще гадостно на душе и повесил трубку. Он послонялся по квартире, ответил на пару пустых телефонных звонков, несколько раз перелистал телевизионные программы, остановив выбор на какой-то новой викторине и попытался сосредоточиться, чтобы понять её смысл.

Казалось, нечто подобное он уже видел несколько лет назад, но совсем в другой стране, кажется, в Америке. Ведущей то и дело снимал и надевал широкополую шляпу и очки, преображаясь до неузнаваемости. Наблюдая за ведущим, Леднев думал о своем. Вот явится он завтра к бюсту Сеченова, и Ярцев тут же его узнает. Наверняка видел Леднева в жизни и уж точно на фотографиях. Узнает – и след его простыл. Может, надо загримироваться? Седой парик, кустистые седые брови, усы, можно пару шрамов наклеить. Изменить походку, сильно ссутулиться, взять палку, нарядиться в старый плащ. Этакий ветхий дедок выполз глотнуть воздуха перед смертью. А потом в решающую минуту сдернуть парик. Вот он я, узнал? Какая встреча.

Нет, это мальчишество. И потом он же решил: ни ногой на встречу с Ярцевым. Мельников сделал за милицию и прокуратуру всю работу, самую трудную, черновую. Преподносит им преступника на блюдечке. Милиция его упакует. Дальше следствие и суд. Леднев придет и с удовлетворением выслушает резолютивную часть приговора на последнем заседании. Он взял со стола монетку, подбросил и поймал её в кулак.

Орел – идти. Глупо, конечно.

Он раскрыл ладонь. Решка.

Значит, не судьба. Такова воля случая…