Судьбы и сердца

Крик влетел пронзительный, звенящий

В каждый двор, окошко и чердак.

Он, как вспышка молнии слепящей,

Разорвал вечерний полумрак…

Крик влетел и лопнул, как струна.

Воздух стал вдруг непривычно гулок.

И в настороженный переулок

Вороном упала тишина…

Что случилось? Женщина кричала.

Надо встать и выйти. Робость прочь!

Может быть, в беду она попала,

Нужно выйти, выйти и помочь!

Мужество! Ну где ж ты затаилось?

В Теплом переулке тишина.

Ни одно окно не растворилось.

Дверь не распахнулась ни одна…

Трусость, что ли, в душах колобродит?

Равнодушье ли к чужой судьбе?

Что же: всякий для себя, выходит?

Каждый, значит, только о себе?

Нет, не так! От крепкого удара

Дверь подъезда настежь: — Кто там? Эй! —

Вот уже бегут вдоль тротуара,

Голоса все ближе, все слышней.

Пусть не видно милиционера.

Раз беда — они помочь готовы,

Нет, не все укрылись за портьеры,

Нет, не все задвинули засовы!

А случилось так: у Рыбаковых

Праздновался Варин день рожденья.

И хозяйка, рдея от смущенья,

В красном платье, в туфельках вишневых

В доме принимала поздравленья.

Тридцать семь — не так уж это мало.

Женщина тут вправе и слукавить,

Года три убавить для начала —

Пусть не три, пусть год, а все ж убавить…

Но какой ей год перечеркнуть?

Ведь не тот, что в руки дал букварь,

Год, когда дохнул морозом в грудь

Черно-белый памятный январь.

Скорбный зал… Крутой знакомый лоб…

Алые полотна кумача.

И плывущий над рядами гроб

Близкого ребятам Ильича…

Этот год не позабудешь, нет!

Горестный, торжественный и строгий.

Ну а тот, что вырос на пороге,

Когда было Варьке десять лет?

Может, этот год прошел как тень?

Взять — и зачеркнуть его, к примеру.

Только выйдет так, что в майский день

Варька не вступала в пионеры…

И какой бы счет годам ни шел,

Нет такого, чтобы крался тихо!

Этот год — вступленье в комсомол.

А другой — на фабрике ткачиха.

Это юность. Но ведь были годы,

О которых тяжко вспоминать?!

Вот война… дымы до небосвода,

У порога плачущая мать…

Тяжкий след оставила война.

Только как ей сбросить годы эти?

Выйдет ведь тогда, что не она

В полковом служила лазарете,

Выйдет, не она под свист и гром,

Прикрывая раненых собою,

Бинтовала под любым огнем

И несла их, стонущих, из боя.

Кто ж, как не она, порой ночной

Через топь болота ледяного

Вынесла с раздробленной ногой

Старшину Максима Рыбакова.

Рыбаков в санбате стал грустить

И однажды молвил ей, вздыхая:

— Без ноги, как видишь, можно жить,

А вот без тебя как жить, не знаю…

И сейчас вот рядом за столом.

Он, прошедший вместе с ней войну,

Наполняет свой бокал вином

И глядит с улыбкой на жену.

Пусть не легкий за спиною путь

И у глаз прибавилось морщин,

Только разве можно зачеркнуть

Что там год-хотя бы день один!

Тридцать семь — не тридцать. Верно. Да.

Тридцать семь — не звонких двадцать пять.

Но, коль с толком прожиты года,

Право, их не стоит убавлять!

Веселились гости за столом,

Возглашали гости тосты разные.

И звенели рюмки хрусталем,

Вспыхивая искрами алмазными…

Крик влетел пронзительный, звенящий,

Заглушив застольный звон и гул,

Он как будто стужей леденящей

Прямо в душу каждому дохнул.

Сразу наступила тишина…

— Грабят, — кто-то произнес несмело, —

Только наше дело сторона.

Никому ведь жить не надоело…

Но хозяин, встав, ответил строго:

— Что мы, люди иль какие звери?

Лезь, мол, в норку, если где тревога… —

И пошел, скрипя протезом, к двери.

Но, уже его опередив,

Кинулась Варвара в коридор.

Вся — один стремительный порыв,

Вниз… скорей! По лестнице во двор…

В ночь метнулись две плечистых тени…

И Варвара тотчас увидала

Женщину, что, подогнув колени,

Как-то странно наземь оседала…

Сжав лицо обеими руками,

Женщина стонала глухо, редко,

А сквозь пальцы темными ручьями

Кровь лилась на белую жакетку.

И, когда сознание теряла,

Сотрясая Варю зябкой дрожью,

Все к груди зачем-то прижимала

Сумочку из светло-синей кожи.

Раны, кровь Варваре не в новинку.

Нет бинтов — и так бывало тоже.

С плеч долой пунцовую косынку!

— Милая… крепись… сейчас поможем…

Стали быстро собираться люди:

Слесарь, бабка, дворник, два солдата.

Рыбаков шагнул из автомата:

— Я звонил. Сейчас машина будет.

В это время появился тот,

Кто обязан первым появляться.

Строгий взгляд, фуражка, грудь вперед…

— Граждане, прошу не собираться!

Позабыв давно о платье новом,

Кровь на нем (да разве тут до бала!)

Варя, сев на камень перед домом,

Раненую за плечи держала.

Вот гудок, носилки, санитары…

— Где она? Прошу посторониться! —

Раненая вскинула ресницы

И на миг поймала взгляд Варвары.

Словно что-то вымолвить хотела,

Но опять поникла в забытьи.

Врач спросила Варю: — Вы свои?

Вы подруги? Как здесь было дело?

Впрочем, можно говорить в пути.

Вы могли бы ехать? Дайте свету!

Да, все ясно… тише… не трясти…

На носилки… так… теперь в карету!

Варя быстро обернулась к мужу:

— Знаешь, нужно что-то предпринять! —

Я поеду. Вдруг ей станет хуже,

Может, дома дети или мать…

Улыбнулась: — Не сердись, мужчина,

Ты ступай к гостям, а я потом, —

Резко просигналила машина

И, взревев, исчезла за углом.

Врач вошла с чеканностью бойца

И сказала, руки вытирая:

— Под лопаткой рана ножевая,

И вторая — поперек лица.

Но сейчас ей легче, и она

После операции уснула. —

Варю угнетала тишина,

Варя быстро поднялась со стула:

— Надо как-то близких отыскать —

Брови, дрогнув, сдвинулись слегка. —

И какая поднялась рука

Так девчонку располосовать!

Доктор чуть качнула головой:

— Странно, вы чужая ей… а впрочем,

Вы правы, и скверно то, что прочим

Это странным кажется порой.

— Эта сумка, — молвила Варвара, —

Локтем крепко стиснута была,

Несмотря на два таких удара,

Женщина все сумку берегла.

Видно, там не шпильки и не ленты.

Вот возьмите, надо бы прочесть.

Верно, здесь бумаги, документы,

Имя, адрес в них, наверно, есть.

— Сумка? — Доктор сумочку взяла,

Быстро наклонилась, открывая,

И сейчас же посреди стола

Лента развернулась голубая…

Вслед за нею, как птенцы из клетки,

Выпорхнули дружно распашонки,

Чепчик, две батистовых пеленки

И смешные детские баретки…

И глаза у докторши суровой

Как-то вдруг заметно потеплели:

— Целый гардеробчик малышовый!

Только как же быть нам в самом деле?

Это мать. И молодая явно.

Подождите, вот и паспорт здесь:

Громова Галина Николавна…

Теплый переулок. Двадцать шесть.

Вы помочь нам, кажется, готовы?

Хорошо вы знаете Москву?

— Теплый переулок? Доктор, что вы,

Я же в переулке том живу!

Только что нам делать с малышом? —

Доктор улыбнулась: — Погодите,

Все сперва узнайте, а потом

Нам сюда немедля позвоните,

Едет беспокойная душа.

Мчит, считает каждый поворот!

Только пусть уж едет не спеша,

Ибо никакого малыша

В той квартире Варя не найдет…

Над Москвою полог черно-синий,

В нем мигают звезды иногда.

Нынче плохо Громовой Галине,

У Галины Громовой беда.

А пришла беда совсем нежданно,

Наглою ухмылкой скаля рот,

В образе тупого хулигана

В переулке, около ворот.

Друг читатель! О судьбе Галины

Мы на миг прервем с тобою речь.

Нет беды на свете без причины.

Так неужто зла нельзя пресечь?

Может статься, где-то рядом с нами,

Может быть, у чьих-нибудь дверей

Бродят люди с черными сердцами,

Водкой накачавшись «до бровей».

Да, сегодня горе у Галины.

И, читатель, ты хотел бы знать:

Правда ли, что не нашлось мужчины

Руку хулигана удержать?

Многие кивнули б головою

И сказали: мы не знали, нет.

Многие б сказали так… Но трое

Лишь глаза бы спрятали в ответ.

Взгляд отвел бы инженер, тот самый,

Что домой в тот вечер шел с работы.

Да, он видел, как у поворота

К женщине пристали хулиганы.

Увидав, он очень возмутился

(Про себя, конечно, а не вслух).

И, проворством посрамляя мух,

В дверь подъезда, будто в щель, забился.

А бухгалтер Николай Иваныч,

Что живет на первом этаже,

Он любил, окно раскрывши на ночь,

Покурить, листая Беранже.

Как же он? Забил ли он тревогу,

Видя, как два хмурых хулигана.

Сквернословя мерзостно и пьяно,

Преградили женщине дорогу?

Николай Иваныч, что ж вы, милый!

Вы ли в этот вечер испугались?

Вы ж частенько похвалялись силой,

Вы ведь даже боксом занимались!

Если ж страх шептал нам, что без толку

Рисковать вот этак головой,

Ну сорвали б со стены двустволку!

Ну пальнули б в небо раз-другой!

Ну хоть закричали б, в самом деле,

Прямо из окна! — Не троньте! Прочь! —

Только вы и крикнуть не посмели,

Видно, страх непросто превозмочь…

Вы спустили штору не спеша

И тихонько в щелку наблюдали…

Славная, геройская душа,

Доблестней отыщется едва ли!

Впрочем, был и третий ротозей —

Ротозей с душонкою улитки:

Рыжий дворник, дядя Елисей.

Он взглянул и затворил калитку.

— Ну их всех в болото! — он сказал. —

Свяжешься, потом не расквитаться. —

Постоял, затылок почесал

И пошел с женой посовещаться…

Друг читатель! Что нам эти трое?!

Пусть они исчезнут без следа!

Это так… Да только мы с тобою

С ними чем-то схожи иногда…

Вот, к примеру, ловкою рукою

Жулик тянет чей-то кошелек.

Разве мы вмешаемся с тобою?

Чаще нет. Мы смотрим — и молчок…

Разве так порою не бывает,

Что какой-то полупьяный скот

К незнакомой девушке в трамвае,

Ухмыляясь, грубо пристает?

Он шумит, грозится, сквернословит,

Сотрясает хохотом вагон.

И никто его не остановит,

И никто не скажет: — Выйди вон!

Никому, как видно, дела нету.

Тот глядит на крыши из окна,

Этот быстро развернул газету:

Тут, мол, наше дело-сторона.

Не встречая никогда отпора

Самой гнусной выходке своей,

Смотришь — этот парень у забора

Уж ночных дежурит «голубей».

«Голубями» он зовет прохожих.

В самом деле, «голуби», не люди!

Если постовой не потревожит.

Грабь спокойно, ничего не будет!

Наши люди не цветы с окошка.

Воздвигали города в лесах,

Знали голод, видели бомбежку,

Рвали скалы, бились на фронтах.

Почему ж порой у перекрестка

Эти люди пятятся, дрожа

Перед слабым лезвием ножа

В пятерне безусого подростка?!

Мы тут часто оправданье ищем:

Всякое, мол, в лоб ему взбредет,

Вот возьмет и двинет кулачищем:

Или даже бритвой полоснет…

Только не затем ли он грозится,

Не затем ли храбро бритвой машет,

Что отлично видит робость нашу.

Ну а робких, кто же их боится?

Вот и лезет хулиган из кожи,

Вот и бьет кого-то, обнаглев…

И когда молчим мы, присмирев,

Это ж на предательство похоже!

Нынче плохо Громовой Галине.

У Галины Громовой беда.

Мой товарищ! Не пора ли ныне

С той бедой покончить навсегда?!

Громов ходит быстро вдоль вагона,

Нервно щиплет жесткие усы

И все чаще смотрит на часы,

Что сияют в глубине перрона.

Как нескладно все выходит, право,

Стрелки так стремительно бегут..

Вот до отправления состава

Остается только семь минут.

Он понять не может: в чем причина?

Что случилось? Ведь не может быть,

Чтоб Галина, верная Галина,

Не примчалась мужа проводить!

До сих пор все складывалось славно:

Он. Андрей, окончил институт.

— Ну, жена, Галина Николавна,

Вот диплом, а вот уж и маршрут.

Я геолог! Неплохое званье!

Ну не хмурься… Я ж приеду скоро.

Значит, Лешка, я и Бойко Таня

Едем под командой Христофора.

Христофор Иваныч! Сказка прямо!

Автор добрых тридцати трудов

Нас берет на поиски вольфрама.

«Самых, — говорит, — беру орлов».

Есть речушка со смешным названьем…

Вспомнил: «Каква»… Знаешь: лес… Урал…

Наших трое: Лешка, я и Таня.

Впрочем, это я уже сказал…

Нам на вс» три месяца даны.

— Эх, Андрюша, мне ли привыкать!

Тот, кто ждал любимого с войны,

Уж, поверь мне, научился ждать.

У Галины крыльями ресницы,

А глаза — два темных василька.

Улыбнется Галя — и река,

Улицы, деревья, облака —

Все в глазах смеется и дробится…

Вышло так: вдруг кем-то почему-то

Был маршрут «проверен», «уточнен»,

И отъезд в последнюю минуту

На день раньше был перенесен.

Как тут быть? Галинки нету дома,

А сегодня ехать… Вот задача!

Он поспешно позвонил знакомым,

На работу — всюду неудача!

Вещи все уложены давно

Нежными стараниями Гали.

Он письмо оставит. Решено.

И жену дождется на вокзале.

И сейчас вот быстро вдоль вагона

Он шагает, теребя усы,

То и дело глядя на часы,

Что сияют в глубине перрона.

Пять минут… Ведь это очень мало…

А Галины до сих пор все нет.

Может быть, письма не прочитала?

Где-то задержалась? В чем секрет?

— Эй, Андрюша, погоди немножко! —

И с площадки, прожевав галету,

Быстро спрыгнул веснушчатый Лешка —

Знаешь, есть счастливая примета:

Эта вот платформа — номер три.

И вагон наш третий… Нет, серьезно…

Место третье у тебя, смотри!

Поезд тоже третий… Грандиозно!

Стой! И три минуты до отхода!

Ты счастливец! Вот взгляни, сейчас

Из гудящей сутолки народа

Вспыхнет пара темно-синих глаз…

Я ведь знаю, будет все в порядке.

Галя — это ж золотник урана! —

В это время вышла на площадку

Статная, высокая Татьяна.

На друзей спокойно поглядела

И сказала: — Граждане, в вагон!

Христофор Иваныч возмущен.

Был свисток, и тут стоять не дело.

Взгляд похож нередко на людей:

Тот в улыбке доброй расплывется,

Этот строг и важен, как музей,

Тот сердит, а этот вон смеется…

Танин взгляд был чем-то вроде лорда:

Не смеялся он и не страдал,

А при встрече холодно и гордо

Словно б вам два пальца подавал.

Мчит состав, по стеклам бьют дождинки,

Канул в ночь вокзала яркий свет…

Эх, Галинка, милая Галинка!

Прибежит, а поезда уж нет…

Впрочем, ладно. И не так случалось —

Был состав, и с Галей был Андрей.

Но хотя прощанье состоялось,

А на сердце было тяжелей.

Сорок первый. Грохот эшелонов.

В новенькой пилотке, в сапогах,

В толкотне стоял Андрюша Громов,

Ветку липы теребя в руках.

Видел он, как старшина кого-то

Распекал за смятый котелок,

Как супруга командира роты

Все совала мужу узелок.

Тот не брал: — Оставь, снеси ребятам…

Ну не плачь, Маруся… ничего… —

И смущался, видя, что солдаты

Из вагонов смотрят на него.

Десять лет Андрей учился с Галей.

Галя — друг. Да мало ли друзей?

Почему же нынче на вокзале

Он с тоскою думает о ней?

Как вчера он с Галей попрощался?

«Не забудь… Пиши мне…» Эх, дубина!

Лжешь, что дружба, лжешь, а не признался,

Испугался синих глаз Галины.

«Не забудь, пиши мне…» Ну и пусть!

Так тебе и надо, жалкий трус!

Забирай теперь в дорогу грусть,

Увози неразделенный груз!

Но когда Андрей шагнул к вагону,

Каблуком притопнув по окурку,

То увидел вдруг в конце перрона

Легкую знакомую фигурку.

Галя шла, бежала все быстрее,

Словно что-то потерять боясь,

И, когда увидела Андрея,

Вдруг густым румянцем залилась.

Грудь ее порывисто вздымалась,

Руки были холодны как лед.

— Знаешь, я как раз не собиралась…

Впрочем, нет… Совсем наоборот…

Был таким рубиновым закат,

Что хоть кисть макни в него, и вот

На стене бы запылал плакат:

«Комсомольцы, дружно все на фронт!»

Лязгал штык, команды раздавались,

Где-то под гармошку напевали…

Возле эшелона на вокзале

В первый раз они поцеловались.

И увез он марш военных труб,

Полный горя синий взгляд Галинки,

Вкус ее сухих горячих губ

И солоноватый вкус слезинки…

Про любовь Галина не сказала.

Взгляд на все ответил откровенно.

Ну а писем разве было мало?

Два письма в неделю непременно.

Что письмо?! Но если приглядеться,

Это ж ведь и есть любовь сама.

Ровно триста сорок два письма.

Триста сорок две частицы сердца!..

Это было десять лет назад…

И сдается, что совсем недавно…

Эх, жена, Галина Николавна,

Где же нынче был твой синий взгляд?

Что могло с тобою приключиться?

За окошком полночь. Холодок…

Сел Андрей. Не хочется, не спится!

— Лешка, брось мне спичек коробок.

Таня спички со стола взяла,

Кинула Андрею, усмехнулась:

— Что, геолог, нелегки дела? —

И, локтями хрустнув, потянулась.

Хороша Татьяна, что скрывать:

Строгий профиль, как из-под резца,

Мягкая каштановая прядь,

Блеск зубов и матовость лица.

Только это ни к чему Андрею,

Он спокойно на нее глядит.

Таня — это статуя в музее.

Хороша, а сердце не болит…

За окошком черною лисицей

Ночь несется, к травам припадая.

Эх, Андрей, чего грустить, вздыхая?!

Надо спать. Да вот никак не спится.

— Это скверно: ждать и не дождаться, —

Таня вдруг сурово изрекла. —

Я вот тоже как-то раз, признаться,

Милого напрасно прождала.

Первый курс… девчонка… дура дурой.

И взбрело ж мне в голову тогда,

Что с моим лицом, с моей фигурой

Покорю я парня без труда.

Он был славный, добрый, беззаботный,

С полуслова друга понимал.

А со мной хоть и шутил охотно,

Но любви моей не замечал,

Да, любви, но мне открылось это

Слишком поздно. Так-то, побратимы.

В этом нет уже теперь секрета,

Все ушло и пролетело мимо…

Но тогда мне, помню, показалось,

Что вздыхать, робея, ни к чему

И что, коль со счастьем повстречалась,

Взять его должна я и возьму.

По каким неписаным законам

С давних пор уж так заведено,

Что о чувствах девушкам влюбленным

Первым говорить запрещено?!

Любит парень — парню все возможно!

Признавайся, смотришь — и поймут…

А девчонка — лютик придорожный:

Жди, когда отыщут и сорвут.

Только я не робкого десятка.

Что мне было понапрасну ждать?

Для чего играть со счастьем в прятки?

Он молчит, так я должна сказать!

Помню шумный институтский вечер.

Хриплые раскаты радиолы.

Я решила: нынче эта встреча

Будет не бездумной и веселой.

Пусть она не в парке состоится,

А вот здесь, под меди завыванья.

Что ж, так даже легче объясниться;

Хоть не будет тяжкого молчанья.

Тот пришел с подружкой, тот с женою,

Танцы, смех, веселый тарарам…

Я ж застыла, будто перед боем,

Взгляд и душу устремив к дверям.

Лешка приподнялся моментально

И спросил нетерпеливо: — Ну?

Что же дальше? — Дальше все печально,

Дальше мой фрегат пошел ко дну.

Мой герой явился, только рядом,

Рядом с ним, сияя, шла другая,

Щурилась подслеповатым взглядом…

Рыжая, толстенная, косая…

— Ну а как же он? — воскликнул Лешка.

— Он? — Татьяна зло скривила губы, —

Он блестел, как новая гармошка,

А в душе небось гремели трубы!

Он смотрел ей в очи, ей же богу,

Как дворняга, преданно и верно.

Ну а я, я двинулась к порогу.

Что скрывать, мне очень было скверно.

Сразу стал ничтожным, как букашка,

Разговор наш. Он влюблен. Он с нею!

Да, Андрюша, не дождаться — тяжко,

Потерять же — вдвое тяжелее…

— Таня, брось! — вздохнув, промолвил Лешка. —

Что прошло, того уж не вернешь.

Грусть ли, снег — все тает понемножку.

А виски вот ты напрасно трешь.

Есть примета — постареешь рано.

А для женщин это ж — сущий ад! —

И, поймав его беспечный взгляд,

Улыбнулась строгая Татьяна.

— Слушай, Лешка, — вдруг сказал Андрей. —

Ты приметы сыплешь, будто дождик.

Впрямь ты, что ли, веруешь в чертей?

Ты же комсомолец и безбожник.

Лешка прыснул: — Вот ведь чудачина!

Не во мне таится корень зла.

Просто моя бабка Акулина

Без примет минуты не жила.

И, от бед оберегая внука,

Без сомнений и без долгих дум

Бабка той мудреною наукой

Набивала мой зеленый ум.

Мне плевать на бога и чертей!

Стану ли я глупости страшиться!

Только надо ж как-то разгрузиться

Мне от ноши бабушки моей!

Вдруг профессор приоткрыл ресницы

И сквозь сон сердито пробурчал:

— Что вам, полуночники, не спится?

Ночь давно. Кончайте свой кагал!

Он еще побормотал немножко,

Сонно потянулся и зевнул.

Щелкнул выключатель у окошка,

И вагон во мраке потонул.

— Есть примета, Христофор Иваныч, —

Улыбнулся Лешка. — Верьте мне:

Никогда нельзя сердиться на ночь —

Домовой пригрезится во сне…

— А все же это хорошо, Варвара,

Что мы с тобой так славно подружились!

Опять бренчит соседская гитара.

Смотри, смотри-ка, флоксы распустились!

Все эти дни возбуждена Галина.

Едва домой вернувшись из больницы,

Она то вдруг заплачет без причины,

А то, вскочив, со смехом закружится…

Трюмо теперь ей враг: неся печали,

Оно напоминает без конца

Про голову остриженную Гали

И шрам пунцовый поперек лица.

Зло — это зло. А все ж, коли угодно,

Теперь ей души новые открылись.

— Да, да, Варюша, это превосходно,

Что мы с тобой так славно подружились!

Ты знаешь, там, в больнице, мне казалось,

Что все твои визиты лишь рисовка.

Увидела — почувствовала жалость,

Ну и приходишь гладить по головке.

Сердечный взгляд… Букет на одеяло…

Приходишь каждый вечер, как на службу…

Прости, Варюша! Я тогда не знала,

Что доброта есть первый вестник дружбы.

Да, между прочим, в сумочке тогда

Наткнулись вы на детские вещицы.

Малыш! И ты приехала сюда

Помочь ему, да не нашла следа:

А он под сердцем у меня стучится.

Варвара улыбнулась: — А забавно

Меня в квартире встретили у вас.

Скажи, кто эта Эльза Вячеславна

В такой пижаме цвета «вырви глаз»?

— Как кто? Да просто мужняя жена.

Служила где-то в главке, у Арбата.

Но, выйдя замуж, обрела сполна

Все то, о чем мечталось ей когда-то.

Борис Ильич, супруг ее, всецело

Научною работой поглощен.

Зато у Эльзы три любимых дела:

Кино, универмаг и стадион.

Притом добавлю, что соседку нашу

Не Эльзою, а Лизою зовут.

Но имя Эльза кажется ей краше,

А Лиза — это скучно, как хомут.

Варвара усмехнулась: — Понимаю.

Когда в тот вечер я сюда примчалась,

То эта Эльза, двери открывая,

Мне помнится, ужасно испугалась.

«Какой ребенок? — ахнула она. —

Что за кошмар? Тут кто-то нас дурачит!

Борис, ты где, я так поражена!

Больница… Галя… Что все это значит?»

Прохлада… Сумрак… За Москвой-рекой

Последние лучи уже потухли,

Лишь зябкий вечер ворошил клюкой

Заката дотлевающие угли…

— Не надо, Галя, света зажигать!

Так вроде бы уютней и теплее.

Да, кстати, ты хотела рассказать

Немного про себя и про Андрея.

Затем о чуде звонком, долгожданном…

Скажи: как назовете вы его?

— Сейчас, Варюша, но сперва о главном:

Андрей пока не знает ничего.

Но по порядку: в день, когда Андрюша

Вернулся с фронта, я его встречала

Не школьницей, как прежде провожала,

А педагогом. Веришь ли, Варюша,

Ходя четыре года в институт,

Я бредила во сне и наяву

Вот этим днем. Но, понимаешь, тут

Стою пред ним, как дура, и реву.

Но нет, постой, я вовсе не об этом.

Я о другом… Ведь знаешь, в этот день

С земли ушла, исчезла злая тень.

Конец войне. Мир залит ярким светом!

Какая-то старушка вдруг спросила:

«Кого встречаешь, дочка?» А Андрей,

Обняв меня, вдруг гаркнул что есть силы:

«Супруга, бабка! Муж приехал к ней!»

И вдруг, смутясь, в глаза мне заглянул:

«Галннка, правда?» Я кивнула: «Да».

Вокзал в цветах и музыке тонул,

Шумел народ, свистели поезда…

С тех пор навеки в памяти моей

Остались этот солнечный перрон

И загорелый радостный Андрей

В пилотке и шинели без погон!

Андрей сказал, вернувшись: «Так-то, Галя,

Пока мы шли сквозь пламя в грозный час,

Вы все тут институты покончали

И вроде б даже обогнали нас!

Сидишь теперь, плечистый да усатый.

На лекциях с конспектом под рукой,

А рядом ясноглазые девчата

И пареньки без пуха над губой».

А я смеюсь: «Молчи, такой удел.

Смиренье ум и душу возвышает.

Христос, вон тетя Шура утверждает,

Похлеще унижения терпел!»

Я, Варя, нынче точно в лихорадке,

Все чепуху какую-то плету.

Да мне ль сейчас играть с тобою в прятки!

Я, знаешь, все жалею красоту.

Ну ладно, пусть не красоту, но все же

Хоть что-нибудь да было же во мне!

А тут взгляни: гримаса, гадость, рожа,

Кошмар в каком-то непонятном сне!

Поникнув, плечи быстро задрожали,

В усталом взгляде — колкая зима.

— Не надо, слышишь? Ну не надо, Галя!

Не так все плохо, ну суди сама:

Теперь такие шрамы медицина,

Конечно же, умеет убирать.

Ну, будет, будет… Вспомни-ка про сына,

Тебе нельзя мальчишку волновать.

— Кого мы ждем? — Галина просветлела. —

Сережку жду. Наверно, будет славный!

— Ну то-то же, вот так другое дело.

Нельзя хандрить, Галина Николавна.

— Да, да, нельзя. Но ты не думай только,

Что я с Андрюшей встретиться боюсь,

Андрей мой не пустышка и не трус,

И шрам его не оттолкнет нисколько.

И хоть в нем много мягкого тепла,

Но он, как я, от горя не заплачет.

Любовь же наша сквозь войну прошла,

А это тоже что-нибудь да значит!

А главное, тут ждет его сюрприз,

Который буйствует уже, стучится…

Вот дай-ка руку… Чувствуешь? Как птица

В тугом силке, он бьется вверх и вниз.

Андрей однажды мне сказал: «Галина,

Что скромничать — мы хорошо живем.

Но если б нам с тобой еще и сына…» —

И он, вздохнув, прищелкнул языком.

В работе нашей, в радости, в борьбе

Бывают дни-враги и дни-друзья.

Но день, когда затеплилась в тебе

Иная жизнь, ни с чем сравнить нельзя!

Сначала я о радости такой

Хотела сразу рассказать Андрею.

Но тотчас же решила: «Нет, постой!

Сама-то я всегда сказать успею».

Так слишком просто: взять вот и сказать.

Но нет, пусть это глупость, пусть каприз,

Однако я решила наблюдать,

Когда он сам заметит мой «сюрприз».

Пробушевав, осыпалась весна.

И Громов мой окончил институт.

Пришел и крикнул весело: «Жена!

Вот мой диплом, а вот уж и маршрут!»

И, собирая мужу чемодан,

Решила я: теперь скрывать не надо.

Три месяца не сделали мой стан

Покуда примечательным для взгляда.

Но о «сюрпризе» глупо говорить!

Вот, Варенька, забавная задача!

«Сюрпризы» полагается дарить,

К тому же и внезапно, не иначе.

Ну как тут быть? Смекалка, выручай!

Стоп. Я куплю для малыша приданое

И на вокзале в самый миг прощания

Открою сумку, будто невзначай.

Тогда исчезнет сразу грустный взгляд!

Глядишь, глаза Андрея потеплели…

«Галинка! — он воскликнет. — Неужели?

Теперь нас будет трое? Как я рад!»

Он бережно возьмет меня за плечи

И, наклонившись, скажет мне, любя:

«Спасибо, моя славная! До встречи!

Теперь нас трое. Береги себя!»

Да, так вот я и думала, когда

В тот вечер торопилась на вокзал.

И тут, как гром, нежданная беда,

Глухая брань… Удар… Потом — провал…

Запомнились лишь две фигуры в кепках,

Две пары крепко сжатых кулаков,

Две пары глаз, холодных, наглых, цепких.

Из-под нависших низко козырьков.

«А ну, постой! — один промолвил хмуро. —

Какой такой под мышкой тащишь клад?»

«Замри, — вторая буркнула фигура. —

Гляди, не вздумай кинуться назад!»

Когда большая грубая рука

Схватила сумку, я вдруг моментально

Не столько с целью, сколько машинально

К себе рванула сумочку слегка.

Ударили меня сначала в спину.

Потом… А, право, хватит вспоминать!

Как холодно у нас, я просто стыну!

Давай чаи, Варюша, распивать!

Мигнул в окошко вечер фонарем

И лучик протянул к душистой булке.

— Как странно, Галя, мы с тобой живем

Вот здесь, в одном и том же переулке.

А прежде не встречались никогда.

Хоть, может быть, и видели друг друга.

— Пусть так… Но там, где грянула беда,

Куда надежней и верней подруга.

Хлещет дождь по листьям и по веткам,

Бьет, гудит, упругий и прямой,

Дальний берег скрыт за плотной сеткой,

Дымчатой, холодной, слюдяной.

Пляшет дождь веселый, голоногий,

Мутные взбивая пузыри.

Пляшет вдоль проселочной дороги,

Бьет чечетку с утренней зари.

Мало стука — он ударит градом.

Лес шумит от ледяной шрапнели…

А они стоят недвижно рядом

Под плащом высокой статной ели.

Дождь застал их на глухом проселке,

По дороге к лагерю. И вот

Третий час колючие иголки

Их в лесу спасают от невзгод.

С четырех сторон — стена воды…

Кажется, ни людям, ни зверям

Не сыскать их даже по следам.

Впрочем, в дождь какие уж следы?!

В рюкзаке мешочек с образцами

Да промокших спичек коробок,

Маленький пакетик с сухарями,

Шесть картошин, соль да котелок.

Влажный ветер, рыща по округе,

Холодком колючим донимает

И озябших путников друг к другу

Все тесней и ближе придвигает.

Как странны невольные объятья.

Все яснее у груди своей

Грудь девичью под намокшим платьем

Чувствует взволнованный Андрей.

Надо б как-то сразу распрямиться.

Пошутить беспечно, отстраниться.

Только он, как раз наоборот,

Не назад подался, а вперед.

Что виной тут: тихий посвист птицы?

Ветра ли пьянящего глоток?

Танины ли длинные ресницы?

Он и сам ответить бы не мог.

А Татьяна? Что же нынче с нею?

Где ледок ее спокойных глаз?

Почему так ласково к Андрею

Вдруг прильнула девушка сейчас?

Кто сумеет разобраться в этом?

Право, глупо спорить и гадать!

Легче звезды в небе сосчитать,

Чем сердечным овладеть секретом!

Все сейчас красноречивей слов:

Тихий вздох, пожатие руки…

Что же это: новая любовь

Иль минутной вспышки огоньки?

С вышины сквозь толщу серых туч

Вниз скользнул веселый теплый луч.

А за ним, как будто в море хлеба,

Вспыхнул васильком кусочек неба.

Он был влажный, он был синий-синий, —

Будто взгляд, знакомый с детских лет,

И казалось, он воскликнул: «Нет!»

Крикнул с болью голосом Галины.

Да, конечно, только показалось.

Ну какой там голос в самом деле?!

Только радость словно б вдруг сломалась

И метнулась в гущу старых елей.

Что ж потом? Ведь из любимых глаз

Хлынет столько неподдельной муки!

Огонек свернулся и погас…

Сжались губы, и ослабли руки…

— Что костер? Нет, нам не до костра. —

Голос сух и непривычно колок.

— Дождь уже кончается. Пора.

Скоро вечер. Поспешим, геолог!

— Нам, — сказал Андрей, — идти немного,

Лагерь наш вон там, за тем бугром.

Что ж, пошли, пока видна дорога.

Через час, я думаю, дойдем.

Вот и холм. И вмиг застыли двое;

Лагерь словно бурею смело,

А внизу чернело небольшое

Вовсе не знакомое село.

— Заблудились! — ахнула Татьяна. —

Ну, геолог, драть тебя и драть.

Так всегда бывает, как ни странно,

Если карт и компаса не брать.

Где же нам искать теперь ночлега?

— Здесь, — ответил Громов, — решено. —

Позади вдруг скрипнула телега

И раздался зычный голос: — Но-о-о!

На подводе высилась старуха,

В сапогах, в большом дождевике,

В заячьем залатанном треухе

И с кнутом в морщинистой руке.

— Бабка! Далеко ль до Белых Кочек?

И какое там внизу село?

— Это вон Аркашино, сыночек…

— Ишь куда нас, Громов, занесло!

— А до Кочек сколько?

— Верст двенадцать. —

Бабкин голос — ерихонский бас.

— Бабушка, а вы домой сейчас?

— Да куда же мне еще деваться?

Медсестру вон отвезла в район.

Вымокла и все кляла дорогу.

А по мне, что взмокла, слава богу!

Жить в деревне был ей весь резон.

А она, прожив здесь три недели,

Застонала: «Скука, тошнота…

Доктор строг… Все книжки надоели,

Так-де и завянет красота».

Вот и отвезла я стрекозу.

А про вас мне баяли словечко.

Вы тут камни ищете на речке.

Лезьте. Я к себе вас отвезу.

Таня тихо: — Может, неудобно?

Может, мы стесним? У вас семья?

— Я семью вам опишу подробно:

Вся семья — мой серый кот да я…

Только пусть я бабка, пусть седая,

Но силенки все ж во мне крепки,

Да и должность у меня мужская.

Я колхозный конюх, голубки.

Вечереет… Солнце кистью яркой

Прикоснулось к каждому листу

И в большую радужную арку

Вставило всю эту красоту.

В маленьком багряном озерке

Алые, в густых лучах заката,

Утка и пунцовые утята

Медленно плывут невдалеке.

Вон березка белый стан сгибает

И, стыдливо прячась за кустом,

Свой наряд зеленый отжимает,

Ежась под холодным ветерком,

Да, в тот вечер все вокруг сверкало

Тысячами радостных огней.

— Хорошо! — Татьяна прошептала.

— Очень! — тихо вымолвил Андрей.

Все небо к ночи снова занесло,

По стеклам зябко покатились слезы,

Но в хате бабки Аннушки тепло,

Здесь пряный запах меда и березы.

Бормочет, остывая, самовар,

С его загаром медным, как ни странно,

Отважно спорит бронзовый загар

Хозяйки дома, моющей стаканы.

У печки на протянутом бруске

Висят костюмы мокрые гостей

А их самих, одетых налегке,

Усталых и прозябших до костей,

Отправила старуха на лежанку,

Сказавши басом: — Грейтесь-ка пока.

Дорога в дождь, конечно, не сладка.

Ну, ничего, зато уж спозаранку —

Куда тебе ненастье иль гроза —

Погода будет ясной, как слеза.

Коль говорю, так вы уж верьте мне,

Ведь мой «баромет» у меня в спине.

Приятно после слякотной дороги,

Поужинав, улечься на печи

И чувствовать, как спину, плечи, ноги

Под шубой согревают кирпичи.

Посуду всю убрав в пузатый шкаф,

Уселась бабка важно за газету.

Вдруг кто-то, в раму часто застучав,

Протяжно крикнул: — Тетка Анна, где ты?!

Хозяйка, перегнувшись через стол,

Взволнованно спросила: — Что ты, Настя?

— Да с нашей Резвой, бабушка, несчастье,

Ей бык на ферме шею распорол!

Где ломота в коленях?! Быстро, споро

Метнулась бабка, будто на пожар.

Схватила телогрейку: — Я не скоро…

Вы отдыхайте… Грейте самовар…

Дверь хлопнула. Прогрохали ступени,

И тишина… Они теперь вдвоем…

И сразу же неловкое смущенье

Их молчаливо стиснуло кольцом.

— Люблю я сказки страшные, Танюша.

Ты б рассказала? — пошутил Андрей.

— Ну что же, пострашней так пострашней,

Могу, геолог, коли хочешь, слушай.

Жила-была принцесса… Впрочем, хватит!

Ты помнишь наш дорожный разговор

О затонувшем парусном фрегате,

Про институтский бал и мой позор?

Верней, не про позор, а про обиду

На то, что он не понял ничего,

Пришел с другой… Взглянул и не увидел,

А я ждала, я так ждала его!

Потом я часто думала о ней.

О той… Другой… Ну чем приворожила?

Ведь я лицом не хуже, ей-же-ей!

Ум? Но и тут я вряд ли б уступила.

— Но ты сказала, — Громов рассмеялся, —

Что он был с бочкой, рыжею, кривой… —

Однако смех мгновенно оборвался: —

Постой, ты плачешь? Таня, что с тобой?!

— Эх ты, геолог! — проглотив слезу,

Сказала Таня с невеселым вздохом. —

Ведь я же знаю — нынче там, в лесу,

Ты обо мне небось подумал плохо.

Решил, конечно: что ей до того,

Что я женат? Она и крохам рада…

Ты, как всегда, не понял ничего…

Нет, подожди, перебивать не надо.

Сейчас поймешь. О ней я солгала.

Однако верь мне: вовсе не со зла,

Так было проще. А она иная:

Не рыжая, увы, и не кривая.

Ее глаза (и это уж не ложь)

Большие, темно-синие и чистые.

А волосы, как перед жатвой рожь,

Такие же густые и пушистые.

Он ею жил, а я — пустой мечтой.

Ну вот тебе и сказочки конец!

Жила-была принцесса, а герой

Пошел совсем не с нею под венец…

Татьяна попыталась улыбнуться,

Но к горлу снова подступил комок.

— Графин с водой… вон там стоит на блюдце…

Сходи, не поленись, налей глоток…

Мир как-то сразу спутался, смешался…

— Так, значит, Таня… Значит, ты меня?..

— Уже пять лет. А ты не догадался?

Совсем стемнело. Разыщи огня.

— Зачем, Танюша?

— Да уж поздно. Вечер.

В других домах уже давно огни. —

Под легкой кофтой так округлы плечи…

А губы близко, рядом… Вот они!..

Он как в чаду. Он все забыл отныне.

И, как бы вечер ни синел сейчас,

В душе Андрея цвет небесной синий

Закрыли тучи темно-серых глаз.

Все мутит разум: и слова хмельные,

И тонкий запах девичьих волос,

И губы… губы влажные, тугие,

Слегка солоноватые от слез.

Татьяна Бойко, статно-горделивая,

Краса и гордость институтских стен,

Твоя теперь — покорная, счастливая

И ничего не ждущая взамен…

Ночь сползла в овраги. Рассвело.

Во дворах дымятся самовары.

А с плетней гремят на все село

Петухов победные фанфары.

Щелкнул за околицей пастух,

Разошлась туманная завеса,

И громадный огненный петух

Медленно взлетел над спящим лесом,

Все пока истомою объято…

Но, уже проворны и легки,

Солнечные желтые цыплята

Понеслись к селу вперегонки.

Через стекла яркою лавиной

В дом, в уют, в жилую теплоту!

Вот уж двое прыгнули на спину

Серому ленивому коту,

Эти трое бродят по буфету,

Те рядком уселись на окне,

А вон тот забрался на газету

И полез беспечно по стене…

Дверь открыв, вошла хозяйка в хату,

Полушалок скинула на стол.

— Здравствуйте-ка, с солнышком, ребята!

А «баромет» мой-то не подвел!

И, повесив ватник возле печи,

Гулко пробасила: — Ну, дела,

Я всю ночь сегодня не спала.

Бык-то крепко лошадь покалечил.

Только что ж вы, милые, молчите?

Может, я не то все говорю?

Или просто вы так крепко спите?

Ну-ка, ну-ка, дай-ка посмотрю!..

Так и есть: ладони разметав.

Парень спал, плечистый, смуглолицый,

А она, к плечу его припав,

Крепко сжав пушистые ресницы.

Все во сне губами шевелила.

Что шептал с улыбкой этот рот?

Может статься, говорил он: «Милый!..»

Может… Впрочем, кто их разберет!

Бабка вдаль задумчиво взглянула,

Видно, что-то вспомнила, вздохнула.

Что ж, и ей когда-то, может быть,

Довелось такое ж пережить…

Ласково гостей перекрестила,

Что-то прошептала горячо

И полой тулупчика прикрыла

Девичье открытое плечо…

— Андрей! Татьяна! Филины лесные!

Как можно трое суток пропадать?

«Колумб» велел уж нынче вас искать.

Ан вон и «выплывают расписные»!

И Лешка, сдвинув кепку набекрень,

Весь просиял веснушками своими.

Потом со вздохом Тане: — Каждый день

Я повторял в молитвах ваше имя!

Умолк и вдруг воскликнул: — Ну дела!

Да кто ж из вас сегодня именинник?!

Одна, как вишня в поле, расцвела,

Другой блестит, как новенький полтинник?!

А впрочем, хватит, прежде о делах.

Иди, Андрей, на взбучку к Христофору.

Потом склонись передо мной во прах,

Или спляши, иль влезь на ту вон гору,

Что, догадался? Правильно, герой!

Сегодня почту привезли верхами.

«Вас, — говорят, — в чащобине такой

Не сыщут даже черти с фонарями».

Без мала месяц письма пролежали.

— Отдай, Алешка, ну? Не то сейчас…

— Пусти, дракон! Да, вот письмо от Гали!

От той, что ждет и не смыкает глаз!

Держи еще, вот третье… Тут, брат, в пору

С тебя сто грамм… Да шут с тобою, пусть!

Ну, вы ступайте, братцы, к Христофору,

А я пойду в речушке окунусь.

Нынче жарко. Сонная река,

Кажется, застыла… Не течет…

Впрочем, нет: вон там, издалека

Движется огромный длинный плот.

Проплывает чуть зеленоватый,

Будто щука. А за ним вразброд

Бревна, как веселые щурята,

Крутятся, носами тычась в плот.

Таня с Лешкой брызжутся, хохочут,

То ныряют, то плывут к плоту.

Теплый ветер лица им щекочет,

Осушая кожу на лету.

— Таня, брось меж бревнами крутиться!

С лесосплавом, знаешь, не шути!

— Ничего, Алешка, не случится,

Я ж как рыба плаваю, учти!

У палатки на мохнатой кочке

Он сидит недвижный и немой.

Только писем легкие листочки

Чуть шуршат в руке его порой.

Взгляд скользит бесцельно по травинкам,

Мчит сквозь лес в далекие края.

Галя, Галя, милая Галинка,

Звездочка весенняя моя!

Значит, в час, когда, в толкучке стоя,

Ждал тебя я, пасмурный и злой,

Тихо дверь больничного покоя

Где-то затворялась за тобой…

А сейчас ты ждешь меня, вздыхаешь

И уж вновь заботами полна

(Нет, так можешь только ты одна),

На сюрприз какой-то намекаешь.

Что там: шляпа? Трубка? Эх, Галинка!

Все сюрпризы мелочь. В них ли суть?!

Да за взгляд твой, за одну слезинку

Я весь мир готов перевернуть!

Впрочем, стоп! Восторги эти прочь!

Ведь и впрямь те слезы недалече…

Он вдруг вспомнил: дождик, хату, ночь…

Вспомнил Танин шепот, губы, плечи…

К черту ночь. Ночь позади осталась!

Знаю. Пусть все это не пустяк.

Но ведь и с другими так случалось?!

Ах, да что мне — так или не так?!

Вон глаза: они такие чистые!

В них моря, сады и соловьи…

Галка, Галка, волосы пушистые

И ресницы черные твои…

Ты слаба. Так этого ль стыдиться?

Пишешь «подурнела» — ерунда!

Раз мы вместе, все нам не беда.

Вот вернусь, и съездим подлечиться.

Трудно мне… Ведь я в глуши лесной,

Ах, не то! Не в этом вся причина!

Да, я виноват перед тобой!

Но ведь ты простишь меня, Галина?

Только что я? У нее беда,

Я ж примчусь кудахтать, словно квочка:

«Ах, ошибся…» Глупость! Ерунда!

Ничего тут не было, и точка!

— Ну, геолог, что сидишь в печали? —

Танин голос будто в сердце нож! —

Отчего купаться не идешь?

Письма, что ли, душу истерзали?

Громов вспыхнул, встал и, помолчав,

Произнес, не подымая взгляда:

— Я не знаю, кто и в чем был прав,

Только больше нам нельзя… не надо…

Вышло так… Нет, ты не думай, Таня,

Что я трус… Что я не дорожу…

Я не знал… Я не хотел заране,

Погоди… Ты сядь, я расскажу.

С Галей плохо. — И пока, сбиваясь,

Говорил он о своей беде,

Танин взор скользил, не отрываясь,

По кустам, по бревнам и воде…

Вон пришла к реке купаться ива.

Подошла, склонилась над водой

И струю прохладную пугливо

Трогает зеленою рукой.

Что у ивы, например, за боли?

Веточку сломаешь — отрастет…

Громов все рассказывал о школе

И о письмах Галиных на фронт.

Руку взял — руки не отняла.

— Таня, ты ведь добрая, я знаю…

— Да, Андрей, ты прав… Я понимаю.

Ну довольно. — Встала и пошла.

Обернулась. Посмотрела твердо.

Нет, прощаясь, взгляд не упрекал,

А, как встарь, насмешливо и гордо

Словно бы два пальца подавал.

Вряд ли Громов сам себе признался,

Что, стремясь к Галине всей душой,

Он тогда почти залюбовался

Горделивой этой красотой.

Ночь идет, планету убирая,

Звездный ковш наполнила водой,

Отпила и, щеки надувая,

Целый мир обрызгала росой.

Из тумана сшила занавеску,

Чтобы рыбам крепче спать в пруду,

Лунный таз начистила до блеска

И, подняв, надела на звезду.

И повсюду тишина такая,

Будто звуков в мире больше нет.

Ходит ночь, планету убирая,

Звезды льют свой золотистый свет…

Сон, как потревоженная птица.

Что в испуге вьется над гнездом,

Над Андреем мечется, кружится,

То вдруг тихо сядет на ресницы,

То умчится с легким ветерком.

На душе небось у Гали скверно…

Что вдохнет ей в сердце теплоту?

Мой приезд! Ведь у нее, наверно,

Каждая минута на счету.

Я вернусь — и вмиг отставка горю,

— Галка, все печальное забудь!

Улыбайся, собирайся в путь.

Прямо завтра и поедем к морю!

— Извини, Андрей, не помешала? —

Вновь Татьяна. Что за тяжкий рок?! —

Вижу, папироска замерцала

Я и забрела на огонек.

Ты небось подумал: «Вот дурная!

Как сказать ей, что в конце концов…»

Нет, геолог, не стонать пришла я

И не штопать рваных парусов.

Было б слишком глупо унижаться.

Да и чувств слезами не вернуть.

Просто я пришла, чтоб попрощаться,

Просто, чтоб сказать: «Счастливый путь!»

В двадцать пять уже не верят в чудо.

Вот и все, геолог… Поезжай…

Ну а если в жизни станет худо,

Помни: я люблю тебя. Прощай!

Сквозь стайку дач, спеша в Москву,

Состав промчался с грузом хлеба

И, растревожив тишину,

Швырнул гудок, как камень, в небо.

А вот курьерский. Он летит,

Он товарняк перегоняет,

Ведь там Галинка ждет, не спит,

Он это знае-ет, знае-ет… знае-ет…

Вокзальный свод в лучах сверкает,

Как сказочная стрекоза…

Дома, зевая, протирают

Свои квадратные глаза.

Ночь темный спрятала покров

В кусты газона, за скамейку.

Светает… Радугой цветов

Блеснула клумба-тюбетейка.

Тюльпан расправил лепестки,

Пион с плеча стряхнул росинку,

Заря в струе Москвы-реки

Полощет алую косынку.

И от улыбки той зари

В проулок удирает тень.

Смущенно гаснут фонари —

Приходит день.

— Шофер! Такси свободно?

— Да, прошу!

— Мне нужно в Теплый. Знаете дорогу?

— Еще б не знать! Живу там, слава богу!

— Вот и отлично. Едем. Я спешу!

Шофер машину ловко развернул,

Потом спросил: — А дом у вас который?

— Дом двадцать шесть. — Тот весело кивнул:

— А знаете, есть странные шоферы.

Волшебники! Вот хоть бы я сейчас:

Хотите, ваше имя угадаю?

Вы муж Галины Громовой. И вас

Зовут Андреем. Так я понимаю?

Андрей воскликнул: — Так! Но кто же вы?

Как вас-то звать? — Максимом Рыбаковым.

— Теперь понятно. Галя из Москвы

Вас часто теплым поминала словом.

А Варя ваша просто сущий клад.

Сердечный, настоящий человек!

Спасибо вам… Я очень, очень рад…

Такое не забудется вовек!

Максим нахмурил брови: — Ерунда.

С людьми живем, а не в глухом болоте.

Случись с другим такая же беда,

И вы небось ведь мимо не пройдете?!

Андрей сказал: — Я, кстати, вот о чем:

У вас нога, а вы…. Я извиняюсь… —

Максим кивнул: — Маресьев за рулем! —

И улыбнулся: — Ничего, справляюсь.

— Ну, вот мы и приехали! Пока! —

Галина ждет. В глазах небось огонь.

Счастливо вам! — И сильная рука

Андрею крепко стиснула ладонь.

Как странно все: не вышла на звонок…

Открыла дверь соседка — тетя Шура.

— Андрей? Входи! Ну как дела, сынок?

Ой, что же это я стою, как дура?!

Иди, иди, совсем ведь заждалась.

Волнуется, поди-ка, ретивое?!

Все на вокзал звонила… Извелась…

Ах, господи, вот горе-то какое!

— Да будет вам! — Но все-таки в тревоге

Рванул он дверь, шутливо прогудев: —

— Встречай, жена! Домой вернулся лев! —

И замер, удивленный, на пороге…

Она сидела боком у стола,

Лица не поворачивая к свету.

Вся жизнь в тот миг, казалось, перешла

Лишь в пальцы, теребящие газету.

Пред ним была она и не она.

И близкая, и словно бы чужая:

Куда девалась нежно-золотая

Ее волос пушистая волна?

Уже не пряди, вешним солнцем сотканы,

Теперь, как странно глазу, у жены,

Как после тифа, крохотные локоны

Из-под косынки были чуть видны.

Вдруг обернулась, ко всему готовая,

И тотчас в сердце, как заряд свинца, —

Полоска шрама, тонкая, пунцовая,

От уха к носу поперек лица…

Хотела встать, но отказали ноги,

Он подскочил к ней, обнял, зашептал:

— Сиди, сиди… И к черту все тревоги,

Вот я и дома… Ехал… Тосковал…

Она к нему прижалась головой.

И он умолк. Какие тут уж речи!

И тотчас ощутил, как под рукой

Вдруг задрожали тоненькие плечи.

— Ну, будет, будет… Это ни к чему…

Не так все плохо… Нет, ты не права. —

Ах, что он говорит ей! Почему?

Куда вдруг делись главные слова?

Те самые, что, сидя у реки,

С любимой разлученный дальней далью,

Под шум тайги, в минуту злой тоски

Он повторял ей с тихою печалью?

Так что ж, он позабыл их? Растерял?

Иль чем-то, может, вдруг разочарован?

Да нет же, нет! Он попросту устал!

И этой встречей горькою взволнован!

Она, вдруг смолкнув, тихо руку мужа

Сняла с плеча и опустила вниз,

Туда, где пояс с каждым днем все туже:

— Ну вот тебе, Андрей, и мой «сюрприз»..

Рука его как будто испугалась,

Едва заметно дернулась назад…

Но нет, ей это только показалось!

Он крикнул: — Галка, я ужасно рад!

Нас будет трое! Превосходно! Славно!

А я-то там никак не мог понять…

Теперь уж вам, Галина Николавна,

Нельзя слезинки даже проливать!

Ну, я побреюсь, подзарос в дороге! —

Что рассказал, что скрыл любимый взгляд?

И сердце билось в страхе и тревоге:

Рад или нет он? Рад или не рад?..

Неделя прошла, а за нею другая,

Жизнь словно бы гладко и мирно течет.

Ни горя, ни песен, ни ада, ни рая…

Пусть так. Но чего же еще она ждет?

Веселья? Да нет же! Она не про это!

С весельем успеем. Веселье потом.

Иной холодок тут средь теплого лета:

Андрей… Что-то новое прячется в нем.

Нет, внешне он тот же: приветливый, ровный,

С рассветом он в главке, к закату — домой.

Порою обнимет, погладит любовно

И слово сердечное скажет порой.

А то вдруг пошутит: — А ну-ка, Галина!

Ты знаешь: ведь лжи я терпеть не могу.

Ты в самом ли деле подаришь мне сына?

Смотри, коль девчонку, на полюс сбегу.

И все-таки сердце все чаще сжималось:

Порою украдкой он глянет, вздохнет.

И вдруг точно грусть или легкая жалость,

Как тень, в его темных зрачках промелькнет.

Мелькнет, будто птица помашет крылом,

И снова все ровно, спокойно и складно.

Но женским, но тайным каким-то чутьем

Она понимала: «Нет, что-то неладно!»

Готовилась к школе, над планом сидела,

«Все думы тревожные — глупость, пустяк!»

Но сердце как будто иглой то и дело

Кололо: «Нет, Галка, здесь что-то не так!»

Но что же не так? Может, чувства остыли?

Нет, это неправда! Андрей не такой!

А может быть, недруг преследует? Или

Гнетет его скука бумаги и пыли

И сердцем он рвется к работе живой?

Что ж, может быть, пусть он встряхнется немножко!

Пускай! Ведь живая работа нужна.

Но я тогда как же? А как же Сережка?

Ведь это уж скоро… А я здесь одна…

Но что, если он и не мрачен нисколько

И это лишь глупые нервы шалят?

Что, если все это мне кажется только?

Ах, вздох его грустный! Ах, горестный взгляд!

Он сам засмеялся бы: «Сгинь, ураган!

Куда я поеду? Нашла же заботу!

Итак, педагог, доставай-ка свой план!

Поныла, и хватит! Теперь за работу!»

Лунный свет лежит на одеяле…

— Спишь, Галина? — Он слегка привстал. —

Знаешь, мне сегодня приказали

Возвращаться к нашим, на Урал.

Только не волнуйся. Я ведь скоро!

Ровно через месяц и назад.

Еду по запросу Христофора.

Что же, он начальство, я солдат.

«Так и есть!» Она тоскливо сжалась.

«Вот он, вздох, и вот он, грустный взгляд!

Значит, ничего не показалось…

Но ведь он не сам, ему велят!»

Прошептала: — Ну а как же я-то?

Ведь теперь уж скоро я должна…

Знаешь, мне немножко страшновато:

Вдруг случится что, а я одна…

— Как одна? Да тут кругом друзья!

Вспомни хоть про Варю Рыбакову.

— Не сердись, Андрей, я просто к слову.

Раз нельзя, ну, значит, и нельзя.

И, обняв порывисто его,

Прошептала ласково и тихо:

— Ничего, конечно, ничего…

Просто я ужасная трусиха.

Он погладил худенькую шею

И сказал с улыбкою: — Не трусь!

Я же через месяц возвращусь

И ко всем событиям успею.

С первым снегом, утренней порошею

Прикачу я. Все сомненья прочь!

Спи, Галинка, спи, моя хорошая…

Спи спокойно… За окном уж ночь…

Тьма вокруг все гуще, все плотнее.

Бьют часы — рассвет еще далек.

Скверно нынче на душе Андрея,

Он лежит и смотрит в потолок.

Что ж он, сердцем, что ли, измельчился?

Почему он Гале не сказал,

Что «Колумб» ни строчки не писал

И что ехать сам он напросился?

Испугался честных глаз Галины?

Да, пожалуй. Видно, в чем-то слаб.

Но зачем же ехать? Где причины?

Сам себе-то объяснил хотя б?

Объяснять? Но тут бессильны речи

Погоди, когда ж все началось?

В день приезда. Да, тогда при встрече

Словно б что-то в нем оборвалось.

Галка та и больше уж не та!

Что ж, выходит, и любовь пропала?

Что ж, выходит, только красота

В ней всегда Андрея привлекала?

Нет, конечно, глупость, ерунда!

Тут не это, тут совсем иное!

Ну а что, Андрюша? Что такое?

Разлюбил? Да нет же, никогда!

Шрам? Неужто этакая малость…

Впрочем, нет, пусть это не пустяк,

Только я не поступил бы так.

Просто мне сейчас мешает жалость.

Я еще привыкнуть не могу.

Ну, да это, право, и понятно.

А отъезд? Но я же не бегу!

Я ведь через месяц и обратно.

Съезжу, поработаю, встряхнусь,

Дело там горячее, живое.

Шум таежный вмиг развеет грусть.

И домой! И снова я с тобою!

Надо спать. Часы пробили три.

Скоро ночь огни свои потушит.

И зажгутся факелы зари.

Надо спать… И вдруг чуть слышно в душу

Тихий голос… Но зачем? Откуда?

«Да, ты прав, геолог, поезжай.

Ну а коли станет в жизни худо,

Помни: я люблю тебя. Прощай!»

К черту! Хватит! Мне не так уж плохо!

Грусть пройдет, развеется, как дым.

Он затих и с еле слышным вздохом

Прошептал: — Ну ладно, поглядим…

Лунный свет лежит на одеяле,

По ночному столику скользит…

Нет, сегодня он уснет едва ли.

А Галина спит или не спит?

Только нет, видать, и ей не спится.

И хоть мрак еще висит ночной,

Но он ясно чувствует щекой,

Как дрожат Галинины ресницы.

— Ты что же это, друг, лежишь с газетой?

Жена с работы — прямо в магазины,

Тащи, как лошадь, свертки да пакеты,

А он пришел, и нет ему кручины!

Ну, хоть бы ужин разогрел, солдат!

Ведь знаешь, что жена вернется злая.

Возьму-ка я сейчас вон тот домкрат

Да косточки твои пересчитаю!

Максим накрылся в ужасе газетой:

— Постой, не бей младенца, пощади!

Все разогрел: и кашу и котлеты.

Вон там снимай подушку и гляди!

— Ах, господи! — Варвара застонала. —

Ну как тебе хозяйство доверять?

Кастрюлю прямо дном на покрывало…

Помог. Спасибо. Нечего сказать!

Потом, надев домашний сарафан

И доставая свертки из корзины,

Частила: — Вот сосиски, вот сазан,

А это вот севрюга для Галины.

Смотри какая, правда, хороша?!

А то ведь Галка ну буквально тает.

В чем, право, только держится душа?

Не спит, не ест, все мужа поджидает…

А муж хорош: не пишет и не едет.

Копает где-то камни у ручья.

Эх вы, мужчины! Нет у вас, медведи,

Где надо, настоящего чутья!

— Но-но! — Максим с улыбкою сказал. —

Давай за стол! К чему шуметь без толку?

А я таких огурчиков достал…

Мечта! Ты любишь пряную засолку?

У нас суббота нынче, не страдай…

Ведь тут пустяк… Совсем пустяк в графине…

— Огурчики? Постой, не открывай!

Огурчики я отнесу Галине.

— Ну что ж, отлично! — молвил Рыбаков. —

Рюмашка есть — закуска не кручина!

— Для рюмки, милый, кстати, есть причина:

Перехожу теперь на шесть станков!

У нас на «Красной Розе» порешили

Такие вскоре выпустить шелка,

Что все другие смежные текстили

От зависти сгорят наверняка!

Представь: на синем поле без узора…

Ах, нет. Чтоб ты наглядней представлял

Дай карандаш! — Но тут из коридора

В дверь кто-то еле слышно постучал.

Она вошла, шагнув тяжеловато,

Осыпанная снегом и дождем,

И, улыбнувшись как-то виновато,

Вдруг прислонилась к косяку плечом.

— Галина! — Варя бросилась к порогу,

Порывисто подругу обняла. —

У нас испорчен лифт, а ты, ей-богу,

Одна на пятый… Ведь с ума сошла!

— Постой, Варюша! Я же вся в снегу!

Где вешалка? Мне помнится, в передней? —

Максим шагнул: — Позвольте, помогу,

Я кавалер как будто не последний!

Галина взгляд па Варю подняла.

А в нем тоска… безжизненное море…

— Что, Галка? Что? Неважные дела?

Беда случилась? — Нет, Варюша, горе!

Прошла… Безмолвно села на диван,

Смотрела в сумрак строго и печально.

Взяла зачем-то поданный стакан

И все крутила ложкой машинально.

Потом взглянула в круглое трюмо:

— Что ж, тут любой, наверно, отшатнется…

Мне, Варя, нынче принесли письмо.

Андрей… Он не приедет… Не вернется…

Слова звенели холодно, как льдинки.

Казалось, что душе ее сейчас

Чужды все чувства. Ни одной слезинки

Не пролилось из потемневших глаз.

— Он пишет мне… постой-ка, что ж он пишет?

Ах да… О том, что он не может лгать,

Что мой привет в таежном ветре слышит,

А сам в душе не в силах отыскать

Ни ласки, ни ответного огня,

В нем, как он пишет, что-то вдруг сломалось.

Нет, он не то чтоб разлюбил меня,

«Но жалость, Галка, понимаешь, жалость!

Она, как спрут, мне сердце оплела.

Прости, я знаю: жалость унижает.

Но если сердце с ней не совладает,

Любовь уйдет. И вот она ушла…

Нет, даже не ушла, но рядом с нею

Живет вот этот леденящий спрут.

Суди сама: ну разве так живут?

Живут — любя и вместе с тем жалея?

Нет, ты ни в чем, ни в чем не виновата!

Но я никак привыкнуть не могу…

И, все былое сохраняя свято,

Я честно ухожу, а не бегу.

Прости, Галина, мне ужасно больно.

Ведь я сижу, как Каин, над письмом…»

А дальше он… Но, кажется, довольно!

Хотя постой… Тут вот еще о чем.

Еще одна томит его кручина:

Мне будет трудно. Я же скоро мать!

А он отец. Он не забудет сына.

Он нам обоим станет помогать.

Вся эта многослойная постройка

Имеет и довольно прочный гвоздь:

В конце он пишет про Татьяну Бойко…

Да, без того, видать, не обошлось.

Нет, Варя, мне не надо состраданья.

Я думала. А впрочем, что слова?!

Прочти сама «сердечное» посланье.

А вдруг и я тут где-то не права.

Прочтя письмо, Варвара помолчала.

— Нет, не на том стоит, Галинка, мир! —

И вдруг со злобой тихо прошептала

Презрительно и твердо: — Дезертир!

— Вот я и дома! Ничего, Варюша,

Теперь, спасибо, я дойду одна.

А час теперь который? Ты послушай,

Какая вдруг повисла тишина!

Свежо. Морозит. Ну, Максим, давайте

Увесистую вашу пятерню.

Нет, нет, благодарю, не провожайте!

Да, завтра непременно позвоню!

Они ушли. И слабую улыбку

Вмиг будто ветром сдунуло, смело.

«Что ж, может, вправду сделала ошибку,

Иль мне, как говорят, не повезло?»

По лестнице взошла, не отдохнула.

Ну что усталость? Это ли печаль?

Дверь комнаты привычно распахнула

И долго, опершись о спинку стула,

Смотрела в ночь, в заснеженную даль.

Потом, раздевшись, села, оглянулась.

Все пусто, странно, как нелепый сон.

Такое чувство, будто бы вернулась

Сейчас она с тяжелых похорон.

Как будто бы из комнаты недавно,

Ну, может статься, с час назад всего…

Брось! Перестань, Галина Николавна!

Ты не одна! Не забывай о главном:

Не забывай про сына своего!

Но он еще для жизни не разбужен,

А от него уже и отреклись…

«Теперь ты, видно, только мне и нужен,

Мой несмышленый маленький «сюрприз!»

Кто б ей на все вопросы мог ответить?

Кто мог бы самый мудрый дать совет?

Скажи: есть человек такой на свете?

— Да, есть! А впрочем, может быть, и нет.

К нему прийти б с любой бедой-кручиной,

К щеке припасть, заплакать наконец!

Но кто же этот человек, Галина?

— Кто? Николай Васильич — мой отец.

Вот он на фотографии альбомной,

В буденовке и с шашкой на ремне,

Плечистый, загорелый, запыленный,

Сидит на сером в яблоках коне.

А здесь он на субботнике копает

Для домны котлован на пустыре,

По пояс голый в гуле и жаре…

Устал, наверно, а глаза сияют.

А вот он с милой синеглазой Маней

Сидит у речки, робок и суров.

Она — в цветистом легком сарафане,

С большим букетом полевых цветов.

Тут ряд цехов, дымы до небосвода,

Кружатся листья, будто мотыльки…

И он, директор, во дворе завода

Осматривает новые станки.

А это школьный лагерь под Красковом.

Веселая, живая детвора,

А в центре папа в галстуке пунцовом

Сидит у пионерского костра.

Ей вспомнилось, как слушали ребята

Буденновского славного бойца

О сабельных атаках, и охватах,

И выходе из вражьего кольца.

Он с ними пел о красных эскадронах.

Потом фанфарный прозвенел сигнал,

И лучший звеньевой Аидрюша Громов

Ему на шею галстук повязал.

Мать — ласковая, добрая… И все же

Галина, неизвестно почему,

Бывало, с тем, чего понять не может,

Не к маме шла, а к строгому — к нему.

И что бы дочь порой ни натворила,

Все разберет по совести отец.

Нахмурит брови — значит, заслужила,

Похвалит — значит, вправду молодец!

Но как-то зимней сумрачной порою,

Когда в домах укладывались спать,

Случилось вдруг нелепое, такое,

Чего ни объяснить и ни понять…

По большому ледяному кругу

С каждою секундой все быстрей

Галя с Зиной — школьные подруги —

Мчались мимо лунных фонарей.

Толстенькая Зина отставала

И пищала где-то позади:

— Галка! Галка! Ты же обещала…

Так нечестно… Слышишь, подожди!

Ветер бил в лицо упруго, колко,

Грохотал оркестр издалека.

И большая огненная елка

Отражалась в зеркале катка.

А потом, держа коньки под мышкой,

Шли подруги весело домой.

Вдруг какой-то озорной парнишка

Их нагнав, шутливо крикнул: — Стой!

Обернулись. Громов! Вот так встреча!

— Вы куда, девчонки? Я в кино.

В «Арсе» — «Цирк», причем последний вечер!

И билетов, я звонил, полно!

Вы домой идете? Подождите!

До кино всего кварталов шесть.

Двинемся все вместе! Ну, хотите?

У меня и деньги, кстати, есть.

Зина понимающе вздохнула:

— Нет уж, извините, я пойду. —

И в толкучку с хохотом нырнула.

Подмигнув подруге на ходу.

Возвращались поздно. Падал снег,

Будто с елки, пышный и блестящий.

Галя вдруг сказала: — А ведь негр,

Ну, малыш тот, он ведь настоящий.

— Вот еще! — Андрей захохотал. —

Где в Москве достанешь негритенка?

Попросту гример замалевал

Самого обычного ребенка.

— Ну, а губы? Губы? Никогда

Губ таких у наших не бывает!

— Что там губы? Губы — ерунда!

Губы тоже клеем прилепляют.

Галя стала спорить: — Вот и нет! —

А потом подумала: «К чему?

Дома папа. Расскажу ему,

Он-то сыщет правильный ответ».

Все ж у дома робко повздыхала.

Папа скажет: «На дворе уж ночь.

Это где ж ты столько пропадала?

Ну, вконец избаловалась дочь!»

Подымаясь лестницей, храбрилась:

«Папа, но ведь я же в первый раз…

Папа, я скажу, у нас сейчас

Вышел спор…» И вдруг остановилась:

Свет в прихожей… Дверь полуоткрыта…

Это в час-то ночи! Ну, дела!

Видно, мама тоже так сердита,

Что в расстройстве дверь не заперла.

В кабинете за портьерой свет.

Папа ждет. Сейчас он глянет строго…

Ну, да будь что будет! И с порога

Девочка шагнула в кабинет.

Дальше было все как в лихорадке…

Нелегко об этом вспоминать!

Папы нет… Все вещи в беспорядке,

Бледная, встревоженная мать.

— Что случилось? — А уж сердце бьется.

Тихий мамин голос: — Ничего…

Тут ошибка, Галя, он вернется,

Просто с кем-то спутали его.

Сам сказал мне: «Завтра же приеду.

Погоди, заране не тужи!

Значит, завтра, ровно в три, к обеду.

И Галинке это же скажи!»

Да ошибся, видно, просчитался!

Мчались дни, тянулась цепь годов,

Но домой не шел, не возвращался

Николай Васильевич Ершов.

Эх, Андрюшка! В трудные года

Ты не трусил косности людской.

Почему ж ты храбрым был тогда,

А теперь сробел перед бедой?

Что с тобой случилось в самом деле?

Красота… Да в ней ли только суть?

Шрам! Скажи, Андрюша, неужели

Он любовь способен зачеркнуть?

Если б вдруг тебе пришлось вернуться

С фронта без руки или без глаза,

То, клянусь, мне не пришла б ни разу

Мысль, чтобы уйти иль отвернуться.

Говорят: «То женская любовь!»

А мужская разве не такая?

Что за глупость: женская… мужская…

Ведь у нас одни душа и кровь!

Впрочем, дело даже не в крови.

Остывает ведь и сталь кипящая.

Просто есть подобие любви

И любовь — большая, настоящая!

И вот он — сын! Ножонками суча,

Глядит на мир спокойно и открыто

И клюв у целлулоидного грача

Беззубым ртом сжимает деловито.

Ему всего три месяца, и он

Еще ни дум не знает, ни забот.

Без туч над ним синеет небосвод.

А мир его — еда да крепкий сон…

Но мать уже до острой боли любит

И то, как сын смешные бровки супит,

И золотой пушистый хохолок,

И жилку, что бежит через висок.

Ей иногда не верится, что он,

Вот этот сверток чуть побольше книжки,

Не выдумка, не сказка и не сон,

А настоящий маленький сынишка!

И смех и грех смотреть, как он порой,

Барахтаясь в короткой рубашонке,

Через себя фонтанчик пустит тонкий,

Подушку всю облив за головой,

Подобных «дел», нескромных и сумбурных,

Немало доведется наблюдать.

В три месяца всех «навыков культурных»

Не в силах человек еще понять.

Да не беда! Вот станет повзрослее

И все постигнет. А пока что сын

Глядит на мать… И нет его роднее!

Ведь он такой для матери один!

— Можно к вам, Галина Николавна? —

В дверь пролез заснеженный букет.

За букетом девочка вослед.

— Вы, ребята? Вот как это славно!

Как я рада! Ну, прошу, входите!

Да смелее. Сколько же там вас?

Нина, Лена, два Алеши, Митя…

О, да тут почти что целый класс?!

В платьях, отутюженных заране,

В галстуках, что зорь любых алей,

Вот они уселись на диване

Стайкой красногрудых снегирей.

Староста Петров, как самый главный.

Произнес с торжественным лицом:

— Мы пришли, Галина Николавна,

Рассказать, что мы вас очень ждем.

Двойки есть… Ослабла дисциплина… —

И, смутившись, отошел к окошку.

— Брось! — вскочила черненькая Нина, —

Можно, мы посмотрим на Сережку?

— Он не спит, Галина Николавна?

— Нет, не спит, поближе подойдите.

Только чур: спокойно, не галдите!

— Нет, мы тихо… Ой, какой забавный!

— А глаза большущие какие!

— Карие, совсем не как у вас… —

Ким утешил: — Это так сейчас.

Подрастет — и станут голубые.

— Вот как все предугадали славно!

До чего же, право, мы мудры! —

И, смеясь, Галина Николавна

Потрепала детские вихры.

Нина, розовея смуглой кожей,

Подошла к ней. — Я хочу спросить:

Можно иногда нам приходить

Посидеть и поиграть с Сережей?

Через час — в квартире тишина…

Щебеча, умчались снегирята…

А она стояла у окна,

Вслед им улыбаясь виновато.

Любят, ждут… Нет, эти но солгут!

Взгляд ребячий не привык лукавить.

А она? Давно ль хотела тут

Все забыть, все бросить и оставить…

Думалось: районный городок…

Школа, дом, за окнами картошка,

Из трубы клубящийся дымок.

Книги, труд и маленький Сережка…

Школа, труд… А разве здесь не труд?

Разве нет и тут друзей горячих?

А ребята? Разве же бегут

От таких вот чистых глаз ребячьих?

Струсила? Обида сердце гложет?

Пусть! Тут важно только не сломаться!

Трус не тот, кто может испугаться.

Трус — кто страха одолеть не сможет!

Сын промолвил с важностью: — Агу!

— Да, малыш, уйдет, затихнет гром.

Никуда-то я не побегу,

Мы и здесь с тобою заживем.

— Галина, можно? — Распахнулась дверь,

И появилась Эльза Вячеславиа. —

Не спит малыш? — Не спит.

— Ну, вот и славно!

На, детка, зебру — презанятный зверь.

Одета гостья ярко и нарядно:

Шелка, сережки, кольца, кринолин…

Все бьет в глаза, все пестро, все нескладно.

Сама точь-в-точь как зебра иль павлин!

— Мы, Галочка, квартиру получаем.

Хлопот по горло: с мебелью беда!

То купим шкаф, то кресло прозеваем…

Вот все обставлю, приходи тогда.

— Что ж, как-нибудь визит такой устроим,

Сейчас же попрошу я вот о чем:

С полчасика побудь с моим героем,

Пока я отлучусь за молоком.

— Ах, я не прочь! Но тут меня тревожит

Боязнь: а вдруг чего недогляжу?

К тому же платье… Подызмяться может…

А впрочем, ладно, мчись, я посижу.

Она с надрывом что-то стала петь,

Потом младенцу показала рожки.

Но край пеленки, там, где были ножки.

Вдруг начал подозрительно влажнеть.

Авария! Что делать новой маме?

Она к кровати робко подошла

И пальцами с блестящими перстнями

Пеленки край брезгливо подняла.

Увидев незнакомое лицо,

А может статься, ощутив на теле

Чужой руки холодное кольцо,

Малыш заплакал горько в колыбели.

Он так сучил озябшими ногами,

Так громко плакал, стиснув кулачки.

Что временной и неумелой «маме»

Осталось лишь схватиться за виски.

Нет, где уж этой барыньке столичной,

Чья лишь в нарядах и живет душа,

Управиться с хозяйством непривычным —

Одеть и успокоить малыша?!

Но что это: мираж? Метаморфоза?

Сняв быстро брошь и положив в карман,

Она накидку цвета чайной розы

Швырнула вдруг, как тряпку, на диван.

Откуда эта быстрая сноровка?

Галина поразилась бы донельзя,

Увидев, как уверенно и ловко

Ее Сережку пеленает Эльза.

Но Эльзы нет здесь. Нету, право слово!

Нет дамы в ярких кольцах и наколках,

Есть просто Лиза — дочка горнового,

Девчонка из рабочего поселка.

Отец в цеху, мать целый день стирала,

А старшая, вскочив еще спросонок,

Уже кормила, мыла, пеленала

Своих чумазых братьев и сестренок.

Но годы шли, и прошлое забылось.

Богатый муж… Безделье и шелка…

Когда она душою опустилась,

Теперь нельзя сказать наверняка.

Не в тот ли день и час, когда решила,

Что труд придуман только для мужей,

И весь свой пыл душевный посвятила

Кокетствам да наружности своей?

Ответить трудно. Только мир стал тесен.

Вся жизнь: прилавки, моды и кино.

Мурлыканье пустых, пошлейших песен…

И грустно, и противно, и смешно…

Но нынче звонкий, горький плач ребячий

На миг какой-то всю ее встряхнул,

Как будто в омут плесени стоячей

С размаху кто-то камень зашвырнул.

И разом точно встала тень былого:

Нет Эльзы в брошах, кольцах и наколках.

Есть просто Лиза — дочка горнового,

Девчонка из рабочего поселка.

Надолго ль это сердце встрепенется?

Ворвется ль в омут свежая струя?

Иль плесень снова медленно сомкнется?

О том пока и сам не знаю я.

Вешняя безоблачная ночь,

Ветер клейко пахнет тополями…

Сколько губ в такой вот час не прочь

Говорить сердечными стихами?

Хмелем бьет зеленое вино

От корней травы до небосвода.

Все сегодня лирики полно:

И дома, и люди, и природа…

Любит ветер вот такую ночь:

Зашумел вдруг, точно стая галок,

И, сорвав, умчал со смехом прочь

Белый тополиный полушалок.

Вон, покинув пестрый хоровод,

На трубе сидит звезда-красавица,

А гуляка-месяц, будто кот,

К ней по гребню крыши пробирается.

Мерно плещет спящая река…

А над нею песнь и звон гитары.

Песнь любви… В ней радость, и тоска,

И покой, и вьюги, и пожары…

Петь ее с подругою вдвоем

Хорошо! И все же, скажем честно,

Не под каждой дверью и окном

Песне этой прозвучать уместно.

Не всегда. Да вот хотя б сейчас

В комнате, за этой вот гардиной,

Мать сидит и не смыкает глаз

У кровати маленького сына.

На диване в пестром беспорядке

Кубики, жирафы и слоны,

Зайцы, носороги и лошадки

Дремлют в блеске матовой луны.

Спит «зверье» беспечно, тихо, мирно…

Лишь солдатик — честная душа,

Сжав приклад и став по стойке «смирно»,

Верно охраняет малыша.

Что мальчишке этой ночью снится?

Впрочем, может быть, и ничего.

Он уснул. А матери не спится.

Мать сидит и смотрит на него.

Вот он спит, не знающий тревоги.

Тот, кому в большую жизнь идти.

Перед ним открытые дороги,

Но уже с ухабами в пути.

Он шагнет, он солнцу улыбнется.

Но, хоть трижды будь он молодец,

Сколько раз он больно ушибется,

Встретясь со словами: «Твой отец».

Да, отец… Он не войдет открыто,

Не посадит сына на плечо,

Не подбросит к синему зениту,

Не сожмет в объятьях горячо,

Не притащит ежика в газете,

Не набьет за пазуху конфет.

«Твой отец…» Он хоть и есть на свете,

Но считай, что все равно, что нет!

Он придет, но не путем победным.

Нет, не старшим другом, не отцом,

А всего лишь сереньким, судебным,

Жалким «исполнительным листом».

За окошком дальний звон гитары…

Сыплет с неба звездный листопад…

Под луною всюду нынче пары,

И везде о чувствах говорят.

«Я люблю!» — взволнованная фраза.

Сколько тут заманчивых огней!

Все ж прошу, товарищи, не сразу,

Повстречавшись, обращайтесь к ней.

Не ханжа я. И нравоученья

Мне смешны. А тут вот не смешно.

Слишком уж огромное значенье

В этих двух словах заключено.

Мы ль суровы, или жизнь сурова,

Я не знаю. Только ты пропал,

Если вдруг, сказав большое слово,

Чувств больших при том не испытал.

И когда придет к тебе иное

И объявит радостно: — Ты мой! —

Как ломать все то, что ты построил?

Как с другою поступить судьбой?

Все долой? Ведь тут пришло большое!

Но постой! Проверим, поглядим.

Может быть, и это все пустое?

Может быть, и это только дым?!

Кто б ты ни был: женщина ль, мужчина,

Все продумай, прежде чем решать,

Чтоб кому-то у кровати сына

Горьких слез потом не проливать.

Сон смежил мальчишечьи ресницы.

Тихо ночь над крышами плывет…

Спит малыш, а матери не спится,

Мать ему вполголоса поет:

Бьется в стекла звездная метель

Вместе с тополиною порошею.

Пусть, малыш, летят к тебе в постель

Бабочками сны твои хорошие.

Нам пока тревоги не видны,

Что ж, на то и сетовать не станем.

Спи, мальчишка, голубые сны

Снятся людям только в детстве раннем.

Хорошо о подвигах мечтать,

Мчаться к звездам, плыть по бурным рекам,

Только, прежде чем героем стать,

Стань сначала честным человеком.

Будь таким во всем и до конца,

А преграды — пусть они встречаются!

Знай, что горы, звезды и сердца

Только честным в жизни открываются.

Млечный Путь, мерцая, смотрит вниз,

Дремлет ива с вербою-подружкой…

А вверху торжественно повис

Месяц золоченой погремушкой.

Речка чуть дрожит под ветерком…

Полночь уж сменилась с караула…

Где-то нынче, чмокая рожком,

Гордая любовь твоя уснула…

Встреча ваша, милый, впереди.

С крепкой дружбой, с песней, с соловьями

Только не обидь ее, гляди,

Злыми и ненужными словами,

Скоро день, фанфарами трубя,

Брызнет светом ярко-золотистым.

Пусть же будет счастье у тебя

Вот таким же солнечным и чистым!

Бьется в стекла звездная метель

Вместе с тополиною порошею…

И летят, летят в твою постель

Бабочками сны твои хорошие…

С портфелем и тетрадками под мышкой

Галина быстро шла по переулку.

Она спешила: как-то там сынишка?

Ходил ли с тетей Шурой на прогулку?

Надет ли шарф? Накормлен ли малыш?

Вот так всегда: уходишь на работу,

А в сердце бесконечная забота,

И целый день торопишься, спешишь.

Но скоро, видно, кончится тревога.

И мама рада, и Сережка рад.

Через неделю — первая дорога!

Малыш пойдет к ребятам в детский сад.

Пока же мать, по сторонам не глядя

Спешит, земли не чуя под собой.

В руке — портфель, под мышкою — тетради

И детский синий шар над головой.

В прихожую вошла, заторопилась,

Поспешно пробежала коридор,

Но возле двери вдруг остановилась,

Услышав непривычный разговор.

Мгновенно сердце сжалось и упало,

Охвачено волненьем и тоской,

Два голоса Галина услыхала,

Два голоса: Сережкин и мужской.

Андрей пришел? Ах, нет… Ошибка. Где там?

Но чей же это голос? Чей же? Чей?

И вдруг мгновенно нестерпимым светом

Пронзили душу тысячи лучей!

Рванула дверь, и вдруг ослабли ноги.

Как будто кто-то налил в них свинец.

И, тихо покачнувшись на пороге,

Она чуть слышно крикнула: — Отец!

Все закружилось в странной карусели…

Шагнуть хотела — не хватило сил.

Померкло солнце… Окна почернели…

И пол куда-то медленно поплыл…

Упал портфель, рассыпались тетради…

Цветистый шар взлетел под потолок,

И видел сын, как незнакомый дядя

Мать, подхватив, к груди своей привлек.

Значит, жив он! Жив и снова дома!

Это все действительность, не сон!

Здесь вот, рядом… Настоящий он!

Как же все до боли в нем знакомо!

Все такой же рослый и плечистый,

Та ж привычка гладить жесткий волос.

Тот же взгляд, внимательный и быстрый,

И все тот же басовитый голос.

Только стал сутулиться сильнее,

И морщин прибавилось у рта.

Стал весь как-то строже и белее,

И все ходит (новая черта).

— Говоришь, надеялись и ждали?

Что ж, как видишь, буря улеглась.

Вновь мы вместе. И долой печали!

Жаль, вот только мать не дождалась…

Слышал… Знаю… Помолчи. Не надо.

Это после… Расскажи-ка вот,

Что за внук здесь у меня растет

И дорос уж даже до детсада?

Он, брат, мне тут все порассказал,

Дал понять, что он в душе пилот. —

Николай Васильевич привстал

И легонько внука ткнул в живот.

Внук смущенно к матери прижался

И сказал: — А я и не боюсь.

— Не боишься? Ну, коли не трус,

Мы друзья. — И дед заулыбался.

От улыбки и веселой фразы,

Оттеснивших хмарь минувших дней,

В комнате Галины как-то сразу

И уютней стало и теплей.

Льется мягкий свет от абажура,

Внук уснул, сказав: — Спокойной ночи! —

На стене колышутся фигуры,

Тихо чайник на столе бормочет…

Галю нынче просто не узнать:

Щеки пышут, голос стал звенящим.

Как ей много надо рассказать

О плохом и светлом, настоящем,

Было все: хорошая любовь

И обида, острая, как жало.

Но хоть вся любовь и не пропала,

Да былому не вернуться вновь.

Что ж, права пословица о том,

Что друзей познаешь лишь в беде,

И они находятся везде,

Там, где мы их даже и не ждем!

У отца завороженный взгляд:

Как в кино, проходят перед ним

Педагоги, шумный класс ребят,

Тетя Шура, Варя и Максим.

— Знаешь, папа, в день, когда Сережа

Должен появиться был на свет,

У меня вдруг холодок по коже —

Вдруг беда, а близких рядом нет?!

Вдруг беда… Но, честное же слово,

Дня того мне в жизни не забыть.

Нам с тобой Максима Рыбакова

Нужно, право, век благодарить.

Так и вышло: в трудную минуту

Не случилось рядом никого.

Только вдруг как ветром почему-то

Занесло мне именно его.

Знаешь, как мы мчались на «Победе»?

В нитку — светофоров огоньки…

Красный свет! А мы несемся… Едем!

В стекла ветер… Позади — свистки…

По когда мы вышли из машины,

Мне вдруг стало худо… Мир качался…

А шофер… — И тут, смеясь, Галина

Показала, как он растерялся.

— Знаешь, он большой такой, забавный,

Топчется, а щеки побурели.

«Можно мне, Галина Николавна,

Вам помочь… Мы вот уже… У цели…»

Я шепчу: «Спасибо… Где же вам…»

Но уж он меня, как нянька, обнял,

Мягко, будто перышко, приподнял

И понес к распахнутым дверям.

А ведь у него, я говорила,

Нет ноги. Ты умный, ну скажи:

Разве тут физическая сила?

Тут не то. Тут красота души.

И вот так всегда, я убедилась:

В трудный час повсюду есть друзья.

Впрочем, я совсем заговорилась,

Только о себе все: я да я!

Главное — ты дома! Ты вернулся!

И отныне вместе мы навек!.. —

Николай Васильевич улыбнулся:

— Верно, мой хороший человек!

Я же обещал вам, что приеду,

Даже время указал: в обед. —

Дочь вздохнула: — И пришел к обеду

С опозданьем на семнадцать лет…

Он собрал морщины возле глаз

И сказал: — Мы шли к огромной цели,

Но не все в дороге разглядели.

Что ж, не раскисать же нам сейчас!

Что скрывать: куда как горько было

Знать, что зря нагрянула беда.

Только верь мне: ленинская сила

Нас не покидала никогда!

Завтра точно жди меня к обеду.

Утром мне вручают партбилет.

Что глядишь? Теперь-то уж приеду!

Ни на миг не опоздаю. Нет!

Дел у нас теперь невпроворот.

Даром, что ли, мы с тобой Ершовы?

Завтра ж из райкома на завод.

Отдыхать? Забудь ты это слово!

Кстати, вот что я хотел спросить:

Ты теперь ведь не Ершова, знаю.

Ну а он? Как он-то хочет жить?

Ты прости, коль что не понимаю.

Про него ты только намекнула.

Мой характер — все сносить молчком.

Что ж, вы разошлись или подуло

Просто в сердце зимним холодком?

Дочь качнула тихо головой

И оказала, отстранись от света:

— Он для нас совсем теперь чужой.

Был и нет… И кончено про это.

— Ну, а вдруг (ты потерпи немного),

Вдруг потом развеется гроза? —

И, как в детстве, ласково и строго

Посмотрел ей пристально в глаза.

— Жизнь сложна: порой одно лишь слово —

И от всех барьеров только след…

Вдруг, представь, увидитесь вы снова.

Сердце дрогнет? Дрогнет или нет?

И отметил с гордостью невольной

В синем взгляде легкий блеск свинца.

Да, такая, пусть ей очень больно,

Твердой быть сумеет до конца!

— Знаешь, папа, да, меня тревожит

Мысль о встрече где-нибудь в пути…

Ну а сердце… Кто ж предвидеть может,

Как оно начнет себя вести?

Только нет, не жду я переменьы.

Наша встреча? Есть ли в ней нужда?

Впрочем, он и сам-то в эти стены

Не придет, пожалуй, никогда.

Но он пришел. Негаданно, нежданно…

Войдя, смутился, робко помолчал…

Потом спросил Галину Николавну

И в дверь жены чуть слышно постучал.

Она сидела с кипою тетрадей

Перед столом, не поднимая глаз.

И шум услышав, молвила не глядя:

— Вам перцу, тетя Шура? Я сейчас!

А возле шкафа над солдатским строем

Пыхтел малыш. Его малыш. Его!

И так вдруг захотелось взять героя,

Прижать к себе, и больше ничего…

Как все нелепо! Мирная картина:

Жена и сын! И не его семья…

И, вновь взглянув на тоненькую спину,

Он тихо молвил: — Галя, это я…

Она не ожидала этой встречи!

И точно от внезапного толчка,

Он видел, как спина ее и плечи

Вдруг, покачнувшись, дрогнули слегка.

И все же, если честно говорить,

Об этом часе думала Галина.

Пусть с ней расстался. Но не может быть,

Чтоб не пришел он посмотреть на сына!

Ведь сколько раз бессонными ночами

Она решала, как себя держать.

Во что одеться? Что ему сказать?

И долго воспаленными глазами

Смотрела в ночь, в заснеженную даль,

Боря в душе обиду и печаль.

На все: на труд и на улыбки даже

У хрупкой у нее хватало сил.

Все было ясно, как кивнет, что скажет,

Но время шло, а он не приходил.

А жизнь вокруг бурлила, клокотала,

Сережка рос веселый, озорной.

И боль ее сдавалась, отступала,

Сменяясь на спасительный покой.

И вот сегодня точно выстрел грома

Былое вдруг плеснул через края —

Раздался голос близкий и знакомый,

Сказавший тихо:

— Галя, это я…

Взглянув назад, Галина быстро встала,

Пошла… Остановилась перед ним.

И тут слова, что прежде подбирала,

Вдруг разом улетучились как дым.

Решала встретить сухо, деловито.

А с губ слова иные сорвались.

И вместо: — Здравствуй, тронута визитом! —

Она сказала: — Ну входи, садись…

Нет, он почти совсем не изменился.

Вот разве только малость похудел.

Немного подбородок заострился,

Да волос чуть, пожалуй, поредел.

А так все тот же: статный, кареглазый,

Все с тем же взлетом смоляных бровей.

Все так же мягко произносит фразы,

Да, перед нею он — ее Андрей!

Ее? Да нет же, не ее, понятно!

А все-таки зачем же он пришел?

Ну, посмотреть на сына, вероятно,

А сын за мамин спрятался подол.

И, распахнув глазенки, удивленно,

Из-под бровей насупленных глядит,

Как незнакомец, словно бы смущенно,

О чем-то тихо маме говорит.

— За то, что я… Ты извини, Галина… —

Впервые за такой солидный срок

Решил вдруг навестить тебя и сына,.

Но ты поверь: иначе я не мог!

Прийти — ведь это значит объясняться.

А что я мог сказать тебе тогда?

Двоим, я знал, бессмысленно встречаться,

Коль между ними выросла беда.

И я не мог… Ты понимаешь, Галя?

Придя, услышать горький твой упрек.

И там, в тайге, и после, на вокзале,

Я думал, собирался… И не мог…

Она молчала, у окошка стоя,

Подставив щеки струям ветерка,

И только пальцы быстрые порою

По раме барабанили слегка.

Все тот же профиль, та же нежность кожи

И та же синь больших спокойных глаз.

Знакомо все до мелочей, и все же

В ней было что-то новое сейчас.

Быть может, в том и пряталась причина,

Что вместо пышных золотых волос

Венок из двух тугих тяжелых кос

Кольцом лежал на голове Галины.

От этого казалось, что она

Чуть выше стала ростом и моложе.

Той и не той была теперь жена.

То мягче вроде б, то как будто строже…

Одно мешало в этот час Андрею

Назвать ее красивой до конца —

Шрам, что, полоской тонкою белея,

Бежал под глазом поперек лица.

Но при любви что значит эта малость?

Любовь? А разве он ее хотел?

Ведь он же сам писал тогда про жалость…

И гость, смутясь, неловко покраснел.

— Я часто думал про тебя, про сына…

Чего искал я? И куда забрел?

Нашел я привлекательность, Галина,

А красоты душевной не нашел.

Нет, ты не думай, я ее не хаю,

Какой мне смысл туманить ясный свет?

Она, быть может, вовсе не плохая,

Да вот тепла в ней подлинного нет.

Она красива, в этом нет секрета.

Улыбка, голос, горделивый взгляд…

А мне порою красота вся эта —

Как будто в будни праздничный наряд.

И не глупа, и инженер хороший,

А вот понять ни разу не могла,

Что жизнь без дружбы, ласки и тепла

Становится нередко скучной ношей.

И сам не понимаю: в чем причина?

Последний год все думаю, брожу…

Все так нескладно… Но прости, Галина,

Что я сейчас былое бережу…

— Нет, ничего… — Галина усмехнулась. —

О том забудь. Раз хочешь, говори.

Но грусть твоя не поздно ли проснулась?

Ведь тут не год, а вроде б целых три…

И чуть в сердцах не обронила фразу:

«Ты все о ней… О трудном, о своем…

А вот не вспомнил, не спросил ни разу:

А что же я? Как мы-то здесь живем?»

И, будто в мысли заглянув Галины,

Понуря взгляд, Андрей проговорил:

— Небось считаешь, что тебя и сына

Я позабыл? А я не позабыл.

Я вижу вас. Но ты о том не знаешь.

Ну хочешь, вот скажу тебе сейчас,

Где ты с Сережкой вечером гуляешь?

В том сквере, где палатка «Хлебный квас».

Сказать по правде, мне ужасно стыдно,

Таясь, вот так за вами наблюдать.

Молчи. Я знаю, как тебе обидно.

И знаю все, что можешь ты оказать!

Я много думал… Трудно нам, не спорю.

И все же я решил тебя спросить:

Скажи, могла б ты, пересилив горе,

Вдруг разом все мне тяжкое простить?

Нет, я совсем не тороплю решенья.

Но помни: та не новая жена!

Что было там? Ошибка… Увлеченье…

— Предательство! — Отрезала она.

Негромкий голос будто слит из стали.

Андрей в глаза ей быстро посмотрел,

А в них такие молнии сверкали,

Что он, смутясь, на миг оторопел.

— Ты был на фронте, шел сквозь пламя боя.

Ответь же: кем считался там у вас

Боец, который, оробев душою,

Мог бросить друга в самый трудный час?

А разве час мой легче был в ту пору?

Недели две, как сняли бинт с лица,

И… будем откровенны до конца…

Мой «стан чудесный» превращался в гору…

С таким лицом куда мне было деться?

Но верилось: он любит… Ничего!

И чтоб в трюмо напрасно не смотреться,

Я закрывала попросту его.

И дождалась… Но говорить про это

Нет, право, ни желания, ни сил.

Припомни сам то «радостное» лето!

И вспомни только, как ты поступил…

Нет, я тебя, Андрей, не упрекаю.

Зачем упрек? Да в нем ли суть сейчас?!

Ошибка? Я ошибки понимаю,

Но тут все было хуже во сто раз!

Речь шла не просто про меня с тобою

И не про то, кто жестче, кто нежней

Нас было трое, слышишь, Громов, трое!

И третьему ты был всего нужней!

Не ты встречал тогда его с цветами,

А Варя… друг, сердечная душа!

Не ты сидел бессонными ночами,

Склонившись над кроваткой малыша.

Порой хворал он… Тронешь ночью темя,

Оно огонь… Губешки шепчут: «Пить!»

А ты, быть может, с кем-то в это время…

Да нет, чего уж… Хватит говорить!

И что за толк, что ты на нас порою

Глядишь, былое вспоминая вновь.

Без громких фраз, пойми хоть раз душою,

Ты сам все предал: сына и любовь!

Такому трудно отыскать забвенье,

Вчера ли то случилось иль давно.

Любовь хрупка. И после оскорбленья

Пусть и жива — не та уж все равно!

Тебе сегодня худо. Понимаю.

Не потому ль ты и пришел сюда?

А если бы, скажи мне, та, другая,

Была б добрей и лучше, что тогда?

Постой, не спорь! Резка я, может статься,

Могу же я хоть раз такою быть!

Ведь ты пришел в нелегком разобраться,

Пришел узнать, смогу ли я простить?!

У женщин не всегда хватает силы

Быть твердыми. Поверь мне, я не лгу.

Что ж, за себя б я, может, и простила,

Но за него не в силах, не могу!

К чему смягчать? Не хмурься и послушай.

Пойми хотя бы сердцем наконец:

Предатель-муж почти не муж, Андрюша!

Отец-предатель вовсе не отец!

Пять лет недавно минуло Сережке.

Он в той счастливой, боевой поре,

Когда любая палка во дворе

Легко летит то в птицу, то в окошко.

Над ним шумят седые тополя,

Сияет солнце что ни день щедрее,

По-майски улыбается земля,

Задорною травою зеленея.

В углу двора, где тает бурый снег

И прячется последняя прохлада,

Большой ручей, звеня, берет разбег

И мчит к воротам пенистым каскадом,

И здесь с Алешкой, лучшим из друзей,

Борясь с волной и свистом урагана,

На время превращается Сергей

Из пацана в лихого капитана.

Пусть не фуражку носит голова,

Не бескозырку с надписью «Грозящий»,

А просто шлем, и то не настоящий,

С полоской букв: «Вечерняя Москва».

Не в этом суть, а в том, что «храбрый флот»,

Не раз бывавший в гибельных сраженьях,

Идет сейчас отважно на сближенье

С «врагом», что в страхе замер у ворот.

Но в миг, когда раздался первый выстрел

И в воду рухнул «вражеский матрос»,

Алешка вдруг задумчиво присвистнул

И, посмотрев направо, произнес:

— Гляди, Сережка, за соседним домом,

Там, где забор… Да вон же, позади.

Опять стоит тот дядька незнакомый.

К тебе небось. Поди же, посмотри.

Через плечо приятельское глядя,

Сергей сказал с суровым холодком:

— То папа мой, а никакой не дядя,

И я уж с ним давным-давно знаком.

Потом медаль потрогал на груди,

Поправил на нос сползшую газету

И звонко крикнул: — Папа, заходи!

Иди, не бойся! Мамы дома нету!

Отец взглянул на сына, улыбнувшись,

На миг, примерясь, посмотрел во двор,

Потом, вдруг по-мальчишески пригнувшись,

Одним прыжком преодолел забор.

И, сидя на скамейке возле сына,

Он жадно гладил плечи малыша

И повторял: — Да ты совсем мужчина!

Орел! Герой! Матросская душа!

Потом умолк. И, с тона разом сбившись,

Притиснул к сердцу: — Ах ты, мой матрос!.. —

«Матрос» же вдруг спросил, освободившись:

— А ты принес? — Ну как же… вот… принес!

И развернул упрятанный в бумагу

Большой зеленый парусный фрегат.

Он лихо мчался под пунцовым флагом.

— Ну как, ты рад? — И сын ответил: — Рад!

Затем, спросив о мощи урагана,

Сережка вдруг, смутившись, замолчал.

И, проследив за взором мальчугана,

Взглянув назад, Андрей поспешно встал.

Войдя, как видно, только что во двор,

Стояла Галя, строгая, немая,

Портфель тяжелый к боку прижимая

И глядя прямо на него в упор.

И он, как школьник, разом растерявшись,

Как будто что-то удержать спеша,

В одно мгновенье, вдруг вперед подавшись,

Схватил и крепко стиснул малыша.

Он, как птенца, прикрыл его собою

И всей спиною чувствовал сейчас,

Да, именно затылком и спиною,

Укор и холод темно-синих глаз.

Укор и холод… острые, как жало.

Но что оказать, когда она права?!

На миг вдруг в горле странно защипало…

Слова… Да нет! Нужны ли тут слова?!

Укор и холод… Нет, не в этом дело!

Все было здесь и больше и сложней.

Укор… Но разве так она смотрела?

И разве это подымалось в ней?!

Сияло солнце вешнее, большое,

Бежал ручей во всю лихую прыть…

А у скамьи стояли молча трое,

Еще не зная, как им поступить.

Да, Галя, это трудная минута.

Но стать иной, скажи, смогла бы ты?

Ведь после стужи даже самой лютой

Цветут же снова рощи и цветы!

Хоть, правда, после зимней непогоды

Не все деревья расцветают вновь.

Однако то не люди, а природа.

Природе же неведома любовь!

Молчит Галина… Может быть, впервые

За много лет так трудно ей сейчас.

И только слезы, светлые, большие,

Бегут, бегут из потемневших глаз…