Сумерки Бога, или Кухонные астронавты

5.

Через день после того, как я в разговоре с Егором выдал этакого Толстого, предсказуемо появилась Оксана.

Время подходило к обеду; июльское солнце беспощадно лупило сквозь сизое жаркое марево. Окна были распахнуты в недвижную духоту. Все застыло в оцепенении раскаленного полудня, и только на площадке детского сада звенели голоса ребятишек. Я сидел, по обыкновению, в кухне и читал, когда раздался звонок в дверь.

– Простите, что без предупреждения, – извинилась Оксана. – У меня офис тут неподалеку, на Парнасе; выдалось свободное время, думаю, хорошо бы заехать, посмотреть, как вы. Можно?..

– Конечно, прошу вас. Вот тапочки, пожалуйста, если хотите.

– Нет, спасибо, я так. Руки где можно помыть?

Оксана поставила на тумбу в прихожей большую летнюю сумку и сбросила лимонно-желтые туфли. У нее были большие красивые ступни с красноватыми полукружьями там, где их стискивали туфли, и темный лак на ногтях. Она ступала мягко, как крупная кошка; быстро осмотрелась, заглянула в открытые двери комнат, прошла в ванную; зашумела вода; я ждал на кухне, мыкаясь у подоконника.

– Что это вы, чай пьете? – спросила Оксана и, чуть потянувшись, провела влажными ладонями по коротко стриженым волосам. – В такую-то жару?

– Мне нравится, – пожал я плечами. – Привычка.

– Ну что ж, тогда и я не откажусь, за компанию.

Я поставил на огонь чайник. Мы перебросились еще парой-тройкой незначащих фраз: как и что, хорошо, а у вас, тоже неплохо, где и как, да все так же.

– Чай очень вкусный у вас.

– Вот еще трубочки со сгущенкой остались, угощайтесь.

– Кстати про трубочки: хотела сказать, что их Егору нельзя. Там глютен, а у него аллергия.

– Хорошо, буду знать.

В окно влетела крупная муха, с жужжанием поносилась по кухне, несколько раз звучно стукнулась о стекло и вылетела обратно. На улице женский тоскливый голос звал ребятишек с прогулки.

– И, если уж мы заговорили про Егора…

Оксана отставила в сторону чашку и принялась вертеть на пальце кольцо с прозрачным камнем. Я не помогал.

– В общем, я про ваши с ним разговоры, – наконец решительно сказала она. – Не могли бы вы, так сказать, воздержаться?..

Я удивленно приподнял брови. Оксана вздохнула и посмотрела мне в глаза.

– Послушайте, я совершенно не против, что сын проводит у вас время, даже наоборот. Ему интересно, вы хорошо рассказываете…про разное, но вот что касается последней беседы на тему войны, власти, цитат Толстого…

– Помилуйте, но я же абсолютно ничего нового не раскрыл! Это все совершенно общеизвестные, я бы даже сказал, тривиальные истины. Если вас смущает именно Толстой, то я на его слова ссылался только лишь потому, что он первым пришел в голову, но практически то же самое можно найти, например, у Платона, помните? «Первой задачей тирана будет постоянно вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в предводителе. А если он заподозрит кого-нибудь в вольных мыслях и в отрицании его правления, то таких людей он уничтожит под предлогом, будто они предались неприятелю». Или у Эразма Роттердамского…

– Нет, это вы помилуйте! – резко сказала Оксана и осеклась. – Извините, я не хотела грубить, но…просто поймите: для Егора вы стали кем-то вроде авторитета. Не знаю, как так вышло, но это факт. Все, что вы говорите, он воспринимает очень живо, иногда даже чересчур живо; позавчера он от вас явился едва ли не революционером-анархистом…

– Но я же не призывал к революции…

– Да еще бы, Господи!..

– … и ни к чему подобному просто потому, что это не является способом решения социокультурных проблем.

– Ну вот это вы знаете, а Егор – подросток, и как все подростки – максималист. Хорошо еще, что сейчас лето, а то бы он уже в школу понес эти новые знания про власть и про психопатов, и тогда бы без неприятностей точно не обошлось. Потому что для вас это тривиальные истины, а для кого-то другого – материал для статьи. И я сейчас не про прессу.

У Оксаны были глаза цвета небесного льда, и взгляд сильной женщины, живущей по непростым правилам.

Я ее понял.

– Ну, я же совершенно не имел в виду нашу власть, – медленно начал я. – Это все справедливо по отношению к другим, заграничным властям: вот там у них и насилие, и разжигание войн, и манипулирование общественным сознанием. Наша же власть свободна от таких, да и вовсе от всяких упреков, у нас ничему подобному даже и быть невозможно! И с генеалогией общественного устройства так же: у них там, быть может – нет, точно! – головорезы с бандитами и ковбоями в ее основе, а у нас – верховенство закона и народного волеизъявления.

– Как вы правы. Так и отвечайте всегда, если спросят.

– То же и про военных.

– Про них вот особенно, да.

– Общеизвестно, что это армии недружественных нам стран состоят из одних преступников, корыстных наёмников и психопатов, которые только и делают, что кого-нибудь оккупируют; не зря же и исследование на эту тему проводилось зарубежом. А у нас – ни исследований, ни психопатов, только противостоящие им наши ребята, которые освобождают оккупированное, вместе с доблестью проявляя безупречную нравственность в полном соответствии с уставом и распоряжениями руководства.

– Знаете, я очень признательна вам за понимание.

– Обращайтесь.

Мы помолчали.

– Мне, кстати, понравилось, как вы сказали про вандалов и что-то там про космическое первородство. Егор пересказал, он эти ваши формулировки записывает.

– Спасибо.

– Вы, если так уж хотите самовыражаться на подобные темы, заведите себе страницу в социальных сетях, ну или какой-нибудь блог…

– Да, мне Егор уже предложил вести телеграм-канал. И название придумал: «Кухонный астронавт».

– Вот, отличная идея! – воскликнула Оксана. – А почему такое название забавное?

Я улыбнулся.

– Находите? Я хотел как-нибудь иначе назвать, например, «Культурная эволюция», но Егор сказал, что это слишком пафосно. А «Кухонный астронавт» – потому, что я постоянно на кухне сижу, что правда.

– А астронавт?

– Потому что я астронавт. Что тоже правда.

– Ах, да. Путешествие к краю Вселенной.

Оксана сказала это просто, без насмешки или неудовольствия, и снова замолчала, то ли обдумывая вопрос, то ли сдерживаясь, чтобы его не задать. Я сидел и гадал, что еще мог сделать не так.

– Слушайте, – сказала наконец Оксана. – У вас же есть лоджия?

– Да, – ответил я в замешательстве.

– А можно я там покурю?

– Ну конечно!

Мы оба вздохнули с видимым облегчением.

Лоджия у меня, по здешней традиции, застекленная, и согласно той же традиции, представляет нечто среднее между кладовой и временной передержкой для домашнего хлама в его пути до помойки. Впрочем, я же счастливый обладатель дачи, а значит, у хромой гладильной доски, стопок пыльных журналов, разобранной раскладушки, мятого колеса от давно проданного автомобиля, сломанных удочек и коллекции жестянок с остатками краски будет еще одна, конечная остановка на их бренном пути: в дальнем углу садового участка, поросшего крапивой и лопухом, из которых торчат рыжие от ржавчины неопознаваемые железяки и покрытые паутиной и плесенью доски; там хлам найдёт свой последний приют, пока через несколько лет наследникам не вздумается наконец избавить природу от гнета обломков ушедшего быта.

Рамы были открыты; мы кое-как встали рядом на небольшом пятачке покрытого черной уличной пылью линолеума; я подал Оксане пустую жестянку с остатками паутины и прикрыл дверь, чтобы не тянуло в квартиру. Она вытащила из пачки тонкую сигарету, щелкнула зажигалкой и с наслаждением глубоко затянулась, жмурясь от солнца и дыма.

– Простите, привычка ужасная, знаю, но никак не избавлюсь, – сказала она. – Вообще, я бросила. Вернее, на работе сказала всем, что бросила, и Олегу с Егором, чтобы себя мотивировать как-то. В итоге на работе курить не могу, дома тоже, в машине нельзя – запах, вот, постоянно где-то ищу возможность, урывками.

Я улыбнулся, пробормотав что-то в том смысле, что ничего, понимаю, бывает – ну, что в таких случаях обычно бормочут. Оксана еще раз затянулась, прищурилась и спросила:

– А что это за фокус с иностранными языками?

Я пожал плечами.

– Это не фокус. Егор же вам рассказал про мультилингвов?

– Je pense que vous ne faites que barbouiller le cerveau du garçon, – заметила она.

– Je pense que le garçon est assez intelligent pour ne pas se laisser barbouiller le cerveau, – парировал я.

Оксана хмыкнула, докурила, затушила сигарету в жестянке и распрощалась.

Неделю с лишком мы не общались.

Я действительно создал канал в Телеграм и назвал его «Кухонный астронавт», честно указав в описании: «лидер-пилот исследовательского звездолета класса А-бис «Эволюция», участник первой в истории экспедиции к краю Вселенной».

Как часто бывает, едва я захотел там что-нибудь опубликовать, и все мысли, так охотно и складно сходящие с языка, стали неповоротливы, ленивы и нелюдимы, стоило только попытаться сложить из них текст. Тем не менее, я поднапрягся и написал:

Егор пришел через день, был немного смущен и вместо вафельных трубочек принес какое-то безглютеновое веганское печенье. Я сдержал свое иносказательное обещание и более не высказывался ни о природе власти, ни о застарелой болезни войны, ни об архаической военной культуре, которая здесь и в двадцатых годах двадцать первого века определяет глобальные политические инициативы ровно так же, как это было и тысячу, и пятьсот, и сто лет назад. Никак не могу привыкнуть к этому, Нина; все равно, как если бы тут сегодня, после вполне цивильного совещания в переговорной с панорамными окнами, руководителей направлений с низким показателем по KPI сварили бы в кипящем масле на корпоративной парковке, прямо в часах и костюмах. Или почившего главу корпорации сожгли бы вместе с его стометровой яхтой, нагрузив ее всеми бывшими женами и нынешними содержанками, о чем со смесью напускной скорби и нескрываемого восхищения написали бы светские блогеры. Хотя не знаю, может, и такое тут практикуется, не удивлюсь.

Егор тоже к опасным темам не возвращался: наверное, Оксана и с ним провела беседу про материал для статьи. Он только спросил однажды:

– Дед, а когда разошлись наши пути?

– В августе 1945 года, – ответил я. – У нас не было атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки.

Это была самая ранняя точка расхождения до того синхронных исторических процессов, которую мне удалось обнаружить. Я не уверен, не происходило ли до этого менее заметных, но не менее важных событий, скрытых от взгляда поверхностного наблюдателя покровом времен, и не умею объяснить логику взаимосвязи фактов с точки зрения истории. Но мне видится в этом некая нравственная закономерность; совершенный практически уже по завершении чудовищной мировой войны, унесшей почти сто миллионов человеческих жизней, после капитуляции германского фашизма, в отношении не представлявшей серьезной военной угрозы страны, акт варварского уничтожения сотен тысяч жителей мирных городов так и не получил однозначной моральной оценки от мирового сообщества. Все осудили бесчеловечные преступления проигравшего в войне фашистского режима; не менее бесчеловечное преступление победителей осталось лишь политическим фактом, иногда – предметом дискуссий, чаще – фигурой равнодушного, а то и одобрительного умолчания, о котором если кто-то и вспоминал с порицанием, то исключительно исходя из требований текущего дипломатического момента.

В общем, мы с Егором продолжили наши посиделки за рассказами и разговорами, а дней через десять я вдруг получил сообщение от Оксаны.

«Здравствуйте! Вышло моё интервью. Думаю, вам откликнется».

И ссылка на одно уважаемое бизнес-издание.

Из текста я узнал, во-первых, что Оксана входит в сотню лучших HR-директоров страны – что бы это ни значило и кто бы ни раздавал такие титулы; а во-вторых, что в социальной культуре она разбирается никак не хуже меня. Интервью было посвящено трансформации ролей корпорации и сотрудника в стремительно меняющейся реальности, и Оксана в нем говорила дело:

Там еще было много про рекрутинг, и мотивацию, и про то, что раньше корпорация для людей была в основном только кормушкой, а сейчас все больше становится генератором идей и источником смыслов. Особенно ярким и точным, на мой взгляд, получился финал:

Я дочитал статью до конца и напечатал в ответном сообщении:

«Спасибо! Прочел. Очень толково».

Оксана, по здешнему обыкновению, прислала в ответ улыбающуюся желтую рожицу и сложенные вместе ладошки, а на следующий день позвонила, снова примерно в полдень:

– Вы дома?

– Где же мне еще быть? Я почти не выхожу никуда.

– Можно, я заеду на полчасика?

– Буду рад.

Я действительно был ей рад. Мы выпили чай, поговорили про интервью, а потом, когда отправились снова на лоджию – Оксана курить, я стоять рядом, – она попросила:

– Я буду предлагать шефу проект по трансформации корпоративной культуры; она у нас тяготеет к традиционной, с приоритетом контроля, высокой дистанцией власти – в общем, довольно стандартный набор. Хочу сдвинуть дело, как минимум, в сторону конкурентной парадигмы и меритократии, а там посмотрим. Поможете набросать аргументов с точки зрения эффективности?

Я с удовольствием согласился и вечером засел за работу с блокнотом и карандашом – никак не могу привыкнуть по любому поводу включать ноутбук! – аккуратно исписав в итоге несколько полных страниц:

Я перепечатал написанное и послал Оксане по почте. Она быстро ответила, поблагодарила, потом снова позвонила, еще раз приехала, и в скором времени стала гостьей едва ли не столь частой, как и Егор. Я отыскал в серванте старую пепельницу с золоченой надписью «120 лет ВСЕГЕИ» и приспособил ее на лоджии; она любила кофе – я заказал с доставкой гейзерную кофеварку и ставил ее на огонь, когда Оксана писала, что заедет «на поболтать». С проектом по трансформации корпоративной культуры дело у нее шло не слишком гладко: собственник, человек уже немолодой, колебался между привычкой и доводами рассудка, зато категорически против высказывался новый исполнительный директор компании.

– Вообще-то он «парашютист» … – рассказывала Оксана.

– Спортсмен, что ли? – не понял я.

– Нет, так называют тех, кого спустили оттуда, – она потыкала пальцем наверх. – Ну, то есть такие люди попросили взять на работу, что не откажешь, понимаете? Этого персонажа месяца три назад прислали из…как сказать…ну, из большой государственной корпорации с очень известной службой безопасности, укомплектованной бывшими сотрудниками силовых органов, которую называют спецназом первого лица этой компании…

Яснее не стало, но я вспомнил о непростых правилах, по которым большинству тут приходится жить, и отмахнулся.

– Ну да, не суть, – согласилась Оксана. – От него избавились, видимо, за ненадобностью или бестолковостью, но корпоративная солидарность не дала просто вышвырнуть за периметр, и, как часто бывает в таких случаях, намекнули нам довольно прозрачно, что лучше найти этому деятелю место, чем отказать. Я его не собеседовала даже. Когда собрали управленческий коллектив, чтобы его представить, он в первую очередь отрекомендовался как бывший военный, офицер и участник всех вооруженных конфликтов последних двадцати лет на Ближнем Востоке – можете вообразить такое? Самое главное, видимо, и ценное в своей жизни выбрал. Я чуть из кресла не выпала. При этом про достижения, так сказать, на гражданке ничего не поведал. В итоге получил у публики прозвище Рэмбо, за глаза, конечно же.

– Ну, тогда понятно, почему он так против культурной трансформации.

– Да, побагровел весь, когда я делала презентацию по технологиям самоуправления, целостности и эволюционным целям. Он вообще грузный такой, с пузом, и так покраснел, что я перепугалась, как бы у него сосуд в голове не разорвался. «У нас в армии, – пыхтит, – да у нас бы за такое…»

– Армия – один из трех основных общественных институтов патриархально-военной культуры, – заметил я.

– А какие другие два?

– Тюрьма и церковь.

– Ой, время уже!.. Слушайте, я полечу, мне еще на две встречи сегодня нужно успеть. После договорим, окей? Звоните, пишите в любое время!

Я принял это как приглашение к действию и в тот же день написал у себя на канале:

– Сегодня приехала на работу пораньше, пробок не было, – рассказывала Оксана, – и в лифте встретила Рэмбо. Он вообще любит припереться спозаранку. Стала свидетелем того, как он входит в офис – весь раздулся, подходит к ресепшен и рокочет: «Привет, девчата! Как жизнь молодая? Чё такая грустная, Маруся?». А они хихикают и глазами хлопают в ответ: «Ой, здравствуйте, Андрей Валерьевич, ой, хи-хи-хи!» Кринж какой-то, как сказал бы Егор.

– В доминантного лидера играют вдвоем, – ответил я. – Он знает, что людям приятно начальственное панибратство, в традиционной культуре это воспринимается, как поощрение. Хорошо еще, что по задницам их не шлепает покровительственно.

– Может, и шлепает, не удивлюсь. Меня как-то назвал на совещании Ксюшей. Получил в ответ Андрюху и отполз весь красный. Теперь юродствует и обращается исключительно по имени-отчеству, что не мешает периодически отпускать замечания вроде «это чисто по-женски» и прочее в том же духе.

– Можете сказать ему в следующий раз, что своим мужским доминированием он обязан тому, что гораздо менее ценен с точки зрения биологии, чем женщина. Как известно, чтобы вид выжил, достаточно всего одной мужской особи на десяток и более женщин; а вот если случится наоборот, то выжить получится вряд ли. Поэтому на протяжении нескольких сотен тысяч лет, исходя исключительно из рациональных мотивов, мужчины выполняли всю самую опасную и тяжелую работу. Это закрепилось в генетике и сформировало данные к физическому превосходству, реализованном в функции воина; с развитием патриархально-военной культуры опасность и риск поэтизировались, а социальный прогресс в рамках консервативной парадигмы привел к тому, что мужчины стали делать не только трудную и опасную, но и вообще почти любую работу, что надолго закрепило их общественную доминанту. Но сути дело это не меняет: ваш Рэмбо и сегодня во всех смыслах куда менее ценен для популяции, чем вы.

– Наш Рэмбо, когда еще не нарвался, спрашивал у меня, замужем я или нет, – смеялась Оксана. – Я за столом сидела, а он нагнулся так, поближе, и поинтересовался, едва ли не интимным шепотом, при этом чуть своим одеколоном не задушил – знаете, есть манера такая, выливать на себя сразу по полфлакона. Брр! Интересно, что бы он сделал, если бы я сказала, что нет, не замужем, и вообще, не прочь?

– Перепугался бы, – предположил я. – Или был бы как минимум всерьез озадачен. Это же просто ритуальные танцы, а не реальное намерение чего-то добиться.

Откуда-то из глубин моей здешней семидесятилетней памяти взялась история про генерала в отставке, вдруг оказавшегося на ночном поезде в одном купе с еще не старой и не лишенной привлекательности женщиной. Ему ничего такого и не хотелось, напротив – хотелось покоя и спать, но необходимость подтверждения собственной мужественности была сильнее и желания, и здравого смысла, и он, собравшись с силами, принялся за стариковские намеки на интимное продолжение поверхностного знакомства. Перспектива успеха при этом пугала больше, чем неудача. Разумеется, последовал ожидаемый отказ. Генерал вздохнул с облегчением, выпил свои 50 грамм, закусив по привычке лимоном, почитал перед сном газетку и уснул сном младенца.

Оксана смеялась.

– Но как с сексуальной агрессией согласуются семейные ценности? Это ведь один из ключевых элементов традиционной культуры?

– Не согласуются никак, если принять, что основа семьи – любовь. Но в патриархально-военной культуре нет места любви, и семья в ее парадигме мыслится, как социальный долг, обязательная общественная нагрузка, которая чем тяжелей, тем почетней, такая же, как служба в армии или соблюдение ритуалов религиозного культа. Навязываемая традиционалистами многодетность тоже имеет истоки в аграрной культуре. Никакой любви к детям в этом нет, один практический смысл: во-первых, чем больше рожать – тем больше выживет; во-вторых, тем больше будет работников в поле и кормильцев в старости, для чего с самого рождения отец-патриарх лупцует сыновей почем зря, чтобы вбить в них на уровне рефлекса безусловное повиновение его воле, а иначе, того и гляди, выгонят за порог, будто собаку. Государство тоже одобряет идею активного размножения – ему нужны налогоплательщики и пехотинцы; пехотинцы – особенно, поэтому бытовая культура активно поддерживает значимость рождения именно сыновей. «Сын родился!» – восклицает ликующий отец, и все его поздравляют; про дочерей так не кричат на всю улицу, и хорошо еще, если не впадают в скорбь: дочь уйдет из дома, не будет вместе с отцом пахать делянку, не пойдет кормить вшей в окопах ради интересов правящих классов, поэтому идеальная семейная формула – «четыре сыночка и лапочка дочка», чтобы и у матери, так уж и быть, тоже появилась помощница и сама мать раньше времени не сыграла бы в гроб. Религия подводит под изнуряющее многолетнее деторождение мировоззренческую основу, указывая на «многочадие» как на путь ко спасению: сиди на земле, паши днем и ночью, рожай как можно больше и воспитывай в послушании – как мало в этом от Богом данной свободы человека, творца и созидателя!

…Незаметно минуло лето; август перевалил за вторую половину. Воздух по утрам стал прозрачен и свеж; Егор явился с арбузом. То тут, то там в густой темной зелени краснели точки рябиновых ягод или мелькала ранняя желтизна, предвестье неминуемой осени.

Однажды Оксана, вопреки обыкновению, зашла не днем, а под вечер. Она была молчалива; мы стояли на лоджии и смотрели, как раскаленная медь заходящего солнца, дробясь, отражается в окнах далеких высоток.

– Егор сегодня отправился на ночь к друзьям. А Олег в Москву поехал, – наконец сказала Оксана. – Позвали на интервью.

– Ясно, – отозвался я. – Как он?

– Да, в общем, без изменений. Рассылает резюме. Смотрит «Игру Престолов» на английском. Подумывает заняться коучингом, но все никак не решится.

Она помолчала, глубоко затянулась и сообщила с усмешкой:

– Мой проект не приняли. Сегодня было последнее совещание. Шеф сказал, что мы еще не готовы к тому, чтобы ослабить контроль хотя бы до уровня проектного управления. Проблема в том, что такая готовность сама по себе никогда не настанет: ты либо оставляешь людей в рамках директивной модели, либо даешь им возможность научиться самостоятельно принимать решения: да, косячить при этом, скорее всего, совершать ошибки, но все-таки делать собственные, а не бездумно масштабировать чужие.

– К сожалению, люди в своем большинстве охотно обменивают свободную волю на безопасное послушание, – заметил я. – Не нужно ничего решать, не нужно нести риски за такие решения. Диктатура не существует только лишь потому, что так нравится самому диктатору, но и потому, что его подчиненных вполне устраивает положение дел. Оскорбляют и бьют в морду – зато защищают и кормят; унижают – но за стабильный оклад; в тюрьме – но за каменной стеной. И этого не исправить только начальственным распоряжением: Христос сказал как-то людям, что отныне они Богу не рабы, а друзья, но миновала пара-тройка веков, и публика по привычке принялась подползать к Нему исключительно на коленях. Людей действительно нельзя оставить вдруг без привычного управления, нужен последовательный и очень деликатный процесс селекции и воспитания, который долог и труден. Куда быстрее и проще плюнуть на все и снова начать управлять при помощи угроз и насилия.

– Согласна, – отозвалась Оксана, и добавила, – знаете, вы очень хорошо говорите, как будто бы пишите. Я раньше не замечала. Хотя мы раньше и не общались так много. Сейчас почти никто уже так красиво не говорит.

– Спасибо.

Мне стало неловко, как будто я присвоил что-то чужое, а выдаю за свое. Или наоборот?..

– Что теперь станете делать? Уволитесь?

Оксана покачала головой.

– Ну уж нет. Мой папа сказал как-то, что уходить нужно тогда, когда уже ничего не можешь улучшить на своем месте. А я еще намерена побороться. Если получится провести культурную трансформацию в рамках отдельной и не самой большой корпорации, то, может быть, и наш мир не так уж и безнадежен? Как вы считаете?

– Может, и не безнадежен, – ответил я. – Но почти безнадежно запущен.

Егор как-то спросил у меня, почему у вас нет субквантовых звездолетов. А я ответил ему, что их и быть не может у цивилизации, поглощенной потреблением и войной. Вы могли бы стать нами, если бы вовремя изменились. У нас точкой культурной бифуркации стало окончание Второй мировой войны, когда социально-психологический шок и отторжение фашизма с его ущербным культом войны и традиции привели к резкой общественной трансформации. Мы сделали из самой ужасной войны в истории человечества выводы, а вы из нее нарезали пропагандистских клише, чтобы продолжать в том же духе.

Сама по себе патриархальная культура есть один из нормальных этапов развития общества; она существует с того момента, когда вольные охотники и собиратели осели на земле, и выживание человека стало зависеть не столько от его личных способностей и навыков, сколько от недвижимого имущества для производства еды. Это имущество, землю, можно было обрабатывать, а можно было захватить и заставить это делать других. Так зародилась власть в ее изначальном виде: группа хорошо вооруженных, воинственных психопатов, которые пугают землепашцев то собой, то другими психопатами при поддержке священников и шаманов. Эта культура эффективна и пассионарна в короткий период развития, а далее продуцирует социальное выгорание, агрессию, коррупцию, технологическое и культурное отставание, и критически нуждается в войне для поддержки собственного существования. При этом не имеет значения ни экономическая модель, ни политический строй: культура есть общий базис и непременно проявится под всеми надстройками. Именно поэтому ни одной революции не удалось совершить культурной трансформации, но лишь заменить одну тиранию на другую, причем чаще всего еще более горшую.

Реальное эволюционное развитие общества у вас продолжало идти параллельно существованию господствующей культуре, вследствие чего будущее сейчас наступает неравномерно: технологически и социально люди готовы к иным моделям общественного и политического устройства, но консервативная культура блокирует возможности к трансформации, и даже тогда, когда в недрах транснациональных компаний или считающихся прогрессивными правительств формируется осознание необходимости изменений, их реализация планируется на основе древних репрессивных моделей: постоянно запугивать то войной, то чумой, и совершенствовать при этом системы контроля над гражданами, чтобы вместо перехода к свободе только затвердить в абсолюте архаическую сословную иерархию. Это рычание динозавров на приближающийся метеорит.

– И как долго это может продолжаться? – спросила Оксана.

Я пожал плечами.

– Может быть, десятилетия, а может быть, годы. Вопрос только в том, что произойдет раньше: адепты консервативной иерархической власти смогут остановить процессы культурной эволюции и при помощи технологий возьмут человечество под полный контроль, или эволюционные изменения вызовут катастрофический крах всей системы. Скажу честно, не знаю, какой вариант выглядит менее пугающим в части последствий, потому что оба трека будут сопровождаться социальными потрясениями, вплоть до больших войн, но третий сценарий – продолжение существования в парадигме патриархальной архаики, ведет в совершенный экзистенциальный тупик.

Заходящее солнце проваливалось в раскаленную прорезь у темнеющего горизонта, плавилось, остывало; последние медные отсветы отразились на кромках широких недвижных туч, и они стали похожи на фантастические инопланетные корабли, что зависли над замершей в тревоге Землей. Оксана затушила сигарету и задумчиво произнесла:

– Что ж, если у меня сегодня есть время… Расскажете, что произошло в этой вашей экспедиции к краю Вселенной?