Сумерки Бога, или Кухонные астронавты

6.

Мы едем на открытом электробусе под полукруглой прозрачной крышей транспортной галереи Лунного космодрома. С тихим вздохом сомкнулись гермоворота; позади финальный предстартовый инструктаж, последняя встреча с репортерами, фотовспышки и треск кинокамер. Проблесковые огни служебных спутников, автоботов и беспилотников вспыхивают и мерцают вверху, как таинственные цветы на усеянном серебром черном поле. Мы плавно поворачиваем вдоль линии стартовой зоны и видим наконец «Эволюцию» на стапелях пусковой установки: сильно вытянутый усеченный эллипс полутора сотен метров в длину устремляет заостренный нос в аспидную космическую черноту.

– Словно серебряная пуля, нацеленная в сердце бесконечности! – произносит торжественно Айхендорф.

У него есть склонность к поэтическим высоким метафорам.

– Какой ты романтик, Генрих! – весело вздыхает Зойка.

Айхендорф оборачивается и подмигивает. Все улыбаются.

…Я почти совершенно счастлив, когда пишу это. Именно пишу, а не рассказываю: все-таки и Егор, и Оксана принадлежат здешнему миру, и я повествую им о нашей экспедиции как бы отстраненно, словно пересказываю прочитанную некогда фантастическую новеллу; но когда я пишу – наедине с собой, в тишине глухой ночи – да, тогда я почти счастлив. Не посетуй за излишнюю подробность воспоминаний о том, что ты и сама, может быть, помнишь прекрасно, Нина, как и за то, что письмо мое уже окончательно превратилось в какой-то роман; но я хочу прожить снова каждый миг, пройти каждый шаг, услышать и повторить каждое сказанное между нами слово. Я счастлив, когда пишу о настоящем живом мире, а не о его злосчастной, вывернутой наизнанку копии, где болезненное уродство принимается даже не нормой, а каким-то непреложным законом природы, где многократно изнасилована нравственность и почти вовсе исчезла надежда. Но как бы приятны не были мои воспоминания, записывать их становится с каждым днем всё труднее: они ускользают, как слова некогда знаемого наизусть восхитительного стихотворения, как отсвет дорогого, волшебного сна; зато все легче даются зарисовки с натуры, печальные иллюстрации здешних нравов, ибо прекрасное – далеко, а действительность паскудным образом назойливо маячит перед глазами, будто вылезший на окно голым пожилой выпивоха, что, потрясая кулаком и изрыгая скабрезности, являет миру морщинистые бесформенные телеса с седой шерстью на причинных местах. Захочешь изобразить существо злобное, жалкое и больное, агрессивное, недалекое, избывающее комплексы личной и социальной неполноценности в бесчеловечных милитаристских фантазиях – и нет проблем, рисуй, сколько хочешь, с натуры; даже и реплик придумывать не нужно, списывай из социальных сетей. Но попробуй не придумать, а просто вспомнить людей решительно и совершенно прекрасных, цельных, сильных, добрых, веселых, правдивых, и вот уже тщетно ловишь ускользающий образ, пытаясь зацепиться за деталь, улыбку, слова…

– Словно серебряная пуля, нацеленная в сердце бесконечности!

– Какой ты романтик, Генрих!

Я боюсь, что скоро не смогу вспомнить и этого.

Есть и еще одна причина того, что я стараюсь записывать все, что еще может подсказать мне тускнеющая со временем память. Во множестве подробностей и незначащих на первый взгляд технических деталях почти наверняка кроется ответ об истинных причинах случившегося; а ведь для того, чтобы в них разобраться, я и пишу тебе, Нина.

Итак, мы взошли на корабль.

Я иду по коридору второй палубы; за спиной приглушенные пробковым полом шаги, оживленные голоса, смех – мы словно компания друзей-студентов, что выбрались в долгожданный поход. Характерный специфический запах нового звездолета: крашеный холодный металл, винил и озон – точнее не объяснишь, но и ни с чем не спутаешь; как сказала однажды Зойка, «пахнет так, что мурашки по коже». Этот запах всегда держится в коридорах, просто у нового корабля сильнее и ярче, как будто входишь в дом после ремонта.

С момента подъема экипажа на борт до старта есть стандартные полчаса, чтобы закинуть по каютам личные вещи и занять рабочие посты в соответствии с расписанием. Каюты находятся на второй палубе – о эта вечная традиция смешивать в астронавтике термины из мореплавания и авиации! – или просто в жилом блоке; их двенадцать, с отдельными санузлами, голографической имитацией окна с десятком вариантов пейзажей и шкафом с аварийным скафандром. На этой же палубе находится кухня-столовая с большой холодильной кладовкой, где на первое время запасена нормальная пища, которую можно готовить, а еще с пищевыми таблетками, брикетами, пастой и полиморфным синтезатором пищи; общее рабочее пространство, традиционно в обиходе называемое библиотекой, которое используется при необходимости и для собраний, и просто для того, чтобы не быть в одиночестве – возможность, которая важна в космосе в не меньшей степени, чем уединение. По другую сторону от кольцевого коридора с трапом и каютами – мультифункциональная лаборатория, медицинский отсек, локальный пост управления и спортзал: громкое слово для помещения 3 на 3 метра с беговой дорожкой и двумя тренажерами.

За время подготовки к полету мы уже немного здесь обжились: сестры Сато поставили в библиотеке закрытый аквариум с двумя золотыми рыбками, Эшли водрузила над входом в носовой коридор индейскую маску с разноцветными длинными перьями: она утверждала, что в дальнем роду ее имелись то ли навахо, то ли пайюты, во что мне лично слабо верилось, потому как сама Эшли была рыжеватой блондинкой с веснушками. Еще она повесила у себя в каюте большой рисунок, подаренный ее воспитанниками из детского лагеря: они нарисовали там самих себя и Эшли посередине; перед ними горел костер, а над головами синело небо со звездами крупными, как разноцветные луны.

В своей каюте я повесил над койкой гравюру Фламмариона: на ней пилигрим добрался до края Земли и выглядывает наружу, за пределы не только небесного купола, но и звездной сферы, рассматривая таинственное закулисье мироздания.

Сейчас я порой размышляю о том, какую цену ему пришлось за это платить?..

За пятнадцать минут до старта включился Лаплас, чтобы поприветствовать экипаж и начать читать контрольную карту. Мне он понравился: спокойный нейтральный голос, не слишком официально, но и без глупейшего заигрывания или панибратства; однажды нам с Эшли довелось ходить на корвете, где ICU постоянно пытался шутить, и за пять недель я едва не повредился в рассудке. К моменту начала предстартовой подготовки все исследователи должны были находиться в каютах в положении готовности к взлёту, а экипаж – на рабочих постах, и откликаться Лапласу короткими «да» или «нет», щелчками тумблеров, нажатием клавиш и поворотами рукоятей. Мы с Эшли поднялись на первую палубу в командный блок, чтобы занять места первого и второго пилота за пультом в ходовой рубке перед широкой полосой экранов наружного обозрения, переходящей в меняющий прозрачность низкий пологий купол над головой. Прямо перед нами была серебристо-черная бесконечность; я и сейчас, если закрою глаза, могу представить ее и ощутить, как моего лица касается что-то похожее на слабое дуновение, проникающее из глубин мироздания подобно соленому ветру, что встречал в старину морских капитанов, штурмующих неизвестность. Конечно, иллюзия, но… Я как-то сказал про это Эшли, а она ответила, что каждый раз перед стартом слышит как будто музыку, или что-то отдаленно схожее с музыкой, но совершенно точно доносящееся оттуда же, откуда прилетает мой звездный бриз…

Сразу за рубкой находится обсерватория – небольшой наблюдательный мостик, оборудованный широкополосным квантовым телескопом, мощным оптическим визором, рабочей станцией и двумя креслами, а за обсерваторией – блок выживания, состоящий из аварийного жилого отсека, локальной энергоустановки и независимого ЕМ-двигателя. Такие блоки были на всех четырех палубах, с теми лишь очевидными нюансами, что на второй не было необходимости в дополнительном жилом модуле, а в командном блоке отсутствовал локальный пост управления. Конструкция исследовательских крейсеров предполагала возможность аварийной расстыковки любой из палуб – хоть всех четырех разом – для выживания экипажа в случае экстренных обстоятельств. Аварийный жилой модуль включал в себя две тесные шестиместные каюты с трехъярусными койками, киберкухню с минимальным запасом ингредиентов для синтеза, санузел, в котором, если умываешься над раковиной, то едва не стоишь одной ногой в инфракрасном душе, а другой – на сидении унитаза, медицинский комплекс и криогенную капсулу на крайний случай. 12 человек могут продержаться в таком модуле до полугода в режиме очень жесткой экономии всех ресурсов; маловато, чтобы долететь куда-то на ЕМ-двигателе, развивающем скорость в 0,125 световой, но при определенном везении, если катастрофа застигнет вблизи системы с экзопланетой, можно попробовать высадиться и протянуть еще какое-то время, используя блок как атмосферный челнок и автономную базу. Впрочем, при исправном УБВ-передатчике в зоне доступности связи, идти на такие крайности еще никому не приходилось, да и эпизодов экстренной расстыковки за всю историю существования крейсеров этой конструкции набралось бы от силы десяток.

Просто в случае действительно катастрофических событий экипаж обычно не успевал ничего подобного предпринять.

Али, как врач, проходил контрольную карту на посту в медицинском отсеке; сейчас, во время промежуточного старта с Луны, не было существенной надобности следить за жизненными показателями экипажа, но перед и после субквантовых переходов это являлось необходимым и порой спасало человеческие жизни.

Зойка и Ойуун спустились на третью палубу, в ходовой блок – сердце и нервный центр звездолета. Здесь вдоль центральной оси вытянулась в вакууме изолирующего контура 60-ти метровая «сигара» маршевого гравитационного двигателя с преобразователем массы, используемого для разгона до околосветовых скоростей, в окружении основных агрегатов накопления и трансформирования энергии, вспомогательной и резервной силовых установок на виртуальных плазменных тороидах, и расположенных по окружности трех центральных энергоблоков SQR-двигателя. В центре сплетения узких тоннелей и переходов находился тесный инженерный пост – рослая Зойка забиралась туда с ругательствами, а выбиралась со стоном – пульт контроллеров и ручное управление ходовыми системами, а ближе к корме – блок из двух электромагнитных маневровых двигателей с локальными магнетронами. За пределами владений Зойки располагались сервера корабельного ICU и рабочий отсек Ойууна – еще одно крошечное техническое помещение, в котором, однако, он чувствовал себя преуютно и обжил, украсив множеством разноцветных лент, витых шнурков с золотыми монетками и изображениями круглых мандал; в носу находился пост управления, а в корме – аварийный блок и дополнительный третий шлюз.

Никого не было только на четвертой палубе; ее основной объем занимал грузовой отсек – огромный пустой герметичный контейнер с многофункциональными отделениями, где стоял атмосферный челнок с ЕМ-двигателями, 2 типовых планетохода – в общем, стандартный экспедиционный набор, о целесообразности которого в полете к краю Вселенной долго спорили и в итоге решили оставить, рассудив вполне здраво, что лучше не отказываться от базовой комплектации при путешествии в неизвестность, ибо разумных аргументов в пользу такого отказа не было. Еще на четвертой палубе располагались аварийный отсек, основные шлюзы, трапы и пандус.

За три минуты до пуска мы закончили чтение контрольной карты, и Лаплас начал обратный отсчет. Сейчас нам предстоял первый промежуточный перелет, всего лишь на 5 астрономических единиц, туда, где над плоскостью эклиптики Солнечной системы нас ждало кольцо основного SQR-двигателя. Это как сесть в такси до аэропорта: уже дорога, но еще не То Самое Путешествие. Тем не менее, это был первый этап на Пути, ступить на который мы все так страстно желали, и потому к естественному и привычному легкому беспокойству, какое всегда испытывает любой пилот перед первым нажатием пусковой кнопки, которым стотысячетонный крейсер отправляется в межзвездную бесконечность, добавлялось еще какое-то щемящее и тревожное чувство.

Сегодня я бы назвал это предчувствием необратимости.

Но тогда я счел его следствием того нетерпеливого возбуждения, которое испытывал и весь экипаж, и я сам: полтора часа на гравитационной тяге до точки сборки и старта показались монотонной неделей; все собрались в ходовой рубке, выглядывая, когда среди пронизанной лучами звезд темноты появится белое трёхспицевое кольцо – как будто дети, которых везут в парк аттракционов, прижавшись к стеклам автомобиля, высматривают над зелеными кронами взлетающие качели и колесо обозрения.

– Вижу! Вот он, вот!

– Где?!

– Под Волопасом, на два градуса южнее, смотри!

– Да нет там ничего, мы еще далеко.

– Есть, ты не туда глядишь просто!

– Акико говорит, давайте посмотрим в телескоп.

– Нет, в телескоп неинтересно!

– Полтора на восток от Ицара…

– Вот и Ой тоже заметил! Да, и я вижу! Вижу!

Как я уже писал, у привычных исследовательских «десятитысячников», курсирующих по Галактике, диаметр кольца SQR-двигателя составляет всего три сотни метров; первые «миллионники», отправившиеся к Туманности Андромеды, были оснащены кольцом с диаметром немногим более километра. Основной двигатель крейсера класса А-бис «Эволюция», способный мгновенно перенести его на несколько миллиардов световых лет, представлял собой тор шести километров в диаметре по внутреннему краю и пяти сотен метров в поперечном сечении, который соединялся с энергоблоками ходовой палубы тремя длинными жесткими спицами энергопроводов, внутри которых шли силовые кабели, технические тоннели и коммуникации. В сравнении с исполинским кольцом SQR-двигателя стопятидесятиметровая «Эволюция» выглядела крошечным серебристым зерном, искрой от упавшей звезды, удерживаемой в центре гигантского белого круга паутинными нитями длиной в несколько километров.

Я как-то пытался объяснить Егору принцип действия SQR (SubQuantRing): в момент электромагнитного импульса потенциалом от 2,7 до 4,8 × 10^48 Дж. – побольше, чем у иных сверхновых и некоторых магнетаров при смещении поля и перестроении магнитных линий! – внутри кольца происходит…и вот тут, как бы удивительно ни звучало такое в отношении практически применяемого изобретения, мнения ученых о сути феномена расходятся. Образуется пузырь вырожденного пространства, внутри которого звездолет перемещается мгновенно в любую точку Вселенной? Происходит фазовый переход между кварк-глюонной плазмой и адронной материей – и обратно? Тысячи тонн металлических сплавов с заключенной внутри живой плотью преобразуются в универсальную бинарную субквантовую волну, которая компактифицируется до отрицательных величин массы, а потом снова разворачивается в четырех изменениях заданной точки пространства? Кажется, предпочтение отдавалось последнему объяснению, хотя, возможно, что правильными были все три, или же существовало какое-то четвертое, еще не завоевавшее внимания научного общества: обычно дискуссия на эти темы велась на языке, понятном лишь десятку – другому людей во всем населенном мире, а я утешал себя тем, что отважные летчики, капитаны и космонавты – первопроходцы прошлого тоже вряд ли могли бы разложить формулами все процессы, приводящие в движение моторы их самолетов, кораблей и ракет.

Дальность субквантового прыжка напрямую зависит от накопленного энергопотенциала, поэтому совершенствование SQR-двигателей шло в области увеличения возможности аккумулирования и мгновенного преобразования в импульс энергии, полученной от трансформации мю-каппа-мезонов – частиц экзотической темной материи с отрицательной плотностью массы. Их аккумулировали, притягивая из пространства, чаши сотен вакуумных ловушек, установленных на кольце двигателя: похоже на то, как водить наэлектризованным эбонитовым стержнем в очень пыльной комнате. Темп накопления энергии при этом прямо пропорционален скорости движения корабля, однако очень много зависит от технологичности улавливающих и преобразующих устройств: как ты помнишь, «Заре» в 1998-ом приходилось восемь недель заряжаться для прыжка на сто световых лет, а Чен, Ливингстон и Ковальски, во время путешествия на «Чайке» к квазигалактике Большого Пса, разгонялись по две с половиной недели, чтобы прыгнуть на девять тысяч.

Навигационная стратегия «Эволюции» предполагала совершение двух субквантовых переходов в неделю по пять миллиардов световых лет каждый, при маршевой скорости между прыжками в 0,92с. Но и это был не предел; совершенство SQR-технологий Земли достигло степени столь высокой, что, воплотившись в «Эволюции», не могло само для себя определить этих пределов. Существовали расчеты, согласно которым критическая нагрузка на энергетические и ходовые системы была эквивалентна прыжку примерно на 21,8 миллиарда световых лет; однако при всей головокружительности таких цифр, дело было вовсе не в расстоянии, а в том, что сила импульса при подобном переходе равнялась бы совокупной энергии пары сотен, а может, и тысяч квазаров, продуцированной за миллионы лет, иными словами – тяготела к бесконечной величине. Что в таком случае может статься не то, что с экипажем и кораблем, но с пространством и временем, с самой материальной структурой мироздания, предсказать не брался никто. По сути, человечество создало самый потенциально опасный и разрушительный объект в изученной нами Вселенной, и я не уверен, что кто-то в полной мере это осознавал, пребывая в воодушевлении от масштабности целей и поражающих воображение возможностей их достичь.

Мы словно оседлали волка Сколля, готового схватить Солнце, и через радужный мост поскакали купаться на речку.

Собственно, именно из-за колоссального энергетического потенциала «Эволюции» точка старта была отнесена на 5 астрономических единиц по вертикальной оси от эклиптики нашей системы. В момент энергетического импульса и входе звездолета в субквантовое состояние в окружающем пространстве образуется эффект, схожий со всплеском на водной поверхности, когда в нее врезается прыгнувший с вышки ныряльщик, и чем выше прыжок, чем упитаннее ныряльщик, тем этот всплеск сильнее: возмущается нейтринное поле, концентрическими кругами расходятся гравитационные волны, эйнштейновское «жуткое взаимодействие» квантов заставляет трепетать пространство и время от края до края суперкластеров и местных скоплений, а на долю мгновения образовавшаяся в пространстве воронка может втянуть вслед за кораблем случайно оказавшиеся рядом метеор или спутник. Примерно тем же эффектом сопровождается и выход из прыжка: мощный выброс энергии, электромагнитный импульс, свивается разорванная экзотическая материя, а тот самый захваченный по случаю спутник вылетает абы куда почти со скоростью света, и попади он в планету или, тем паче, в звезду – катастрофы не миновать. Для «миллионников» условно безопасную зону входа и выхода в свое время экспериментально определили в 2 астрономические единицы; «Эволюция» была ныряльщиком, помассивнее многих, а потому даже для первого прыжка на 2,4 миллиона световых лет точку старта отодвинули на расстояние, более чем вдвое против обычного.

– Контакт, – прозвучал в наушниках голос Зойки. – Мы внутри, стыки держат, энергоприводы консолидированы через три…два…один…готово! Плановый потенциал в 15 % мощности подтверждаю.

Оперативный план полета от момента старта с Луны и до первого миллиардного прыжка предусматривал, что мы уходим от Солнца с неполным энергозапасом, достаточным, чтобы достичь межгалактической станции «Андромеда-1»; там, на самом дальнем форпосте человечества в космосе, «Эволюция» пополнит энергию примерно до половины ёмкости расчетного потенциала, после чего, более не останавливаясь, отправится в неизвестность…

…В здешнем небе разглядеть чуть размытую светящуюся точку Туманности Андромеды почти невозможно: газовый смог и оранжевое свечение над ночным городом превращают небо в слепую серую пустошь, где сквозь пепельный слой дыма и облаков пробиваются только самые упрямые звезды. Но мне и их достаточно, чтобы найти нужное место на небосклоне: от Полярной звезды к югу, через неразличимую Кассиопею, к почти невидимому четырехугольнику Пегаса – словно время стерло ориентиры, как древние фрески, словно я перенесся на сотни миллиардов лет вперед, в умирающий космос – и вот эта точка на южной стороне неба, где за миллионы световых лет отсюда вращается величественная звездная спираль иной галактики. Мы с тобой, Нина, привычны к чудесам пространства и времени; и, хотя это и невероятно, но иногда, глядя в ночное небо, я хочу верить, что и сейчас где-то там несется сквозь космос «Андромеда – 1» …

Никто из нас не был здесь до того, хотя, конечно, все знали о первой и пока единственной в истории человечества межгалактической станции, видели ее и на фотографиях, и в телевизионных программах; однако впечатление, произведенное этим потрясающим инженерным чудом человеческой мысли воочию, превзошло все заочные ожидания.

«Андромеда – 1» находилась на самом краю северного галактического рукава, на расстоянии в 5000 астрономических единиц от ближайшей звезды: висящая в черной пустоте космоса огромная прозрачная сфера, охваченная мощными ободами четырех внешних колец, наполненная теплым золотистым свечением, будто сосуд светоносного мёда. Внутри сферы сплетались штрихи и кружево висящих в воздухе лестниц и переходов, тонких опор, плоскостей, организующих полностью открытое внутреннее пространство, а за станцией, сколько хватало взгляда, величественно пересекал космос галактический диск с ярким выпуклым центром. «Эволюция» отсоединилась от кольца двигателя – автоматика маневрового ЕМ-привода удерживала его на заданных координатах – и мы стали подходить все ближе и ближе, так, что за толстым прозрачным стеклом, на платформах и тончайших мостиках, стали различимы крошечные фигурки людей; некоторые, видя нас, приветственно махали руками. Мы пришвартовались к внешнему шлюзу в ошеломленном молчании и тишине; бесшумно растворились ворота; за ними располагалась небольшая площадка, висящая над пустотой, а по неширокой лестнице нам навстречу сходила высокая стройная женщина в белом комбинезоне и с густыми золотистыми локонами, ниспадающими на плечи.

– Я Гудрун Эриксдоттир, – произносит она. Её голос звучит, как напев. – Приветствую вас на «Андромеде-1»!

Семь лет назад пятнадцать отважных ученых-первопроходцев прибыли на межгалактическую станцию в двух с половиной миллионах световых лет от Земли; семь лет спустя четырнадцать из них по-прежнему оставались здесь, причем одиннадцать, включая и лидера станции, космолога Гудрун Эриксдоттир, ни разу не возвращались на родную планету.

– Неужели вы не скучаете по дому? И вам здесь не одиноко, в такой немыслимой дали? – спрашивает Лили.

– Можно думать, что мы в миллионах световых лет от дома, а можно – что вся Вселенная и есть наш дом, – улыбается Гудрун. – И тогда ты нигде и никогда не будешь чувствовать себя одинокой.

Мы сидим на широкой круглой площадке открытой библиотеки, служащей общим залом, в самом центре прозрачной сферы полутора километров в поперечнике; понятия верх и низ определяются тут относительно установки искусственной гравитации, занимающей обширные области машинного блока, подернутого полупрозрачным и серым. Среди тонких линий силовых балок и паутины лестниц поднимаются и спускаются люди в светлых комбинезонах, словно парят между палуб и решетчатых переходов. Некоторые сегменты станции затемнены: наверное, это приватные зоны, где отдыхают после работы; за полупрозрачной стеной под невидимыми струями инфракрасного душа изгибается девичий силуэт; некоторые сегменты светятся изумрудным и теплым, иные холодным и красным; живым и ярким, как весенняя зелень, сверкает вверху полукруглая оранжерея.

Стремительно и азартно мелькают фигуры в просторном спортивном зале; гирлянда разноцветных огней, протянувшаяся под нами почти через всю сферу, сверкает, как капли росы ранним солнечным утром, нанизанные на невидимой паутине. Из любой точки станции виден космос: или почти беззвездная межгалактическая тьма, или грандиозный сияющий диск Андромеды.

– Довольно рискованный эксперимент, вот такая прозрачность конструкции, – замечает Али. – Не опасаетесь космической клаустрофобии?

Ты помнишь, конечно, каким неожиданным для первых исследователей дальнего космоса оказалось это парадоксальное и зачастую очень опасное психическое состояние: ощущение запертости в бесконечности межзвездных пространств, когда на квадриллионы километров вокруг есть только вакуум, а свет от ближайшего солнца идет долгие годы. Человек воспринимает открытыми земные пустыни, океаны и степи, так устроено наше восприятие мира; но окружающая со всех сторон невообразимая черная пустота порой ощущается, как узилище. Поэтому, как ни странно, пребывание в закрытом контуре космического корабля больше защищает от такого специфического вида клаустрофобии, чем постоянно открытые иллюминаторы, в которые неделями напролет бесстрастно смотрит пустота бесконечности.

– Вся наша станция – один сплошной рискованный эксперимент, – добродушно смеется Карл Густафсон. Он врач и биолог; у него очки в толстой оправе, большая рыжая борода, и рядом с Гудрун он походит на добродушного гнома или горного короля.

– Вот, например, в отношении космической клаустрофобии оказалось, что утверждение о провоцирующем действии открытых пространств верно только в том случае, если человек время от времени возвращается на Землю; нас здесь сейчас тридцать восемь, и никто за последние три года не был на нашей планете. Когда мы принимаем научные группы, а порой на станции собирается человек сто или больше, то, если попросят, меняем прозрачность сферы. Но знаете, обычно не просят. А еще кто-нибудь обязательно остается здесь, с нами. Например, полгода назад к нам присоединился один довольно известный поэт из неоромантиков.

– Вот как? – удивляется Айхендорф.

– Да, работает в группе космологов. На станции есть место людям разных ремесел и интересов: конечно, большинство из нас ваши коллеги – астрофизики, инженеры, физики, астрономы. Есть биологи и антропологи; есть философ. Садом и огородом мы занимаемся вместе, но это, конечно, не для пищевой автономии – так, уступка человеческому, напоминание о доме. Некоторым это все еще нужно.

Земля под корнями трех яблонь рассыпчатая и масляная на ощупь. Зеленые листья кажутся особенно яркими на фоне черноты за пределами сферы.

– Вечная звездная ночь – идеально для творческого вдохновения!

Поэта неоромантика зовут Пауль. Он и в самом деле известен и, вероятно, хорош: Лили, Генрих и Зойка смотрят на него с восхищением.

– Кроме меня здесь еще два художника и писатель, – говорит Пауль. – Мы помогаем ребятам, которые занимаются космогонией, строить гипотетические модели происхождения мира: еще Новалис сказал, что поэт постигает природу не менее глубоко, чем разум ученого; без воображения не открыть Очарованных Кварков, отрицательной массы, не говоря уж о том, чтобы постичь безвременье и бесконечность. Хотите яблок?..

И нам насыпают небольшую корзину маленьких крепких зеленых яблок – они как будто светятся изнутри, – а еще дарят бутылку золотистого фруктового вина; мы единогласно решаем открыть ее, когда достигнем края Вселенной.

Ни на лестницах, ни на словно парящих в воздухе палубах нет ограждений; только пространства лабораторий и жилых секций разделены меняющими цвет и прозрачность панелями, но общественные зоны совершенно открыты, и люди спокойно ходят по краю над головокружительной высотой.

– Мы привыкли, – объясняет Гудрун. – Мы уже во многом другие.

Она удивляется выбору нашего экипажа для экспедиции к краю Вселенной. Очевидно, что лететь должна была команда Богуславы Римской, знаменитого лидера «Персея-2»: ее экипаж вместе уже больше двадцати лет, ходят на «Персее-2» с момента его постройки, у них десятки «миллионных» полетов – за семь лет только к «Андромеде-1» сделано больше десяти рейсов, не считая исследовательских экспедиций, и несколько абсолютных рекордов: 29 субквантовых переходов и 50 миллионов световых лет, покрытых во время исследования межгалактического пространства.

– Только не принимайте, пожалуйста, это лично.

– Не принимаем, – заверяю я. – Но таково было решение Старика.

– Таков был его совет, – мягко поправляет Гудрун. – И на его основе решение приняла Академия.

– А вы разве не следуете советам своего ICU?

– Его зовут Себастьян, – сообщает нам Мари-Клод. – Мы не спрашиваем его советов, мы принимаем к сведению те его расчеты, которые не можем выполнить самостоятельно.

Мари-Клод – кибернетист «Андромеды – 1»; ее кожа черная, как сам космос, а глаза яркие, будто звезды.

– Себастьян имеет постоянный доступ исключительно к рабочим станциям и расчетным узлам исследовательских лабораторий, необходимым в ежедневной научной работе. Для корректировки силовых установок и двигателей стабилизации я подключаю его на пару часов в день, но и то не всегда: мы стараемся максимально справляться своими силами.

– Но вы и не летите меж звезд на миллиарды световых лет в неизвестность, – замечает Эшли.

– Да, не летим, – соглашается Гудрун. – Но в скором будущем, я уверена, в бесконечность уйдут сотни и тысячи подобных «Андромеде» обитаемых сфер с единственной целью поиска знания и гармонии.

– И не вернутся?

– Нет, не вернутся. Вы задумывались, почему именно космические исследования всегда были маркером человеческого прогресса, причем даже в те времена, когда еще не решенными оставались многие социальные и экологические проблемы Земли? Почему и сегодня мы так стремимся все дальше и дальше, за грань бесконечности? По сей день дно земных океанов мы знаем хуже, чем поверхность вдоль и поперек изъезженных Венеры и Марса, Плутон незнаком для нас более, чем иные планеты за тысячи световых лет от Солнца, но мы не останавливаемся в движении ко все более дальним и неизведанным рубежам, вплоть до попытки достичь пределов Вселенной.

– Может быть, потому что непостижимость Вечности и Бесконечности – главный вызов нашему разуму? – негромко произносит Ли Вэй.

– Да, так. Но я думаю, что основная причина в том, что так проявляется наша истинная природа. Мы – вечные странники, неутомимые открыватели нового, создатели сказок и песен, созерцатели звезд. Вот настоящая суть человека! Сидеть сиднем, набить зерном закрома, переждать зиму, потом еще одну, и еще, до самой смерти – идеалы аграрной культуры, от тяжкого груза наследия которой мы с таким трудом избавились, возродившись из потребителей в Исследователей и Творцов. Мы сделали шаг за пределы земного круга, начали селиться в других мирах: почти десять миллионов сейчас живут на Марсе, больше ста тысяч человек населяют летающие города в атмосфере Венеры, десятитысячные колонии разбросаны на сотни световых лет по Галактике – но и это все полумера, дань старой привычке, как эти наши яблони на «Андромеде», попытка осесть на чужой, но все же земле. Великий Циолковский сказал, что наша планета – колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели, и люди не останутся на Земле. Это естественный ход эволюции человечества, освобожденного от застарелых недугов ограниченности, неофобии, стяжательства и войны, от рудиментов крови и почвы. Здесь, на «Андромеде», у нас есть все, что нужно человеку для полной гармонии: чистое творчество, чистое познание, чистая страсть – и подлинная свобода. Быть может, когда-то такие станции станут автономными и тоже получат субквантовые двигатели, которые смогут уносить нас на миллионы световых лет; или в наших космических странствованиях мы откроем новые способы путешествия через пространство и время, или будем двигаться, подобно планетам и звездам, захваченные силами притяжения галактических кластеров. Быть может, когда-то нам не понадобятся звездолеты; мы сами станем Космосом или даже его Творцами; возможно, что, повинуясь спиральной динамике эволюции, мы когда-то снова остановимся на пути – но не раньше, чем достигнем его последних пределов.

Андромеда на древнегреческом означает «память о человеке»; мы помним не только о том, каким он был когда-то и есть сейчас, но главное – о том, каким ему предназначено стать…

…Процесс зарядки энергоемкостей «Эволюции» занял 44 часа. Мы спали в гамаках под самым куполом сферы, открытые космосу и взглядам бесчисленных больших и малых светил; нас угощали белым хлебом, сыром, яблоками и вином; мы познакомились с философом «Андромеды – 1», совсем еще юным, почти мальчиком, похожим на мага:

– Люди прекратили войны, победили ненависть, освободились от рабства страстям, богатству, власти, привычкам, – говорил он. – Создали экономику дара, общество целостности и самоуправления, межзвездные станции и космические корабли, но так и не ответили на вопросы, заданные триста лет назад: сотворен ли мир и конечен, или вечен и бесконечен? Есть ли бессмертие или все разрушимо? Свободна ли воля? И есть ли Бог и Творец мира? Я полагаю, вы летите к краю Вселенной, чтобы найти ответы именно на них. Иначе это просто детская шалость разрезвившегося человечества.

Нас провожала Гудрун.

– Мне думается, мы не встретимся больше, – сказала она. – Но, если вы все же вернетесь, я буду рада увидеть вас снова.

Не могу объяснить, почему, но в этом не очень обычном напутствии мне почувствовалось больше искренней человечности, чем в любых слезах, пожеланиях, похлопываниях по плечу и объятиях.

Через четверть часа «Андромеда-1» осталась далеко позади, превратившись из громадного шара в едва различимую теплую каплю света, искру жизни посреди межзвездного холода. На корабельных часах был вечер 14 октября 2021 года; мы перешли на гравитационную тягу и стремительно стали удаляться от станции не только в пространстве, но и во времени: релятивистский эффект околосветовых скоростей отмеривал нам минуты, пока на Земле и на земных станциях проходили часы.

– Удивительная эта Гудрун, – поделилась впечатлением Зойка. – Но какая-то слишком небесная, что ли… Я бы так не смогла. Не смогла бы без солнца, без ветра, без соленых брызг и морского песка на коже, без того, чтобы можно было бежать, и бежать, и бежать босиком по земле, пока не устанешь и не упадешь на траву, а над головой чтобы жаркое небо и птицы, высоко-высоко…

– Я тоже бы не смогла, – вздохнула Лили. – Первобытные аграрии и дикарки мы с тобой, Зойка.

– А я бы, наверное, смог, – негромко заметил Ойуун.

– Акико говорит, мы бы тоже смогли, – сказала Юкико. – Мы бы даже согласились остаться там прямо сейчас.