Сумерки Бога, или Кухонные астронавты

8.

Меня разбудил вой сирены за окнами, протяжный, тоскливый; так воет от боли и ужаса раненое животное, попавшее в западню и предчувствующее близкую смерть.

Я выглянул на улицу и увидел снег: он летел густыми крупными хлопьями, лип на ветви и провода, стягивал лужи, таял на железных скосах окна, оставляя дрожащие капли. Сирена затихла на время, так что я подумал даже, что ее скорбный вой был отголоском навеянного воспоминаниями тревожного сна, но нет – вот снова она завела свой навевающий жуть напев, к которому добавились раскатывающиеся эхом неразборчивые слова, зачитываемые безжизненным мужским голосом.

Тревога?.. Война?..

Ясность, как всегда, внес сосед Александр. Вот для кого не существовало в этом мире секретов!

– Слыхал? – недобро щурясь сквозь дым, кивнул он в сторону окна.

– Проверка же, говорят… – неуверенно ответил я, не зная, чего ожидать. – Защита населения от чрезвычайных ситуаций, вроде как…

– Ну да, конечно, защита! Тебя защищать будут!

Александр с остервенением плюнул.

– Про новый закон об эвакуации знаешь? Всё, скоро дождемся: десять минут на сборы, в колонну стройся – и пешедралом на пятьдесят километров под конвоем в лагерь временного содержания. Что Шойгу про строительство новых городов в Сибири сказал, слыхал? А ты послушай! И догадайся, кто их будет строить. Сначала вывезут всех из Москвы и из Питера, вакцинируют поголовно, чтоб не рыпались, а потом кайло в руки – и котлованы копать! А двери своих квартир, написано, нужно будет оставить открытыми, чтобы лишних сил и времени, значит, потом не тратить на вскрытие.

Мне очень хотелось узнать, кому может понадобиться в таких количествах сомнительная жилплощадь в пятиэтажках спальных районов или ипотечные студии в исполинских муринских гетто: неужели туда собираются заселиться семьи злокозненных англосаксов из Бристоля и Мичигана? Но пришлось узнать про другое: про неминуемую эвакуацию колоннами по пять человек пешком или в кузовах самосвалов; про то, что основание для того теперь не только чрезвычайная ситуация, а даже и подозрение, что таковая может возникнут; про вооруженное сопровождение на «подвижных средствах» и бронетехнику, которая будет охранять обнесенные колючей проволокой лагеря; про то, что детей вывезут отдельно от родителей и что не зря вместе с законом о принудительной эвакуации приняли тут же и новые ГОСТы о захоронениях.

– В общую яму бросят, бульдозером заровняют – и все, поминай, как звали.

Я давно замечал, что Александр говорит про неминуемый апокалипсис с каким-то странным фанатическим упоением, едва ли не нетерпеливым ожиданием: такое присуще многим, кто ждет от глобальных потрясений шанса вдруг проявить себя в мире, где сброшены все старые социальные настройки – но как же глубоко они будут разочарованы, окажись в таком мире! А может быть, дело в крайней суицидальной ненависти к окружающему, так что и самому погибнуть не жаль, лишь бы в труху и пепел превратилось все то, что торжествует и развивается вопреки их яростному неприятию.

За окном в преддверии близкой зимы ноябрь споро и равнодушно окутывал остывшую землю грязновато-белым покровом, словно старый паук заплетал коконом полумертвую муху. Я смотрел, как подхваченные ветром снежные волны одна за одной прокатываются над крышами гаражей, стараясь справиться с неприятным чувством надвигающейся беды, так что не сразу услышал вопрос:

– А что это за баба к тебе ходит?..

…Оксана действительно заходила довольно часто. Иногда я рассказывал ей об «Эволюции» – она слушала молча, не перебивала, но и не задавала вопросов, в отличие, например, от Егора, который постоянно интересовался такими подробностями, что я с трудом находил ответы среди ускользающих воспоминаний, и невозможно было бы догадаться, верит ли Оксана моей истории, или нет. Но чаще мы продолжали обсуждать карикатурные парадоксы патриархально-военной культуры или капитализма; мне кажется, это ее развлекало.

– Стала обращать внимание, с какими сумрачными физиономиями наши мужики присутствуют на совещаниях, – говорила Оксана. – Смотришь на них, и понимаешь, что вот уже враг у ворот, хотя на самом деле просто текущую дебиторку обсуждают, к примеру. Расслабляться нельзя, времени на раскачку нет, сидят, пыхтят. Хотя, конечно, многое зависит от присутствия шефа: при нем все морщат лбы, открывают ежедневники и еще ручки зажмут в кулаках, демонстрируют, что вот буквально каждое слово сейчас готовы записывать. При этом шеф у нас нормальный дядька и культ собственного величия не поддерживает. Мне как-то довелось в одной компании поработать, так там два охранника впереди собственника двигались, когда тот по коридору шел, и офисных клерков, кто не успел спрятаться, буквально зашвыривали в кабинеты и двери за ними захлопывали. Могли и в морду дать – не то, чтобы необходимость в этом была, просто любили очень свою работу. Как на средневековом востоке, где шейх выезжает из дворца, а все ниц бросаются, чтобы не взглянуть ненароком.

А я отзывался:

– Традиционная культура съест на завтрак любую экономическую и социальную модель, и что ни строй на ее основе, получится что-то среднее между тюрьмой и казармой.

Или, например, Оксана написала в мессенджере:

А на следующий день я дополнил:

– Кстати, культ продуктивности вне всяких разумных пределов, а еще восприятие количественных результатов деятельности как безусловных маркеров ее качества, тоже родом из аграрной культуры. Восхищение тем, например, что кто-то уже много лет работает без праздников и отпусков.

– Основатель сети пекарен, салона красоты, магазина креативных футболок и сервиса по ремонту кофейных машин в одном лице! – подхватила Оксана. – Продюсер, фотограф, актер, сценарист, режиссер, блогер, композитор, бармен и музыкант! Человечище!

– Или автор более 200 романов! И Достоевский меркнет стыдливо, а Гончаров со своими тремя «О» и вовсе исчезает из истории всемирной литературы. Предполагается, что чем больше ты произвел – тем больше продал, а значит, стал богаче. К реальности такое утверждение никак не относится, но вполне отражает устойчивый миф традиционного аграрного сознания, даже если транслирует его на современный лад восхищенный поклонник Тинькова и Маска. Для крестьянина количество трудовых часов, проведенных в поле, как правило, действительно напрямую коррелировало с качественным результатом: чем больше он пахал, тем больше добывал хлеба и тем лучше обеспечивал свою продовольственную безопасность. Для привязанного к земле агрария это был единственный способ обретения хоть какой-то уверенности в завтрашнем дне, в то время как охотник в такой уверенности не нуждался вовсе, будучи менее зависимым от превратностей погоды, которая могла благословить или погубить урожай, от политики или от землевладельца, а в большей степени полагаясь на собственные навыки. Именно поэтому во времена укрепления традиционной власти охота стала привилегией воинской знати, а для всех прочих находилась под запретом, чтобы приколоченные к земле крепостные не почувствовали вдруг духа древней свободы.

– Рэмбо недавно хвастался, что некогда охотился вместе с кем-то из депутатов и, кажется, с прокурором области. Значит ли это, что он вольный охотник? – поинтересовалась Оксана.

– Нет, это значит, что он вполне традиционный насильник, утверждающий власть над беззащитной природой с помощью большого ружья. И, кстати, пытаясь таким архаическим способом подчеркнуть свой мнимый или действительный статус, совсем как бароны и помещики прошлого, для которых охота являлась привилегией, а не средством для выживания. Если бы он действительно был охотник, то выбрал бы себе другой жизненный путь вместо того, чтобы получать оклад за интриги и создание видимости работы.

Егор стал заходить реже – началась школа, но непременно навещал меня каждые выходные. Оксана, напротив, заезжала обыкновенно на буднях, в середине дня, раз или два в неделю. Бросить курить у нее так и не вышло, и я кое-как сдвинул хлам на лоджии подальше к стене, перенес из гостиной два стула и соорудил подобие кофейного столика из куска старой, перепачканной синей краской доски.

Мы открывали застекленные рамы. Осень пахла прохладой, костром и грибами.

– Приличных людей стало труднее набрать и еще сложнее удерживать, – жаловалась Оксана. – На культурную трансформацию рукой махнули, взялись за цифровую; ну, хорошо, без проблем, я согласна, что это необходимо. Только теперь нужны люди: разработчики в основном, еще кодеры, инженеры, тимлиды – проект большой, вакансий полсотни, а мне реально нечего им предложить. Рэмбо заявляет: не может быть, в стране кризис, работы нет, люди должны в очередь выстроиться у ворот. Я ему отвечаю: у кого кризис? У тех, кто в одном месте задачу получил, своим сотрудникам ее пересказал, потом взял результат и пошел с ним отчитываться и щеки надувать? Да, у тех кризис. У всех иждивенческих должностей еще кризис, у тех, кого можно алгоритмами заменить тоже начинается понемногу, а вот у сильных профессионалов, способных создавать ценность, – у них все в порядке, особенно, если, кроме жестких навыков, они еще обладают творческим подходом к работе, перспективным видением, постоянно учатся, быстро адаптируются и ладят с людьми. Шеф говорит: давай добавлять денег. А я: мы и так выше рынка, и что? Деньги уже не ответ на все вопросы, во всяком случае, для тех людей, которые нам нужны под такой проект. Во-первых, они и так, мягко скажем, не бедствуют; во-вторых, есть прямая зависимость между креативностью, быстрой реакцией, гибким подходом к решению задач и личными ценностями, в иерархии которых деньги не доминируют. Ко мне приходят на эти позиции современные умные ребята, спрашивают, например, про корпоративную социальную ответственность, экологичность наших производств, разумное потребление – для них наш дремучий консюмеризм это атрибут социальной архаики, основа экономики дикарей из третьего мира, которые до сих пор измеряют успех и ценность личности в «ламбах», часах и прочих стеклянных бусах. Раньше, в эпоху предсказуемого и статистически измеримого мира, похвалой было «крепко стоящий», помните? Сейчас, в условиях мира непредсказуемого и изменчивого, культура трансформируется от «крепко стоящих» к «быстро идущим». Кандидаты, которым я готова делать оффер, интересуются у меня свободным графиком, «бирюзовой» культурой и возможностью удаленной работы, а что я могу им ответить? Что у нас контроль времени прихода в офис по отпечатку пальца, еженедельный письменный отчет о работе перед человеком, который ни бельмеса не смыслит в предмете, шестнадцать уровней согласования для служебки на изготовление визитных карточек – и да, есть еще сами визитные карточки! А когда из-за пандемии офисы пришлось отправить на удаленку, то главным вопросом стало не сохранение эффективности, а как лучше следить, работает ли сотрудник свои восемь часов, или нет. Зато оклад платим вовремя, компенсируем мобильную связь, выдаем бесплатно фирменный календарь-трио и кружку с логотипом компании, и еще Лепс у нас поет на новогоднем корпоративе.

– И что Вам ответили на эту филиппику?

– Не поверите! Рэмбо поднатужился и выдал: давайте, говорит, пока у нас работают, мы за них ипотеку будем платить. Я смотрю на него и думаю: он вообще слышал меня, или нет? Люди спрашивают про свободный график и удаленку, а я их буду прельщать ипотекой, которая, кстати, у большинства отсутствует вовсе, просто потому что нет ни желания, ни смысла иметь в собственности квартиру. Новое время, викиномика, шеринг, гиг-экономика: зачем покупать и привязываться кредитом к собственности, когда можно арендовать и быть свободным? Это только у нашего поколения панический ужас вызывает: как так, нет своей квартиры?! А что же будет в старости? Как будто своя квартира в старости – это гарантия защиты от нищеты. Да и вообще, вот такая перманентная ориентация на старость, особенно лет в тридцать пять – признак упадничества какого-то.

– Это тоже аграрное: стремление привязать себя к чему-то накрепко и видеть в том признак стабильности и безопасности. Так и с работой: оформление, страховка, корпоративы, карьера. В итоге человек остается привязан к той же самой «земле», почти не метафорически, а буквально, к земле, на которой стоит исполинский бетонный муравейник с населением в небольшой город, или бизнес-центр, где расположен принадлежащий господину участок, который обрабатывают обретшие стабильность обладатели кредитных машин и ипотечных долгов. Просто сейчас чем дальше, тем быстрее культурная эволюция начинает менять не просто бизнес-модель, но всю социально-экономическую формацию, построенную на вросших в землю замшелых тысячелетних основах, которая или не успевает, или не желает перестраиваться.

– Ну вот мы как раз такие, не пожелавшие и не успевшие. Шеф предлагает: давай наберем тех, кого наши условия устраивают, есть же такие? Я говорю: конечно, есть, и много! И даже специальность неплохо знают. Но никак не могу донести до него, что одного владения конкретными навыками совершенно недостаточно сейчас для работы с новейшими вызовами. Он как выучил во времена, наверное, комсомольской юности, что «Хороший парень – не профессия», так и талдычит мне. А я ему пытаюсь сказать, что хороший парень – очень даже профессия, и не одна, причем иногда в коллективе критически нужная! И что, если вашими сравнениями пользоваться, профессиональные жёсткие навыки – они для фермеров, как конкретные, неизменные и почти автоматические приемы обработки земли, на эффективность которых личность земледельца не влияет ни мало. А для охотников, кроме безусловно необходимых практических умений и знаний, важнее другие: внимательность, скорость мышления, умение адаптироваться под ситуацию.

– У фермера, кстати, тоже нужно развивать определенные черты личности, – заметил я. – Стремление к стабильности, консерватизм, неприятие нового – а то иначе они или с земли убегут, или власть скинут.

– Ну, для этого тысячу лет существуют совершенно конкретные общественные институты, и они вам известны. Ладно, спасибо за компанию, я побежала. Мне еще фермеров на работу нанимать.

…Бедный мир!

Я думаю, Нина, тебе как антропологу особенно больно смотреть, в какие тупики он зашел здесь, в какие ловушки попал и на какие страшные действия готов решиться, чтобы из них выбраться, словно животное, отгрызающее себе застрявшую в капкане лапу. Естественный ход эволюции привел человечество к историческому пределу, который оно не в состоянии преодолеть, пораженное недугами войны и консюмеризма; словно нерадивый школьник, который, когда дошло до экзамена, в растерянности читает вопросы к билетам и понимает, что выучить уже ничего не успеет.

Мир постепенно пришел к осознанию простой истины, что свободный человек работает лучше раба, но оказалось, что уже почти не осталось свободных; неожиданно доподлинно выяснилось – о чудо! – что сотрудничество полезнее конфронтации, но те, кого поколениями воспитывали в культуре войны, не способны сотрудничать, ведь для этого нужно уметь принимать других, разных, а не демонизировать их; когда понадобились вдруг – и как можно больше! – разумные, их не нашлось, потому как столетиями нужны были недалекие, не рассуждающие, не знающие, но лояльные, и система самовоспроизводилась, создавая только таких. И вот пришло новое время, и мир полон послушных, и злых, и неумных, занятых бессмысленной и неприятной работой, делающих ее в массе своей весьма посредственно, и их все больше и больше, и что с ними делать в таких количествах, никто не знает.

В итоге то немногое, что не уничтожено здесь традиционными иерархиями и милитаристским патриотизмом, добивает общество потребления.

Помнится, когда я объяснял Егору, как вышло, что у нас есть звездолеты – «миллиардники», а тут ничего подобного не существует и близко, то сказал не только о культе войны, но и про модель экономики, которая, по видимому заявляя о том, что дает возможность лучшим предложениям и продуктам победить в честной борьбе, сегодня, напротив, продуцирует стагнацию и посредственность.

Когда-то, в ранние времена романтического капитализма, возможно, дело действительно обстояло так, что потребитель мог выбрать лучшее, а значит, для победы в конкуренции необходимо было постоянно это лучшее превосходить. А может, такого не было никогда, потому как есть ошибка в гипотезе: на деле потребитель выберет то, что дают, и ему нужно не лучшее, а удовлетворительное. Для извлечения прибыли, которое есть альфа и омега смысла существования капиталистического производства, гораздо эффективнее оказывается посредственное, а не совершенное. Объективное качество перестает быть фактором конкуренции, уступая место субъективному эмоциональному рекламному воздействию, а как только появляются монополии, они немедленно прекращают поступательное развитие продукта, перераспределяя усилия в пользу управления издержками и контроля рынка. В силу того, что в системе капитализма рынком является весь глобальный социальный ландшафт, то постепенно до уровня экономически эффективной посредственности нисходит в массе своей образование, искусство, наука. Книги делаются «обложками», которые «продаются», и новый Пруст, Достоевский или Набоков никогда не доберутся до публики в силу своей нерентабельности. Артисты становятся «проектами», музыка – «треками», а читатели и слушатели из со-творцов делаются «аудиторией», которую то «прогревают», то манипулируют ею, но ни в коем случае не воспитывают, не развивают, а напротив, идут на поводу у любого массового дурновкусия, ибо его легче удовлетворить в самых масштабных объемах. Постепенно возник даже термин – «массовая культура», обозначающий все примитивное, пошлое, грубое, и считается вполне нормально, что абсолютное большинство людей должны удовлетворяться именно этакими суррогатами. Это культурный тупик, завершение художественного поиска и развития искусства как средства познания мира, победа плана продаж над смыслами, а нормы доходности – над этикой и красотой.

Достоевский пытался выразить простую истину утверждением, что красота спасет мир; через сто лет в ответ ему сочинили смешную присказку про побеждающее зло бабло, и на том успокоились. Смыслы и истины – они для юродивых, а мы – серьезные взрослые люди.

Любая социальная модель строится на культуре и ценностях; в культуре консюмеризма главная из них – потребление, и ценность личности измеряется исключительно тем, сколько эта личность может употребить. Этим определяется все, от этики – той ее части, куда не дотянулся традиционный милитаризм, до меры правоты и ума. Знаменитое «если ты такой умный, то почему такой бедный» утверждает единственно возможную конвертацию ума и таланта исключительно в потребление, а если что-то в него не конвертируется, то это и не ум, и не талант вовсе. Предлагается единственная шкала измерений уровня человеческих достижений, при этом методы практически не важны: Оксана рассказывала, что у Егора в классе учится мальчик, который смешно кривляется и пляшет перед видеокамерой, зарабатывая этим побольше, чем десяток учителей их школы вместе с директором. Деньги уже никак не определяют реальную общественную пользу деятельности, а социальный капитал не равен истинной социальной ценности, но и то, и другое упорно продолжает преподноситься, как мерило успеха.

В октябре Оксана не появлялась недели две.

– Мама в командировке, – сказал Егор. – Где-то на Урале.

Она вернулась, когда на обнажившихся ветках деревьев трепетали последние мокрые листья, будто зажатые в тонких костлявых пальцах рыжеватые порванные банкноты, протянутые в тщетной попытке откупиться от надвигающейся зимы. Редкие крупные капли дрожали на светлой ткани пальто, падали с красного зонтика на коврик у двери. Настроение было осенним.

– Ездили с шефом и Рэмбо на второе производство под Екатеринбургом, – сказала Оксана. – Устала и осатанела ужасно.

На улице ветер яростно дул, и трепал, и метался из стороны в сторону, но мы все равно приоткрыли окно и уселись на тесном пятачке лоджии, меж застекленными рамами и прозрачной дверью, и я вспомнил про сестер Сато, что вот так же часами сидели вдвоем под прозрачным куполом крошечной обсерватории.

– Десять дней решали, сокращать людей или нет, – рассказала Оксана. – И если да, то сколько, и как, и когда.

– И что решили?

– Решили, что пока нет.

Оксана с треском затянулась сигаретой не хуже соседа Александра.

– Вот смотрите, ситуация. Небольшой город на 62 000 человек, из них 12 000 работают у нас на предприятии. По сути, все трудоспособное мужское население за редкими исключениями. Производство старое, линии не обновляли уже лет двадцать, а капитального ремонта на было, наверное, с советских времен. Сейчас в рамках корпоративной модернизации, перехода на новые технологии и все прочее мы будем проводить автоматизацию основных процессов; уже и проект есть, и подрядчик – немецкая компания, их инженеры тоже приезжали недавно – и бюджет, в общем, можем делать. Эффективность значительно вырастет, воздействие на окружающую среду снизится, качество продукции станет таким, что можно выходить на европейские рынки – одни плюсы, в общем, кроме одного «но»: автоматизация даст сокращение 3000 рабочих мест. А это катастрофа.

Я понимающе покивал.

– Разумеется, люди останутся без работы и постоянного дохода, а у всех семьи…

Оксана раздраженно махнула рукой.

– Суть не в том, что они останутся без дохода. Это вообще тут не при чем. Им выплатят пособие минимум в четыре средних оклада. Кроме того, мы можем вообще пожизненно продолжать платить им зарплату, экономический эффект от модернизации это позволит. Я именно такой вариант и предложила, понимая, что они все местные, в областной центр вряд ли поедут – все, кто мог и хотел, туда уже перебрались, – а если бы и поехали вынужденно, то на работу бы поступили навряд ли. Глава городской администрации, когда это предложение услышал, в ужас пришел: ни в коем случае, говорит, вы нас погубите. Потому что катастрофичность ситуации, еще раз повторю, тут не в работе и не в доходе, а в том, что вся эта публика начнет слоняться по улицам без дела. Чтобы вы понимали, город этот, мягко говоря, не из самых привлекательных в регионе, и не из самых безопасных, и таковым его делают как раз те, кто работает на нашем заводе. И если они вдруг окажутся разом ничем не занятыми, да еще и с деньгами, то последствия трудно представить. Или, наоборот, совсем не трудно: будут пить каждый день до зеленых чертей и разнесут город.

– Но если ограничиться единовременной выплатой, то им рано или поздно нужно будет где-то работать…

– Не нужно. Встанут на учет в службе занятости, получат минимальное пособие, будут тянуть из зарплат жен и родительских пенсий, остальное добудут на темных улицах, как ваши любимые вольные охотники и собиратели. Это во-первых. А во-вторых, мы такую модернизацию проводим последними в регионе, так что они со своими специальностями реально нигде не нужны.

– А если организовать обучение?

– Они не будут учиться.

– Почему?

– Потому, что не хотят, не видят в этом ценности, не умеют, вот почему.

– Но другие проводят ведь как-то сокращения…

Оксана вздохнула.

– Проводят: или не такие масштабные, или в больших городах, или с другой публикой. Я читала, как в Штатах во время кризиса 2008 года провели массовое сокращение то ли в банке, то ли в хедж-фонде: врубили пожарную сигнализацию в здании, все вышли, а обратно зашли только те, кому не заблокировали пропуска. Прочие остались на улице в самом буквальном смысле этого слова. Ну, там все повозмущались, конечно, но в конце концов разошлись ждать по почте свои чеки на выходное пособие. А наши бы бизнес-центр взяли штурмом, как Зимний. И хорошо, если бы не сожгли.

– И что же, вы отменили модернизацию производства?

– Нет. Но теперь мне нужно придумать работу для 3000 тысяч совершенно не нужных компании и довольно никчемных по сути людей. Сохраним часть старых линий, увеличим количество подсобных должностей. Это абсолютно нерентабельно с точки зрения экономики, дешевле было бы им просто гарантированный доход выплачивать, а теперь еще амортизация и ремонт оборудования, электричество, закупка комплектующих, в столовой кормить их всех опять же… В общем, договаривались в итоге на уровне главы региона. Он пообещал, что будет покупать на социальные объекты всю устаревшую и некондиционную продукцию, которую продолжим производить, и окажет помощь из бюджета – что угодно, только не сокращайте, пусть трудятся и устают побольше. Вот так.

– То есть, 3000 человек теперь будут заняты бессмысленной работой ради работы?

– Именно так.

– А они сами знают об этом?

– Им все равно. Зарплату же платят.

– Знаете, – сказал я, – мне странно, что вы не сделали одной совершенно очевидной вещи.

– Какой же? – подняла брови Оксана.

– Не поговорили с этими людьми. Не рассказали им честно о сложившейся ситуации, не спросили, как они ее видят, какие могут предложить решения, согласны ли, в конце концов, на бессмысленную работу ради сохранения содержания. Вы все решили за них: будут пить, разнесут, не станут, не хотят, все равно. Вы же даже не попытались проверить, так ли это.

Оксана поджала губы.

– Вы вот любите цитировать разное, так я сейчас вам тоже кое-кто процитирую, – сказала она. – Пока в самолете летела, читала дневники Леонида Андреева, и даже сохранила себе…так…где это…

Она полистала что-то в смартфоне, нашла и прочла выразительно:

– «Мы думали, что, открывая все двери зверинцев, все хлева и конюшни, ломая все загороди и выпуская истомленных неволей зверей и скотину, мы немедленно введем их в кабинет и в дружески серьезной беседе обсудим и постановим, как жить нам дальше. И мы их уговаривали. И ослу, ждавшему палки, мы читали лекции. И осел выгнал нас из нашего дома, и сидит в нем, и ревом своим будит всех ослов Европы».

Оксана убрала смартфон и добавила:

– Это у вас там, в цивилизации космических бродяг-анархистов, можно с кем угодно взять и все обсудить. А у нас тут немного другая реальность.

– Вот от того она и другая, – ответил я. – Существует всего два подхода к политике, социологии, менеджменту, маркетингу, ко всему; их формулировки просты: относиться к людям как к людям, или к людям – как к скотине. Мы или открыто говорим о проблемах, доверяем, слушаем, искренне предлагаем, делаем лучше, сотрудничаем; или считаем, что «они не поймут», что «никто не будет такое читать», что «это никому не нужно», что «для них и так сойдет», а потому манипулируем, обманываем, скрываем, заставляем, впариваем, прогреваем, управляем кнутом и пряником, считая себе при этом умнее и лучше прочих. Первое куда как сложнее, но всегда дает результат в перспективе, потому что именно так строится здоровое общество; второе проще и приносит быстрый эффект. Ваша беда в том, что вы всегда выбираете сиюминутный результат, а потом искренне удивляетесь неприятным перспективным последствиям. Вы же, Оксана, должны это понимать, разве нет?

Наверное, вышло бестактно, потому что она ушла, не допив кофе и не попрощавшись.

Я снова остался один.

То ли от таких разговоров, то ли от осенней тревожной хмари, то ли от новелл Александра, который на лестнице тыкал мне в лицо телефоном, показывая запись выступления какого-то Ковальчука, но я долго не мог уснуть; лишь под утро, в мертвой и темной предрассветной тиши, я незаметно для самого себя оказался в подобии тонкого сна, долго шел в нем извилистыми сумрачными коридорами, пока не оказался в

…Разомлевший от жары ленивый подмосковный июль в густых ароматах жасмина и лаванды. Добродушные мохнатые шмели неторопливо перелетают меж раскрытых цветов кустовой розы, забираются в тонкие бархатные лепестки. На ослепительно синем небе ни облачка. Иногда дуновение легкого ветерка чуть тронет верхушки берез, и тогда кружевные тени листвы задрожат на дощатом полу просторной старой террасы. Рядом кресло-качалка; на нем книжка в бумажной обложке – «Записки охотника» – и мужская шляпа из светлой соломки.

Сбоку от ухоженной дорожки, ведущей к калитке, рядом с клумбой пышноцветных красно-оранжевых георгинов, в траве стоит трехколесный велосипедик с повязанным на руле розовым бантом. Сзади дома слышен детский смех и веселые крики; из-за угла, подпрыгивая, выкатывается большой и пестрый надувной мяч, а следом выбегает девочка лет четырех, белокурая, в голубом платьице, прехорошенькая; она схватывает мячик, бросает быстрый любопытный взгляд и бежит обратно за дом.

Звякает защелка калитки.

– Здравствуйте! Вы уже здесь!

Дмитрий Иванович приветственно машет рукой и идет по дорожке к террасе, ведя рядом велосипед с багажником на заднем крыле и дребезжащим звонком.

– А я отвозил Вадиму книжку по истории Четвертой республики, и, представляете, заболтался! Он очень интересный собеседник, Вадим, вам непременно нужно с ним познакомиться! О, моя шляпа! А я думал, где же ее позабыл: на речке или в правлении? Совсем стал рассеянный! Старость, да-с!

Дмитрию Ивановичу на вид около пятидесяти; у него большие очки и немного всклокоченная борода с паутинными нитями серебряной седины.

– Ну, что же мы стоим! Пройдемте в дом! Прошу, прошу!

Уютная тишина и прохлада, какая бывает в жаркий день внутри почтенного дачного дома. Пахнет мастикой, старинной мебелью и сушеными травами. Тикают ходики. Рубиновые и золотые блики витражных вставок дрожат в полумраке на потрепанных корешках книг и кремового цвета афишах с портретами молодой женщины в овальных и круглых рамках.

– Моя матушка, Софья Андреевна! Не верится? А видели бы вы ее полвека назад! Когда-то она по-настоящему блистала в «Венских женщинах» и «Веселой вдове»! Как вам, кстати, Легар? Согласен, мне тоже Оффенбах кажется глубже, но признайте, что «Цыганская любовь» – совершенное чудо! Кстати, эта вещь есть у меня на пластинке, коллекционная запись 1954 года, вам обязательно стоит услышать.

На полке камина в просторной гостиной теснится разная мелочь: спички, фарфоровая пастушка, набор рыболовных крючков, пепельница, пластмассовый паровозик без колеса, изрядно потертые беспроводные наушники, визитная карточка с загнутым уголком и фотография в простом паспарту. На ней средних лет мужчина в костюме и галстуке, с аккуратно остриженными волосами с благородной проседью, умным взглядом, в очках без оправы. Перед фотокарточкой из деревянной подставки торчат истлевшие палочки благовоний.

– А это мой прадед. Наш, так сказать, патриарх. Вот тут, видите, моя младшая, Верочка, даже курения ему возжигает. Она вообще большой оригинал. Я ей говорю, прадедушка-то жив, да и нас всех еще переживет, если Бог даст, а она все равно. Из уважения. Верочка сегодня к вечеру обещала приехать, а вот мой старший, Павлик, вместе с женой в отъезде. Оставили на меня внучку Поленьку, ну а я только рад. Что ж, идемте-ка в кухню, я вас познакомлю с супругой!

На кухне солнечно, ярко, дышит жаром разогретая дровяная плита, на широких столах мука и распластано тесто. Несколько черных ягод раскатились из большой миски. Ирина Петровна дует на темный локон, выбившийся из-под косынки, хочет убрать его, и смешно пачкает мукой лоб и кончик носа.

– Мы тут с Дуняшей пироги стряпаем со смородой, на вечер. Хотите смороды? Только утром с куста! А компота холодненького? Дуняша, налей-ка гостю компота! Мы его сами делаем, из ревеня и малины, попробуйте!

У расторопной улыбчивой Дуняши раскраснелись полные плечи и намокла темным спина под синим тонким халатом. Она наливает половником большую кружку компота с ягодами, а потом открывает духовку и берется за противень.

– Ну-с, пойдемте посидим на веранде. Попозже отобедаем окрошечкой на квасу, а там и гости начнут собираться. Может быть, пока ждем, в шахматишки?..

…Жаркий день сменяется свежей вечерней прохладой. Тут и там в травах громко стрекочут сверчки. В светло-голубом небе, прямо посередине, зажглась одинокая яркая звезда. Дуняша выносит на террасу большой самовар; вкусный дымок медленно плывет в легких прозрачных сумерках. За освещенными окнами дачи оживленные голоса, смех, приглушенный гитарный звон. В кресле-качалке дремлет благообразная седенькая Софья Андреевна; она укутана в толстую шаль, поверх которой лежат очки на цепочке. Крупный мотылек ударяется в стекло лампы и уносится прочь.

– А, вот и вы! Очень кстати, садитесь, садитесь! Вы же еще чаю не пили? Угощайтесь: вот заварник с мятой и чабрецом, и варенье крыжовенное, и сливки. А может, рюмочку? У нас здесь вино из черноплодной рябины, с прошлого года еще. Вот, попробуйте-ка. А мы тут с тестем моим, с Петром Федоровичем, как видите, засиделись за разговорами. Что ни раз соберемся – то спорим, да всё о том же. Кажется, в конце двадцать первого-то века, за четыре года до нового столетия, уж можно бы перестать дискутировать про гуманизм, ан нет, всем хочется на себя роли братьев Карамазовых примерять! Что ж, извольте быть нашим арбитром.

Петр Федорович грузный и рослый, на нем холщовая блуза и широкополая шляпа. Он стоит у перил террасы и курит трубку. Медово-пряные клубы табачного дыма смешиваются с горьковатым дымком самовара.

– Петр Федорович меня, как всегда, слезинкой ребенка атакует. Ну, той самой, которой никакая гармония не стоит. А я спрошу: какого именно ребенка? Что? Хорошо, согласен: давайте для чистоты образа возьмем самого что ни на есть невинного, навроде той пятилетней девочки у Достоевского, которую родители избивали так, что бедняжка вся синей была, а зимой на ночь запирали в промерзшем насквозь отхожем месте, и она, крошечка, там в отчаянии била себя в грудь кулачком и молилась; или мальчика, которого за нечаянно пришибленную хозяйской собаке ногу вывели голым, да на глазах матери теми же самыми собаками и затравили, на куски растерзавши. Пойдет так? Ну так вот, слезинки этих детишек гармония стоит? Нет? А я скажу, почему вы так отвечаете. На самом деле вам этих детишек если и жаль, что не факт, то лишь потому, что вы их страдания на своих детей примеряете, на собственных сыновей, дочек, внуков и внучек. Я тоже, как представлю себе, что в таком вот обледенелом сортире, избитая и обмороженная, сидит моя Поленька – сердце кровью обольется, слезы из глаз! На то и расчет в подобных примерах и разговорах, что всякий в этих выдуманных, или действительных, но чужих, детках увидит своих и пожалеет. Так и во всем человек: сочувствует только до той поры, пока принимает чужие страдания, как свои возможные; ну а что, если нет? Где тогда будет ваше сочувствие? Вот вам первое. А второе – что такое гармония? Так, слово. Что бы и не показать великодушие и не отказаться от этого слова, лишь бы дитя не страдало? А давайте эту гармонию овеществим: сколько своего привычного достатка и комфорта вы готовы отдать, лишь бы дальнему, совсем неизвестному вам ребеночку, страдания облегчить? Не абстрактной гармонии, а собственных житейских удобств сколько отдадите, чтобы где-то за тридевять земель от сего места какого-то незнакомого мальчика не растерзали собаки? Нет, не увиливайте; это вам не мелочь жертвовать на благотворительность под влиянием момента, это навсегда поступиться чем-то важным! Ваш любимый Достоевский сам понимал, что люди ради отвлеченной идеи и пустяком не пожертвуют; помните, как точно выразил он это в своих «Записках из подполья», где выбор между тем, свету ли провалиться, или чаю не пить, однозначно делается в пользу конца света? Вот вам и весь ответ.

– В чем же тогда наш гуманизм, если мы страдания и жизнь человеческую готовы не раздумывая обменять на удобства? – басом гудит Петр Фёдорович. – Не будете же вы отрицать ценности гуманистических основ общества? Потому я и спрашиваю, не слишком ли дорого оценили гармонию, по карману ли нашему было столько платить за вход?

– Кому не по карману было, так тот и не вошел, – отвечает Дмитрий Иванович. – А что же до гуманизма, так для меня он не в умозрительной жалости, а в совершенствовании человека. И если уж вы, Петр Федорович, изволите дуэлировать при помощи Достоевского, то вот вам еще: красота спасет мир; а если так, то что нам делать с уродством? Слёзы от жалости над ним лить, или набраться мужества и отсечь, как сухие больные ветки от плодоносящего дерева? Для меня очевиден ответ; а вот когда человечество станет вполне прекрасным, тогда и про цену гармонии и страдания детей говорить будем, потому что одно дело – какой-то ребенок, невесть кем рожденный и воспитанный – да воспитанный ли! – а другое, например, моя Поленька, слезинки которой уж точно никакое прекрасное будущее не стоит. О, а вот и она, ангелочек!

– Дедушка, дедушка! Мы Зевса молоком напоили, а потом он в гостиной за диваном написал, а теперь в лежачке спит! Такой хорошенький!

– Ну, пусть спит, он же еще совсем маленький, а маленьким нужно побольше спать, чтобы расти. Это нам Домбровские щенка подарили, – поясняет Дмитрий Иванович. – Поленька давно хотела, а у них как раз их Альма приплод дала, ну вот и принесли нам. Назвали Зевсом, хе-хе.

– Дедушка, расскажи сказку!

– Какую, дружочек?

– Мою любимую, про то, как прапрадедушка с друзьями спас мир!

– Ну, забирайся тогда ко мне на коленки и слушай, – улыбается Дмитрий Иванович.

Петр Федорович выбивает о перила пепел из трубки и идет в дом. Наступает закатная тишина; даже в доме, кажется, голоса звучат приглушенно. Застыли кроны деревьев в блекнущем небе, ни один лист не шелохнется в этой недвижной тиши. Лучи заходящего солнца золотисто-медным и теплым светом тронули верхушки яблонь. Поленьке хорошо и уютно, как всегда бывает детишкам, слушающим страшную сказку в безопасности уютного дома, да еще и на ручках у дедушки.

– Когда-то давным-давно на Земле было очень и очень плохо, – начинает Дмитрий Иванович. – Все постоянно воевали друг с другом, бросали бомбы из самолетов, пускали ракеты, давили людей танками, сжигали дома, убивали и солдат, и мирных жителей, и детишек. В городах люди жили так тесно, что им не хватало места, квартиры у них были маленькие, как наша кладовка, а машин стало столько, что никто не мог толком никуда ехать, а только стояли в этих машинах на улицах, гудели, злились, и выпускали ядовитые газы. Но люди все равно ехали в города, потому что там имелась работа, а за городом приходилось жить очень бедно. Воздух был постоянно грязный, вода мутная, а мусора в мире скопилось столько, что он уже стал затягивать собой океаны, как зимой лед на речке затягивает воду у берегов. Природа очень страдала, умирали растения, звери и птицы, дышать было трудно, еда стала вредной, и люди постоянно болели. Но многим еды не хватало вовсе, и тогда они шли грабить и убивать, чтобы ее добыть.

– А почему так получилось, дедушка? – замирая от сладкого страха спрашивает Поленька.

– Потому, дружочек, что мир заполнило очень, очень много глупых, злых, грязных и совсем никудышных людей. Они постоянно дрались, кричали, ели, пачкали, напивались пьяными, постоянно чего-то требовали и снова дрались. Эти люди не умели ни с кем поладить, ничего не знали и не желали знать, а хотели только продолжать так же есть, кричать, напиваться, пачкать и драться. Хорошим людям всегда следовало быть настороже: не выходить гулять вечером, не выпускать своих детей без присмотра, отгораживаться от глупых и злых то заборами, то охраной, которую приходилось набирать из таких же людей, но ничего другого не оставалось. И дело стало бы совсем плохо, но твой храбрый и умный прапрадедушка со своими друзьями взяли, да и убили всех этих никудышных людей.

– А дети у этих людей были? – снова спрашивает Поленька, заранее зная ответ.

– Были, деточка, но тоже чумазые, глупые, противные и злые, совсем не такие, как ты, – отвечает Дмитрий Иванович и целует внучку в белокурую макушку. – Они плохо умели разговаривать, постоянно ругались, дрались, с малых лет делали всякие гадости, отбирали игрушки у малышей, а еще мучали и убивали зверушек. Хороших деток было куда меньше, и для них приходилось строить отдельные школы с высокими заборами и охраной, а сами хорошие детки по улицам ездили только в отдельных машинах и тоже с охраной и нянями – вот как страшно было тогда!

– Как хорошо, что их всех убили, дедушка! – восклицает Поленька. – А как прапрадедушке с друзьями удалось победить этих злых и никудышных людей?

– Им пришлось пуститься на хитрость. Но об этом я тебе расскажу в другой раз, а сейчас кому-то уже пора собираться в кроватку. Смотри, вот и звездочка на небе зажглась, о! – а вот и вторая, поздно уже.

Поленька вздыхает и слезает с колен дедушки.

– А почему сам прапрадедушка к нам никогда не приезжает? – спрашивает она. – Он нас не любит?

– Прапрадедушка никого не любит, душенька, такой уж он человек. А к нам приехать ему все не досуг. Вот сейчас он уже в пятый раз на рекорпорации в клинике в Альпах, какие тут поездки к родным. Ну, беги, дорогуша моя, спокойных снов тебе!

– И тебе, дедушка! И вам тоже!

Поленька убегает; едва разбуженная топотом маленьких ножек по настилу террасы Софья Андреевна улыбается правнучке вслед, а потом снова погружается в дремоту.

– Понравилась сказка? Я ведь по роду занятий историк, изучаю как раз тот период – конец 20-го и первую треть 21-го века. И знаете ли, подумываю выпустить книжку, что-то вроде новейшей истории для самых маленьких или, например, «О Великом Переходе для малышей», да все никак не найду нужных слов. Вот с зачином, как видите, все идет гладко, а дальше… Хотите послушать? Извольте. Может быть, подскажете какой-нибудь ход.

Тут трудность вот в чем: как рассказать просто о сложном? Сначала я планирую дать предысторию. Прадед сказал мне когда-то, что элиты слишком долго были беспечны… Да, и давайте сразу условимся: когда я говорю про элиту, то разумею людей, не только имеющих значительные, даже превосходные, власть и богатство, но и, прежде того, мыслящих, ответственных, которые смогли и решились взять на себя груз забот о судьбе человеческой цивилизации, а не просто каких-то местечковых нуворишей, или наместников региональных феодов, обирающих бедноту, или выскочек-профурсеток. Он этой пакости мы, к счастью, тоже избавились.

Так вот, прадед говорил, что элиты слишком долго были беспечны и пустили ситуацию на самотек, так что, когда спохватились, пришлось принимать радикальные меры. Но я лично думаю, что в итоге все вышло как нельзя лучше.

Когда родился мой прадед, в мире жило всего 3,3 миллиарда человек, а к его 50-летию их стало уже 7,3 миллиарда! За какие-то полвека прирост населения показал невероятные темпы: более 100 % и 4 миллиарда в натуральном выражении, то есть за 50 лет прибавилось больше, чем вообще жило в мире на начало периода! Игнорировать такое было решительно невозможно, но большие системы имеют высокую инерцию хода, и, пока велись разговоры и принимались решения, за 5 лет на Земле прибавилось еще полмиллиарда! И это бы еще полбеды; ситуация усугублялась, с одной стороны, сумасшедшим количественным и качественным ростом потребления, который должна была обеспечивать промышленность, а с другой – деградацией человеческого материала, который, опять же в силу инерции продолжавших действовать инструментов формирования общества, становился все более примитивным, агрессивным и неуправляемым, а потому мягкие методы снижения нагрузки на мировую экосистему работали очень слабо: пока условно цивилизованная часть мира хоть как-то внимала, традиционное большинство ни о каких ограничениях не хотело и слышать, а вся социальная мировая конструкция продолжала работать исключительно на увеличение количественных показателей – так разогретая топка продолжает нагнетать давление пара, хотя возможности котла уже на пределе.

Видите ли, с точки зрения экономики курс на увеличение числа работников и потребителей некоторое время в самом деле себя оправдывал; причем сначала это был курс именно на рост рабочей силы, пока Генри Форд не заметил, что можно продавать в кредит машины своим же рабочим, а это удваивало эффективность модели. Человек производил ценность, получал за это деньги, возвращал деньги в систему, получая взамен произведенную ценность – вот так, очень условно, но система жила, хотя и не без проблем, обеспечивая промышленное развитие и финансовый рост за счет того, что работник производил больше, чем потреблял – во всех смыслах. Но экспоненциальный рост технологий, прежде всего информационных, количества людей и превалирование экономики услуг над реальным сектором завели дело в тупик. Теперь официантка обслуживала педикюршу, педикюрша рисовала официантке сердечки и иероглифы на ногтях ног, потом они обе садились в такси, которым управлял водитель, не делающий ничего другого, кроме как развозящий официанток и педикюрш, и ехали к своей подруге, которая им стригла брови, а по дороге смотрели мотивационный тренинг в исполнении бывшей парикмахерши или бармена. Никакого производства ценности, копеечное потребление, но для каждого из участников этого небольшого этюда нужно добыть ископаемые, чтобы сделать топливо для такси, и запакостить атмосферу, пока они катят на работу или в бров-бар; произвести пищу, ингредиенты и неразлагаемую упаковку для пищи, также потратив на то энергоресурсы, воду и сельскохозяйственную продукцию, и снова выбросив в воздух загрязняющие его газы; произвести одежду, бытовую химию, которую они сольют в мировой океан, потратив взамен пресную воду на постирушки и душ – слишком много затрат для того, чтобы получить на выходе разрисованные ногти и ничтожно малые суммы, возвращенные в оборот. Но ведь деньги – это условность, выдумка, созданная для удобства хозяйственных отношений, так что в реальности получалось, что взамен тоннам мусора, загрязненной воды и отравленного воздуха экономика таксистов, официанток и педикюрш, а еще маркетологов, юристов, бухгалтеров и секретарш не давала ценности вовсе. Они только сжирали ресурсы планеты, принося в глобальном масштабе вреда больше, чем объективной пользы – и это мы еще не говорим о том, какую нагрузку они давали на систему социального обеспечения! Потому что и педикюрша, и официантка потребуют, чтобы их лечили бесплатно; чтобы общество заплатило им, вздумай они родить, и заплатило еще раз, обеспечив собственно роды; они потребуют, чтобы за их детьми присматривали, учили и тоже лечили, пока они стригут брови, или смотрят тренинги, или разносят еду, а потом они все, вместе с маркетологами и юристами, усядутся в самолет и полетят в отпуск, оставляя на собой широкий след керосинового выхлопа поперек неба. Все это было терпимо, и даже забавно отчасти, когда на земле жило 3 миллиарда людей. Но когда их почти 8!..

Дело усугубила автоматизация в промышленной отрасли: теперь для работы требовалось нанимать не тысячи, а десятки; но куда девать освободившиеся тысячи? Гарантированный доход? Обучение на блогеров и маникюрш? Массовый найм в таксисты и официанты?..

У меня для книжки родилась аллегория. Представьте себе вечеринку вскладчину: собрались пять человек. Каждый принес еду и напитки, и они вполне весело проводят время. Пришли еще пять, и тоже честно принесли с собой что-то. Теперь на вечеринке десять человек, и это пока приемлемо, хотя иногда и приходится подождать очереди у туалета. Но потом пришло еще десять, и еще, а потом входная дверь вообще перестала закрываться, люди все идут и идут. То, что они приносят с собой, уже не важно, тем более что большинство ничего не приносят вовсе, а пришли просто поесть и выпить, как говорится, на ша́ру. Теперь проблема в том, чтобы просто их рассадить, но и это не удается; все стоят в тесноте, залезают с ногами на кровать в спальне, тащат грязь на ковры, толкаются в коридоре; так как почти никто ни с кем не знаком, а люди собрались из весьма разных социальных кругов, постоянно возникают крупные и мелкие стычки; в туалет не попасть вовсе, и там кто-то непременно помочится на пол, кто-то не воспользуется ёршиком, а когда ему сделают замечание, то полезет чуть ли не в драку за свое святое право срать и ёршиком принципиально не пользоваться, потому что ему это запрещает религия. В довершение ко всему заканчивается еда, и отчаявшиеся хозяева вечеринки вместо того, чтобы просто разогнать лишних и тех, кто гадит мимо горшка, начинают думать о том, что придется кормить публику геранью и тараканами…

Вот вы говорите про диалог с обществом; что людям можно все объяснить, если говорить открыто и честно. Но разве таких попыток не было? Сколько было сказано и объяснено про экологические проблемы, сколько призывали к ответственному потреблению, разумному социальному поведению, но все тщетно: они хотели только бессмысленно жрать, так же бессмысленно и бесконтрольно рожать, а еще постоянно требовать для себя неоправданных льгот и незаслуженных преференций. Будущее, наступившее неравномерно, привело к глобальному дисбалансу системы, и готовность к ее перестройке в одной части полностью нивелировалась дремучей отсталостью в других, через которую не проникали никакие доводы разума. Дело тут, конечно, было в гнетущей генетике, влиянии семьи и среды. Если в чем-то и проявили беспечность элиты, так это в вопросах контроля рождаемости – не только лишь ограничения, а контроля! – но, как я уже говорил, прекрасные миражи количественного экономического роста кружили голову многим. Меж тем о необходимости такого контроля еще Платон говорил тому два с половиной тысячелетия: «Взяв младенцев, родившихся от хороших родителей, эти лица отнесут их в ясли к кормилицам, живущим отдельно в какой-нибудь части города. А младенцев, родившихся от худших родителей или хотя бы от обладающих телесными недостатками, они укроют, как положено в недоступном, тайном месте». Ну, это эвфемизм, конечно, про тайное место. Таких младенцев полагалось просто убить. И ладно бы, только Платон; посмотрите, как прекрасно и точно сказал, по сути, о том же Герберт Уэллс: «По мере того как человек все решительнее будет становиться хозяином самого себя и будет развиваться дальше философский и научный метод, станет возможным управлять еще одной областью, о которой можно только мечтать в наш век невежества и препон. Начиная с Платона, философы всегда выражали удивление, что человек с любовью выводит благородные породы собак и лошадей, но предоставляет любым подлецам производить потомство и портить следующие поколения людей. Так это продолжается и по сей день. Прекрасные, замечательные люди умирают бездетными, унося с собой в могилу сокровища своей души и ума, и нас вполне удовлетворяет система брака, которая словно ставит своей задачей умножать число посредственностей. Но настанет день, когда наука и благоприятные условия позволят человеку овладеть и этой областью и действительно возникнет уверенность, что каждое новое поколение будет лучше своих предшественников. И тогда откроется новая страница истории человечества – страница, которая будет для нас словно солнечный свет для новорожденного».

И вот скажите мне: если отбросить морализаторское пустословие, можно ли не согласиться с такими словами? Как не согласиться с тем, что если не каждому человеку следует доверять ружье или даже собаку бойцовской породы, то не каждому и должно доверить привести в мир и воспитать человека?! Вот в чем гуманизм; вот ваша слезинка ребенка: сколько бы их не было пролито, сколько не было бы сломано судеб, сколько несчастных детей не пополнили бы собой приюты, больницы, тюрьмы и морги, если бы люди ответственно отнеслись к праву родительства, которого нужно быть достойным! И напротив: заведомо калечить судьбу только родившемуся малышу, плодить тупость, злобу, убожество – это ли не преступление против того гуманизма, о котором Петр Федорович любит вещать! Чтобы купить пистолет или получить права на управление автомобилем, нужно пройти медицинское и правовое освидетельствование; чтобы работать электриком или монтажником нужно выучиться и получить допуск; чтобы просто телевизор настроить, следует прочесть инструкцию; для того же, чтобы родить и воспитать человека, достаточно будто бы одной только животной физиологии. Стоит ли удивляться тому, что экспоненциальный количественный рост населения сопровождался таким же радикальным падением его качества? И стоит ли сожалеть, что оно было истреблено?

Петр Федорович старше меня на поколение, а потому иногда еще рефлексирует на эту тему. Что ж, это прекрасно его характеризует, он тонко чувствующий человек с воображением. Но я, знаете ли, специализируюсь на истории как раз тех периодов, а потому от рефлексии свободен. Я и Петра Федоровича хотел исцелить от всяческих сожалений, показав ему подборку видеозаписей из социальных сетей за 2020–2022 годы, ну, или хотя бы юмористическую передачу какую-нибудь того времени, да он отказался. Говорит, не хочу, на всю жизнь запомнится. И он прав: смотришь, морщишься, а не оторваться, как от всего отвратительного: омерзительные пьяные выходки, гогот этот их противный, драки с кровищей, женским визгом и матерным ором, плоские шутки, варварские свадьбы с плясками, шашлыки эти, когда непременно нужно выехать на берег реки, чтобы нажраться горелой свинины и водки, загадив потом все вокруг пластиковыми бутылками из-под пива и пакетами из супермаркетов; кривляние под чужие матерные частушки, культурная деградация, нравственная ущербность, невежество, жестокость до степени самого лютого зверства. Некоторые из них и сами так остро ощущали отвращение к себе и себе подобным, что устраивали стрельбу в людных местах, чтобы убить побольше людей, а потом и себя.

И что с этим всем было делать, скажите на милость?..

К счастью, на помощь пришли высокие технологии, социология, биология и медицина.

На момент начала активной стадии Великого Перехода сама идея о радикальном сокращении населения уже довольно долго жила и обсуждалась с переменным успехом в общественном пространстве; разница была только в отношении и оценках. В любой корпорации при слухах о грядущем сокращении кадров больше всего возбуждаются, кричат и разносят панические слухи те, кто осознает свою бесполезность и подсознательно понимает, что будет первым на выход. Парадоксально, но, несмотря на свою умственную ущербность, они в данном случае обычно бывают правы. Точно так же и в мире накануне Великого Перехода более всего предвещали недоброе ограниченные интеллектуально, но весьма активные социально представители традиционных и патриархальных сообществ, заражая своими эсхатологическими настроениями более умеренных центристов. Однако есть и еще одна важная социологическая закономерность: стоит только самому убежденному гуманисту и противнику идеи физического истребления человечества шепнуть, что ни его, ни его близких это истребление не коснется, как мнение этого записного гуманиста в отношении сокращения человечества сразу поменяется с «недопустимо» до «обсуждаемо», причем обсуждать в этом случае станут не моральные аспекты проблемы, а то, не повредит ли нехватка людей комфорту тех, кто останется жить. Тут же окажется, что разное дело, слезинка своего или чужого ребенка, и чужому – хоть обрыдаться, если свой доволен и счастлив. Это дело известное; попробуйте корпоративному крикуну о незаконности сокращения штата дать гарантии, что он сохранит свое рабочее место, если только замолкнет, как он тут же в рот воды наберет, да еще и других распропагандирует возмущаться. Если же еще предложить нашему бывшему гуманисту лично поучаствовать в составлении списков на физическое уничтожение, то поверьте – откуда только возьмется энтузиазм!

Потому что у всех и каждого найдется по такому случаю предложение, кого бы подсократить: либералов, ура-патриотов, националистов, пацифистов, антифа и фашистов, русских, евреев, украинцев, англосаксов, арабов, негров, кавказцев, бандитов, коллекторов, интернет-скандалистов, феминисток, традиционалистов, геев, трансгендеров, токсичных мамаш, домашних тиранов, абьюзеров и газлайтеров, педофилов, насильников, хулиганов, хипстеров, мигрантов, нищебродов, буржуев, наркоманов и пьяниц, начальство, ментов, собачников, живодеров, экологических активистов, правозащитников, православных, католиков, атеистов, масонов, понаехавших, местных, чиновников, жуликов и воров, склочных баб, антиваксеров, пропагандистов, журналистов, проституток, стариков, неизлечимо больных, сумасшедших, инвалидов, трамвайных хамов; соседей, разбрасывающих мусор в парадной и ссущих в лифте; гогочущих ночь напролет под окнами гопников; вздорную, наглую и крикливую мамашу отвратительного мальчишки, который постоянно обижает вашего ребенка в саду – заодно с самим мальчишкой; дебошира, который подрезал вас после недоразумения на дороге, выскочил разбираться с бейсбольной битой в руках, напугал жену и ребенка, заставил заблокировать двери и выруливать задним ходом, вцепившись в руль и стиснув зубы от стыда и от злости – этого, кстати, вместе с его бабой и отпрыском, которые глазели через заднее стекло их кредитной корейской лохани…

Так что оставьте ваше морализаторство про то, что с людьми так нельзя и все прочее. За ним нет ничего, пустота. Это означает лишь, что с вами так нельзя, или с теми, кого вы считаете своими, да и то с оговорками. А если так, если нет на самом деле у вас никакой морали, и нравственных принципов нет, и согласны, что других можно бы подсократить, да только не вас – тогда и не обижайтесь. Тут дело как с продажей души: всяк не прочь продать бы, и подороже, да не у каждого купят, потому как нечего покупать.

Так или иначе, но движимые ненавистью друг к другу несчастные, разобщенные, злые и больные создания сами проголосовали за сокращение населения, когда им пообещали, что под бульдозеры пустят не всех, а только какие-то маргинальные группы типа насильников, убийц или наркоманов со стажем. После этого важно было двигаться быстро, чтобы реальность регулярно превосходила ожидания, это парализует сознание – особенно если сознание так себе и воображения нет – и не дает реально оценить будущие перспективы. Мозг все время восклицает: «Не может быть!», и так до самого конца. Человек – такое существо, что надеется до последнего вздоха, даже когда уже плетется в колонне по пятьсот человек под конвоем из БТР куда-то в пустошь, вместе с усталой женой, которая по привычке не забыла накраситься, с колясками Peg Perego, с детишками в комбинезончиках Reima, с чемоданами на колесиках, хранящими следы наклеек из аэропортов Турции и Египта, с сумками, с которыми таскались на фитнесс, с остатками прежней жизни, которой уже не суждено возродиться, – но все равно продолжает верить, что это их просто переселяют, и все снова наладится, и он вечером усядется со смартфоном в руках, чтобы поглядеть Телеграм. Благодаря силе надежды мы и сварили эту лягушку в котле, конечно, не без некоторых трудностей, когда приходилось по обстоятельствам увеличивать темп реализации проекта выше скорости привыкания. Тогда на помощь призваны были продажные пропагандисты; им намекнули, не обещая прямо, на неприкосновенность и спокойную жизнь, и они вправду поверили, что получат в награду виртуальную «двушку на Мальдивах». Ничего подобного, разумеется, им не досталось, и они отправились следом за остальными, едва только в них кончилась надобность, потому что как можно иметь дело с беспринципными личностями, кто поступается собственной совестью? Я, к примеру, не хотел бы этаких соседей по даче.

На завершающей стадии, когда людей сократили настолько, что исчезла реально оцениваемая опасность массового мятежа, церемониться перестали вовсе и в дело вступили военные. От них, кстати, тоже потом избавились, чтобы, знаете ли, портянками своими тут не воняли. Хваленая армейская выучка – это, прежде всего, умение становиться не-человеком, когда нужно исполнить бесчеловечный приказ. Что за польза в силовике, если он не может без колебаний убить вопреки закону и совести по приказу начальства? Они всерьез полагали, что в них всегда будет нужда, не сумев только сообразить, что необходимости в бессовестных исполнителях и опасных психопатах, которым удовольствие доставляет мучить и убивать, не может быть в обществе, свободном от войн и преступности. Вы же не храните бережно, на почетном месте грязную тряпку, которой только что вытерли нечистоты, особенно, если избавились от таких нечистот раз и навсегда. Но на последнем этапе Великого Перехода военные сыграли важную роль: блокировали заброшенные города с отключенными коммуникациями, куда свозили на ликвидацию последние группы людей, и ждали, пока они сами умрут от холода, голода, отсутствия иммунитета и критических изменений в геноме, без всякой жалости расстреливая тех, кто в отчаянии пытался бежать. Я не знаю, какими были последние дни и часы этих несчастных; может быть, среди них была и пятилетняя девочка, что, замерзая, била себя в грудь кулачком и молилась, чтобы они с папой и мамой снова вернулись домой. Я этого не знаю и не хочу знать; вы же не ходите на экскурсию к бойне, хотя и едите барашка? Потому что барашек хорошенький, его станет жалко, и вы заберете его домой, но он вырастет бодливым, тупым и испортит лужайку. К счастью, у вас есть великолепная и завидная возможность с удовольствием съесть каре ягненка, и не видеть при этом не только барашка, но и неприятного грубого мясника.

И вот вам еще к дилемме о детских слезах. Кабы мы семьдесят лет назад не сделали этого, не отправили разом в небытие почти шесть миллиардов агрессивных, бедных, неумных, примитивных, несносных людей, не вытравили их целыми семьями, так жили бы сейчас по-другому. Сидели бы в жилой капсуле два на два метра с восстановленным воздухом, ограниченным содержанием кислорода, с лимитом воды в пятнадцать литров на день, питательными батончиками из тараканов, и в штанах, которые раз в год выдают, а за окном отравленная атмосфера, преступность, железо и мрак с кислотным дождем. Или лучше все-таки кристальный воздух, реки, из которых можно пить пригоршнями, дома среди зеленых холмов; сидеть на террасе и беседовать про Достоевского под самовар и малину в сливках, в приличном обществе, и не закрывать на ночь двери, и совсем не бояться прогуливаться ночами ни в городе, не по лесным тропкам; знать, что каждый встречный – приятный и дружелюбный человек, и не беспокоиться, отпуская детей без присмотра? И все это ценой существования таких людей, от которых вы и сами сейчас стараетесь держаться подальше. К тому же, они ведь толком даже не жили: так, проводили жизнь, словно в ожидании на вокзале, где главное – устроиться поудобнее и кое-как убить время, пока не подошел поезд, без толка, без пользы, не в силах и сами ответить, в чем смысл их жизни, которую получили, как дар, да так и не придумали, как его применить. Еще и жаловались постоянно: на понедельники, на ранние пробуждения к нелюбимой работе, на начальство, жен, мужей, погоду, усталость, радуясь только выходным и коротким неделям отпуска, в которые жадно старались ухватить побольше сомнительных удовольствий, будто голодные беспризорники, забежавшие в кондитерский магазин. Зачем вообще нужна такая жизнь?

Ну и в конце концов, предки же были не звери! Да и не дураки. На Земле сейчас живет два миллиарда – вдумайтесь, целых два, как в 1930 году! Это две тысячи миллионов! Достаточно, чтобы не просто сохранить популяцию, но и то лучшее, что было в нашей истории и культуре. И чтобы не опустели и не вымерли города – ну, не все, конечно: от того, что вымрет какой-нибудь Северосумск человечество потеряет немного, а вот Москва, Петербург, Киев, Лондон, Токио, Нью-Йорк, Копенгаген, Прага – все живут, цветут, именно как настоящие города, каждый со своим колоритом, а не как ужасающие бетонные гетто, куда напихали миллионы сомнительного качества людей. Знаете, сколько, к примеру, жило в Петербурге в начале 20 века? В период его высшего культурного расцвета? Немногим более миллиона. Уберем отсюда маргиналов, бродяг, хулиганов – получим не больше 500 тысяч интеллигентных, интересных, культурных петербуржцев – столько, кстати, там сейчас именно и проживает. В историческом центре Москвы, в пределах Садового, сейчас живет тысяч 100, не больше. Ходят в гости друг другу, прогуливаются на Патриарших, даже метро работает для колорита.

Мы выпустили дурную кровь, отсекли зараженную часть единого человеческого организма. По сути, мы построили ту самую утопию, идеальное общество, о котором писали в фантастических романах прошлого. Теперь и с инопланетной цивилизацией встретиться не стыдно, хе-хе. Да, ради этого пришлось многими пожертвовать, но ведь, если подумать: было ли это жертвой? И не были ли все эти люди предназначены исторически, эволюционно к тому, чтобы послужить созданию материальной базы для Великого Перехода, а потом исчезнуть с лица планеты, как исчезли до этого многие виды живых существ? Не были ли они просто одним из видов ресурсов для развития новой, более совершенной человеческой популяции?.. О! Вы посмотрите-ка, кто пожаловал! Верочка!

На террасу быстро поднимается девушка лет двадцати, короткостриженая, резкая, с пестрой косынкой на шее. В летних сумерках и при свете настольной лампы ее правильное лицо кажется словно по-лунному серовато-бледным, а цветы на косынке, напротив, яркими и живыми.

– Рад тебя видеть, душенька!

– И я тебя, папа! Уф, эта Антарктика совсем меня измотала! Но нам удалось-таки найти и спасти того кита-полосатика, искусанного касатками, помнишь, я писала тебе?..

– Кит наверняка был очень вам благодарен. А я тут как раз рассказывал нашему гостю про историю Великого Перехода…

– Наверное, опять пытался обосновать, почему все же решили оставить два миллиарда?

– Верочка у нас радикальная техногуманистка, – не без язвительности сообщает Дмитрий Иванович.

– Я предпочитаю называться логическая противница полумер, – парирует Верочка. – И как ты не убеждай меня, а я не перестану считать положение, например, Дуняши и прочих служебных людей совершенно недопустимым и бесчеловечным.

– Милая моя Верочка, чтобы получилась такая вот наша Дуняша, потребовалось полвека генной модификации и селекции для результата, которого две тысячи лет безуспешно добивалась религия: заставить большинство признать уже наконец свое жизненное предназначение в служении меньшинству и никогда более не роптать. А потому, как существо по-своему совершенное, она столь же совершенно и счастлива, уверяю тебя!

– И когда вы у нее из пяти детей трех на органы сдали, тоже была счастлива?

Дмитрий Иванович морщится.

– Во-первых, почему сразу на органы? Отдали для общественных нужд, а там, кто знает, может, их и пристроят куда-то. Понимаете, когда мой старший Павлик с женой планировали появление Поленьки, мы хотели, чтобы ей было бы с кем поиграть, не только с детьми наших друзей, а так, на потеху. Знаете, в классических книжках часто встречается что-нибудь вроде «играли с деревенскими ребятишками». Ну, мы и хотели, чтобы у нас были такие же ребятишки. Отвели Дуняшу на репродукцию, а при искусственном оплодотворении редко когда появляется один ребеночек, ну вот Дуняша и родила в первый год двойню, а во второй и вовсе троих за раз. Из первого помета нам ни один не глянулся, а из второго решили все же двоих себе взять, Егорку и Анечку. Очаровательные сорванцы получились, вы их еще увидите: веснушчатые, с выгоревшими волосами, босоногие, все, как надо; Анечка в сарафанчике, а Егорка в штанах на одной лямке. Ему такие Ирина Петровна лично сшила для колорита, увидела на картинке в какой-то из книжек. Наша Поленька прекрасно с ними играет в горелки и в салки, а живут они у Дуняши в комнате, она с ними нянчится, когда время выпадет, я даже видел раз, как она им по слогам нашу местную газету читала. И где тут несчастье?

– А этот бедолага дядя Митя, он тоже, по-твоему, счастлив? – упрямится Верочка. – Вы дядю Митю видели? Ну, посмотрите еще, коль задержитесь: это булочник, добродушный седоусый такой дядька, что в лавке на въезде в поселок. Каждое утро выдает папеньке пакет со свежайшей выпечкой, угощает Поленьку крендельком и непременно побалагурит, на основании чего папенька делает выводы, что дядя Митя доволен своим положением. А я вот доподлинно знаю, что он ночами не спит и только молится в ужасе, чтобы не вызвать неудовольствие кого-то из милейших и славных жителей Аксиньино, потому что тогда его разрешение на осуществление жизнедеятельности могут в один момент обнулить, нанороботы остановят сердце, а рабочие в масках заберут и вывезут труп за полчаса до того, как новый булочник вселится в его комнатушку над лавкой. А главное, что дядя Митя тут совершенно не нужен, и держат его потому только, что папеньке и остальным прочим приятнее получать багет и коврижки из рук человека, а не вытаскивать из автомата. И в чем тогда смысл Великого Перехода? Я лично убеждена, что трагедия элит прошлого заключалась в зависимости от труда отвратительного им большинства. Почитайте, к примеру, публикации в социальных сетях некоторых знаменитостей начала 21 века, там эта тема – скорбь от необходимости сосуществовать с плебсом и зависеть от его прихотей – красной нитью проходит. К счастью, технологии помогли положение изменить, но мы зачем-то продолжаем держать полтора миллиарда статистов, хотя машины без всяких проблем могут обслуживать наши верхние пятьсот миллионов, и не только, грубо говоря, кормить, но и развлекать, создавать произведения искусства не хуже живых писателей и художников – которых мы сохраняем, честно признаться, от скуки, – помогать заниматься наукой, отправлять в космос.

– Писателей-то хотя бы оставь, ангел мой! Среди них есть и весьма приличные!

Верочка фыркает.

– Приличные! Не приличные, а вторичные, исключительно от желания угодить общественным вкусам. И вообще, мы что, всю классику перечитали? Зачем содержать этих подражателей, когда за три тысячи лет человечество создало столько литературных шедевров, что жизни не хватит все перечесть!

– Ну, не знаю, может быть, лет через пятьдесят мы и придем к этому… А как же тогда поступить со служебными?

– Прекратить уже их мучения и отпустить! И дядю Митю твоего, и Дуняшу…Кстати, где она? Пойду, скажу, чтобы кофе мне сделала, чай этот травяной не люблю!

Дмитрий Иванович разводит руками и смущенно смеется.

– Вот такова наша Верочка! Сострадания ради требует перебить и всех тех, которых оставили. Всегда была бунтаркой и такой…иногда странной немного. У нас до Дуняши жила Глашенька; так Верочка – ей тогда было, наверное, лет двенадцать – заставила Глашеньку положить руки в горящую печку и держать там. Глашенька, конечно, просила, плакала, но ведь Верочка, хоть и маленькая, а хозяйка, так что, когда Ирина Петровна прибежала на крики, то Глашенька руки себе сожгла до черноты и желтых пузырей, и чувств лишилась, и работать потом уже не могла, конечно, так что пришлось Глашеньку, так сказать…отпустить. Ну, сейчас-то уже, разумеется, Верочка ничего подобного себе не позволяет; увлекается материальной культурой прошлого, ездит с друзьями на могильники в Сибири, или в казахские степи, или в Австралию. Они уж давно заросли, но иногда что-нибудь, да откопают там: вот, к примеру, видели у меня на камине наушники и игрушечный паровозик? Это мне Верочка привезла из могильника на Таймыре. Сувенир папе, хе-хе. У них, молодых, вообще много занятий: то вот китов спасают в Антарктике, то устраивают песчаные гонки на Марсе, то на астероидах какие-то редкие метеоры ищут. Недавно еще записалась в экстремальный тур по облакам на Венере. Сам-то я в космос летать не большой любитель, не нахожу в этом интереса: на Луне бывал, конечно, с экскурсией, американский флаг видел, посадочный модуль знаменитый, первый след. Ну, можно слетать один раз. А на Марсе что делать? Нет, тоже, конечно, место первой высадки человека в 2031-ом, «Курьосити» на вечной стоянке, но все не то как-то. У меня другие увлечения: история, каллиграфия, музыка, литература. Иногда в лото играем тут вечерами…

В душистых сумерках разносится протяжный звон колокола; он долго звучит антифоном к хору сверчков, ночным птицам в укутанных сумраком рощах, и вот все стихает, прислушиваясь, и тут же к гудению басовой ноты добавляются отрывистые дробные перезвоны малых колоколов.

– Да, у нас тут и храм есть, а как же, – кивает Дмитрий Иванович. – В живописнейшем месте стоит, у реки. Что? Помилуй Бог, причем тут Бог? Простите за каламбур, хе-хе. Туда и раньше за Богом никто не захаживал. Куличики освятить, водичку набрать на Крещение, вербочку окропить. Традиция! Матушка моя и Ирина Петровна ходят частенько, да и я за компанию. Красиво так, умилительно, лампадки, косыночки, полумрак, воском пахнет и ладаном, на душе хорошо, а тут еще как батюшка затянет: «Мииииииииир всеееееееем!» И хор ему, этак тоненько: «И духови твоему!» У нас, кстати, мировой батюшка, отец Герасим: с ним и о духовности поговорить можно, и в шахматишки сразиться, и вообще, приятный человек, хоть и служебный.

Распахиваются двери дома, выходят гости. В сумерки вырываются яркий свет, смех и веселые крики. Впереди всех идет Петр Федорович; он становится посередине дорожки, вытягивает руку на манер оперного певца и затягивает преувеличенным басом:

– Еслиииии б знали выыыыы, как мне дорогииии….

Все смеются.

– Дмитрий Иванович, идемте с нами! – машет рукой Ирина Петровна. – У Домбровских Мишенька вернулся из Исландии, привез кучу фотокарточек! Говорит, ледники почти восстановились уже до состояния 19 века!

Дмитрий Иванович улыбается.

– Ну что, вы с нами? Домбровские милые, не пожалеете. А завтра собираемся у Вадима, будем давать всем желающим любительскую постановку «Макбета». Могу по знакомству похлопотать, чтобы старший Домбровский уступил вам роль Сиварда, ну, или четвертой ведьмой станете, как угодно. Вы только скажите, остаетесь тут или нет. По карману заплатить вам за эту гармонию, или же билет пожелаете сдать обратно?..