Светозарные гости. Рассказы священников

Сила покаяния

В «Московских ведомостях» помещена статья Сергея Нилуса под несколько странным заголовком: «О том, как православный был обращен в православную веру». В статье рассказывается об исповеди одного господина, как он от неверия и разных заблуждений пришел к свету истины.

* * *

«Окончив курс Московского университета, я был заброшен в качестве кандидата на судебную должность при прокуроре Эриванского окружного суда. Однажды мне пришлось срочно выехать на обыск. Дорога, вернее, ее подобие, шла по каменистому берегу Арпачая, сплошь усеянному острыми камнями. За мной ехал целый конвой: переводчик, два казака, два или три турка и сельский старшина. Захотелось ли мне выделиться перед ними или это вышло спонтанно, только я приударил нагайкой свою лошадь, гикнул и, пригнувшись, помчался с такой быстротой, что сразу на несколько десятков метров вырвался вперед.

И тут случилось нечто невообразимое… Помню только, да и то смутно, что я взлетел вверх, передо мной промелькнули лошадиные копыта… я полетел куда-то в пропасть…

Когда я очнулся и огляделся, не мог ничего понять.

Оказалось, что на всем скаку моя лошадь неожиданно споткнулась и перевернулась через голову. Я вылетел из седла и несколько раз кувыркнулся в воздухе. Казаки уже потом говорили мне, что только чудо спасло меня. Как бы то ни было, но после этого у меня несколько дней болела рука. На этом все и закончилось бы, если бы я не вспомнил о своем невыполненном обете…

Давным-давно я обещал поехать к преподобному Сергию Радонежскому, но вскоре забыл о своих словах. И вот теперь, когда со мной произошел этот случай, я подумал, что, наверное, Бог напоминает мне о моем грехе…

После этого случая опять прошли годы, а я вновь забыл о своем обещании поехать к угоднику Божию. Но на сердце у меня уже не было прежнего спокойствия. Все чаще и чаще перед моим мысленным взором вставало страшное слово: «клятвопреступник».

Со службы я уже давно ушел и поселился в деревне. Меня даже выбрали церковным старостой. К моему стыду, я не причащался больше семи лет. Как-то на Страстной седмице я решил все же попоститься, что называется, через пень-колоду. После Причастия я почувствовал себя каким-то обновленным, жизнерадостным, моя душа испытала что-то давно знакомое, родное, что-то необъяснимое… Мне кажется, так птица, долго томившаяся в неволе, сперва лениво, нехотя, расправляет свои отяжелевшие крылья. Один неуверенный взмах, другой, третий… и вдруг дивная радость полузабытого свободного полета в бескрайнее небо!

Тогда мне был дарован только первый, неуверенный взмах моих духовных крыльев. Что-то зрело в моей душе: меня чаще стала посещать жажда молитвы, неясно сознаваемая, иной раз насильственно заглушаемая повседневными заботами. Но все неотступнее вспоминался мой невыполненный обет, и я наконец поехал в лавру…

Никогда не забуду того священного трепета, той духовной жажды, с которой я подъезжал к духовному оплоту моей родины. Вся многострадальная история Русской земли, казалось, разворачивалась передо мной. По святыням лавры меня водил молодой монах, которого я встретил у ворот обители. Это был благоговейный, тихий и смиренный инок, он же привел меня и к раке, где покоятся нетленные мощи преподобного Сергия. Молящихся было довольно много. Общий для всех молебен служил очередной иеромонах.

Я встал на колени и в первый раз в своей жизни отдался дивному чувству молитвы. Слезы невольно потекли по моим щекам, я просил преподобного простить мою духовную слабость, мое неверие и отступничество. Когда я подошел к раке, вдруг увидел под схимой лик старца с грозно устремленным на меня суровым взглядом. Не веря своим глазам, я отвернулся, продолжая еще усерднее молиться. Но точно какая-то невидимая сила опять заставила меня посмотреть на то же место, и вновь я увидел суровые очи схимника.

Меня объял ужас, но я стоял перед этим суровым ликом, уже не отводя от него глаз и не переставая молиться. Я видел, как постепенно смягчался суровый взор, как все легче и отраднее становилось моей потрясенной душе и как постепенно под схимой стало исчезать чудесное изображение…

Когда закончился молебен и все пошли прикладываться к мощам чудотворца, пошел с ними и я, уже спокойный и радостный. Никогда до этого я не испытывал такой необыкновенной легкости. Точно какой-то гнет, долго давивший мои плечи, был снят с меня всесильной рукой. С особым благоговением я приложился к мощам преподобного…

Эти часы, проведенные под кровом святой обители, этот выполненный обет, дивное молитвенное настроение, чудесное видение, дарованное мне, совершили громадный перелом в моей духовной жизни. Я уверовал.

Да, я уверовал и, видит Бог, чувство, с которым я возвращался из Троице-Сергиевой лавры, было исполнено неземной теплоты, душевного смирения, любви к Боту и покорности Его святой воле. Казалось, моя душа оказалась на Небе.

В Петербург я приехал в дивном настроении. Но прошло несколько дней, как я уже был в руках лукавого! В городе я познакомился с плохой компанией. За всю мою жизнь я не предавался такому мрачному разгулу, именно мрачному, потому что даже в самый разгар неудержимых оргий, когда я оставался наедине сам с собой, меня буквально душили слезы. Я видел бездну, раскрытую под моими ногами, видел зловещий мрак ее бездонной пасти и ни секунды не забывал, что, подчиняясь какой-то грозной, зловещей силе, я стремглав лечу туда, откуда не бывает возврата. Такого ужаса нравственной смерти, охватившего мою душу, я не испытывал за всю мою жизнь.

К счастью, это искушение продолжалось недолго. Не прошло и недели, как я опомнился, ко мне вернулся дар молитвы. Я уже стал другим. Мир и его развлечения потеряли для меня былое значение, но в душе все еще оставалась некая пустота. Такое состояние продолжалось около года.

Стоял февраль, было очень холодно, завывали метели. Наступила вторая или третья неделя Великого поста. Меня по делам вызвали в Петербург. Я быстро собрался и сел в поезд. После второго звонка в купе зашел батюшка и занял свое место. Я невольно поклонился ему — такое славное впечатление произвело на меня его открытое, милое лицо. Батюшка Игнатий оказался монахом-казначеем одного из монастырей Центральной России. Он рассказал мне кое-что из своего прошлого. Оказывается, он в течение пяти лет подвизался в Оптиной пустыни. Много удивительного рассказал мне отец Игнатий.

Когда мы подъезжали к Кронштадту, я сказал батюшке, что хочу съездить к отцу Иоанну, но не надеюсь, что смогу попасть к великому кронштадтскому пастырю.

— Умоляю вас, мой дорогой, поезжайте к отцу Иоанну, остановитесь в его Доме трудолюбия, скажите псаломщику батюшки, что вас прислал к нему отец Игнатий из Иоанно-Богословского монастыря. Он меня знает! Поезжайте, не медлите!

Тут наш поезд подошел к платформе Петербургского вокзала, и мы почти со слезами обнялись и попрощались. Да будет благословенна наша встреча! В Петербург я приехал в пятницу, это был приемный день министра. До четырех часов у меня было достаточно времени, чтобы найти гостиницу, умыться, привести себя в надлежащий вид.

К моему ужасу, чем ближе подходил час приема у министра, тем хуже и хуже становился мой голос. Хрипота, слегка заметная при разговоре с отцом Игнатием, усиливалась, мой голос быстро пропадал. Я заболевал! К четырем часам я уже чувствовал себя настолько плохо, что с большим трудом сел на извозчика и поехал в министерство.

Домой я вернулся уже совсем больной, с сильным жаром, от которого голова, казалось, раскалывалась надвое. По самой простой человеческой логике, мне надо было лечь в таком состоянии в постель и послать за доктором, но какая-то сила свыше увлекла меня в лютый мороз в Кронштадт.

В вагоне поезда, сидя у раскаленной печки, я дрожал в своем пальто с поднятым воротником, точно на лютом морозе, но уверенность, что со мной не случится ничего дурного, что я, вопреки кажущемуся безумию моего путешествия, буду здоров, не покидала меня ни на минуту. Однако мне становилось все хуже и хуже.

Кое-как, скорее, с помощью мимики, чем слов, я нанял на вокзале извозчика, и как был — в легком пальто — пустился в путь по открытому всем ветрам ледяному взморью в Кронштадт, сиявший издали ярким электрическим светом своего маяка. Я велел отвезти меня в Дом трудолюбия.

Улицы Кронштадта были пустынны, когда мы ехали по их ухабам, но чем ближе я подъезжал к Андреевскому собору, тем оживленнее становился город. А уже у самого собора нас встретила людская волна не в одну тысячу человек, торжественно стоявшая на всех смежных с собором улицах и переулках.

— Все идут от батюшки после исповеди! — сказал мой возница, снимая шапку и крестясь на открытые двери храма.

Добрый помощник батюшки отвел мне приготовленную у него комнату «для почетных посетителей», велел подать мне самовар и чай и, пожелав здоровья, оставил меня одного.

Я попросил женщину, которая принесла самовар, разбудить меня к заутрени не позже трех часов утра, заперся на ключ и стал молиться. Откуда снизошло на меня это молитвенное настроение? Казалось, вся долго скрываемая сила покаяния вырвалась наружу и пролилась в бессвязных словах горячей молитвы, в потоке невыплаканных, накопившихся слез старого, наболевшего, неизжитого горя.

Я забыл обо всем в эти чудесные минуты: о времени, пространстве, сломавшем меня недуге. Во мне пылала та любовь, то чувство покаяния, которое не могут дать никакие духовные силы человека и которое посылается только свыше, путем незримым и для неверующего непонятным.

Болезнь, как бы отступившая от меня во время молитвы, напала на меня с особенной яростью, когда часов в двенадцать ночи я прилег отдохнуть до заутрени. Я чувствовал, что у меня начинается бред. Так я пролежал в полузабытьи до утра. Ровно в три часа утра в дверь постучали:

— Уже почти все ушли к заутрене, вставайте!

Я встал, надел пальто и вышел. В белом морозном сумраке зимней ночи завывала метель. Утопая в нанесенных за ночь сугробах, я еле доплелся до собора. Народу около закрытых дверей было много. Люди все подходили и подходили, все росла и росла волна жаждущих Христова утешения. Я не дождался открытия собора… В полуобморочном состоянии меня довез до Дома трудолюбия извозчик. Я еле добрался до своего номера — он был закрыт. Ни прислуги, ни квартирантов — весь дом точно вымер. В изнеможении я прилег на каменную лестницу и лежал, пока чья-то милосердная душа, проходившая мимо меня, не отвела меня в незапертую общую комнату, где я и забылся болезненным сном на чьей-то неубранной кровати. Проснулся я, когда уже рассвело. Было около девяти часов. Вскоре стали собираться богомольцы из собора. Кратковременный сон подбодрил меня настолько, что я без посторонней помощи добрался до квартиры псаломщика. Его добрая жена с участием приняла меня, обласкала, напоила чаем и все время соболезновала, как же это я так расхворался в чужом городе и как же я буду говорить с батюшкой, если с ним увижусь, с такой полной потерей голоса!

В десять часов пришел псаломщик. Тепло и ласково он посочувствовал мне, а затем огорчил сообщением, что батюшка так плохо себя чувствует, у него так разболелась рука, что на вопрос, приедет ли он в Дом трудолюбия, ответил: «Когда приеду, тогда увидишь!»

Не прошло и часа после прихода из собора псаломщика, как снизу прибежала, запыхавшись, одна из служащих и сказала:

— Батюшка приехал!

Как меня отвел вниз псаломщик, как он меня там устроил в номере, соседнем с тем, куда вошел батюшка, я не помню. Помню только чувство ожидания, что вот-вот должно совершиться со мной что-то великое, что откроет мои духовные очи, что сделает меня другим человеком. И это великое действительно совершилось!

Быстрой, энергичной походкой вошел в мой номер батюшка. За ним шел псаломщик. Одним взглядом он окинул меня… и что же это был за взгляд! Пронзительный, как молния, прозревающий и все мое прошлое, и язвы моего настоящего, проникавший, казалось, даже в мое будущее. Таким я себе показался обнаженным, так мне стало за себя, за свою наготу стыдно… Как я выстоял молебен, не помню. Когда я подошел к кресту, псаломщик сказал:

— Вот, батюшка, господин из Орловской губернии приехал к вам посоветоваться, да захворал и потерял голос.

— Как же ты голос потерял? Простудился, что ли?

С этими словами батюшка дал мне поцеловать крест, положил его на аналой, а сам двумя пальцами правой руки провел три раза по горлу, и… совершилось чудо. Лихорадка меня в ту же минуту покинула, и мой голос сразу вернулся ко мне! Более получаса, стоя на коленях, припав к ногам желанного утешителя, я говорил ему о своих скорбях, открывал ему всю свою грешную душу и приносил ему покаяние во всем, что томило мое сердце.

Это было мое первое за всю мою жизнь истинное покаяние, покаяние не перед самим собой, но перед Богом! Впервые я узнал, постиг своим существом сладость этого покаяния и впервые всем сердцем принял, что Бог, именно Сам Бог, устами пастыря ниспослал мне Свое прощение, когда отец Иоанн сказал мне:

— У Бога милости для тебя много, Бог простит!

В этот момент я постиг всю тайну исповеди. Я понял это не умом, а воспринял эту тайну всем своим существом. Та вера, которая так упорно не давалась моей душе, несмотря на мое видимое обращение у мощей преподобного Сергия, только после этой моей сердечной исповеди занялась во мне ярким пламенем. Я осознал себя верующим и православным.

Для меня стало ясно все великое значение исповеди у духовника. Прежде всего это отрешение от своей гордости, смиренное и благоговейное покаяние не перед лицом человека, а перед Самим Богом.

С этого времени я осознал себя обращенным в православную веру, и только с этого времени я понял, что вне Церкви и ею установленных Таинств нет спасения. Тогда, наконец, моя жизнь получила для меня и смысл, и значение.