Свинцовая воля

Глава 13

С намерением оглядеться на месте и наметить пути отхода Илья с Лиходеем ранним утром уже были на том самом железнодорожном вокзале, где при непредвиденных обстоятельствах Журавлев и познакомился с бандитом. Казалось бы, времени с того злополучного дня прошло не так уж и много (глубокая рана от кастета до сих пор давала о себе знать ноющей при ненастье болью в черепной коробке), а уже столько произошло событий, все завертелось с такой убыстряющейся скоростью, как будто в калейдоскопе. При виде пакгаузов память тотчас услужливо подкинула тот роковой момент, и Илья непроизвольно потрогал рану под фуражкой.

Илья искоса поглядывал на подельника, который с угрюмым выражением на обветренном лице шагал рядом, и его не покидало тревожное ожидание, что Лиходей в любую минуту может выкинуть какой-нибудь фортель, чтобы дискредитировать его в глазах Горыныча. Не такой Коля Коноплев был человек, чтобы в одночасье смириться с тем, что главным в этом верном деле назначили не его, а беспонтового фраера из Тамбова.

И вдруг Илью посетила несвоевременная мысль, что предстоящее ограбление всего лишь обыкновенная подстава, и на самом деле бабы никакие не инкассаторши, а бандитские «подстилки»: его в очередной раз просто-напросто испытывают, чтобы уж окончательно убедиться в его благонадежности как нового члена банды.

– Лиходей, – осторожно обратился Илья к своему напарнику по опасному ремеслу, чтобы развеять всякие сомнения, – как думаешь, после дела через пакгаузы лучше уходить или через отстойник, где заброшенные паровозы стоят?

– Ты старший, ты и думай, – зло обронил Лиходей, нервным жестом резко натянул за козырек кепку глубоко на глаза, раздраженно сунул руки в карманы и прибавил шаг, бесцеремонно расталкивая толпившихся пассажиров плечами.

«Нервничает, значит, все без обмана», – перевел дыхание Илья, но легче ему от этого не стало, потому что в душе уже принялся переживать за инкассаторш, которые пока ни сном ни духом не ведают, что на них готовится нападение, к тому же им потом как-то придется оправдываться, что не смогли уберечь от хищения огромную сумму денег, предназначенную для заработной платы советским труженикам. Он даже искренне пожелал, чтобы сегодня произошло что-нибудь неординарное и ограбление сорвалось по независящим от них причине. Но надеяться на непредвиденный случай было опрометчиво, и он взволнованно подумал: «Главное – чтобы этот придурок не учудил что-нибудь такое, с него станется».

Следом за Лиходеем Илья вышел на перрон. Здесь стоял только что подошедший состав из Германии, радостно суетились демобилизованные солдаты: одни бежали с котелками за водой к водонапорной башне, другие прямо из четверти пили мутный самогон, а сидевший в дверях вагона одноногий гармонист умело наяривал на гармошке, свесив здоровую ногу и в такт музыке ею подрыгивая.

Возле вагона лихо отплясывали девушки-фронтовички, с азартом отбивали каблуками кирзовых сапог чечетку о бетонный перрон, голосисто пели озорные частушки, как будто между собой соревновались на самую звонкую и ловкую певунью.

Вперед вышла одна из девушек, должно быть, самая боевитая. Жестикулируя, она по-цыгански затрясла полными грудями; от обилия на ее гимнастерке наград их переливчатый звон был слышен даже сквозь звуки гармошки. Сверкая лихими глазами, спела:

Тут в центр круга, растолкав толпившихся фронтовиков, на полусогнутых ногах, юлой выкатился юркий солдатик с тремя орденами Славы, остановился против девушки; выделывая ногами замысловатые коленца, он азартно бросил пилотку на перрон, спел:

Но девушка-фронтовичка тоже оказалась на язык остра, как и этот паренек, за словом в карман не полезла, а сходу его отшила:

Вокруг одобрительно загудели, захохотали, захлопали в ладоши, а один офицер, тронутый до глубины души охальной частушкой, даже вынул из кобуры пистолет и выстрелил в воздух.

Посрамленный солдат смущенно поднял пилотку, отряхнул ее о колено, нахлобучил на потную голову и сокрушенно махнул рукой, что можно было понять, как сдаюсь на милость победителя.

Тут машинист дал длинный пронзительный гудок, и все поспешно стали грузиться в вагоны. От головы состава, где натужно пыхтел паровоз, выпуская клубы горячего пара, ветер принес острый запах горелого угля и расплавленного мазута.

Пожилой рабочий в обтерханной кепке и промасленном пиджаке торопливо двигался вдоль состава, постукивал молотком по буксам, чтобы по звуку определить неисправность, затем прикладывал к металлической поверхности растопыренную шершавую ладонь, черную от копоти, с кожей, похожей на наждак, едва ли не насквозь пропитавшуюся техническим маслом, и шел дальше. Поравнявшись с Ильей, он устало выпрямился.

– Слышь, мил человек, – окликнул он Илью, голос у него был скрипучий, какой-то неприятный, как у птицы коростель, – куревом не богат? Уважь, курить охота, мочи нет.

Пока Илья доставал из кармана папиросы, обходчик подошел к нему вплотную. Приблизив свое морщинистое темное от загара лицо к его лицу, вполголоса проговорил, незаметно указывая глазами вбок:

– Паря, видишь, вон там, у окна две девки стоят с чемоданом? Это и есть инкассаторши. Торопитесь, скоро подойдет маневровый паровоз, кукушка, и заберет их.

Он звучно зачмокал серыми губами, раскуривая отсыревшую папиросу, потом глубоко затянулся, пыхнул сизым дымом и с кривой усмешкой громко сказал, должно быть, чтоб услышали стоявшие рядом пассажиры:

– Спасибо, мил человек, выручил. Ну, прощевай.

Оправившись от неожиданности, Илья оглянулся: возле стены стояли две пигалицы лет по семнадцати в черной железнодорожной форме, туго перепоясанные в тонюсеньких талиях офицерскими ремнями, вместе держали слабенькими пальчиками за металлическую ручку облезлого вида чемодан. Они напряженно смотрели куда-то ему за спину и, хотя симпатичные личики у них выглядели нарочито сурово и неприступно, было заметно, что девушки взволнованы.

Илья быстро взглянул в ту сторону и увидел приближающийся небольшой паровоз без вагонов. «Очевидно, это и есть та самая кукушка», – догадался он и подмигнул Лиходею, который уже крутился около ничего не подозревавших инкассаторш.

Сделав озабоченный вид, что позабыл в зале вокзала нужную вещь, Илья направился в их сторону. Проходя мимо девушек, он стремительно вырвал у них из рук чемодан, круто развернулся, чтобы бежать, но в этот самый для него неподходящий момент одна из девушек, забыв про пистолет, лежавший у нее в кобуре, с визгом бросилась ему на спину. Обвив мускулистую шею слабыми руками, она лихорадочными движениями пыталась нащупать его глаза, чтобы выцарапать их.

Пока Илья, неловко держа перед собой двумя руками чемодан, напрасно пытался стряхнуть ее со своих плеч, Лиходей мгновенно подскочил и с ходу ударил девушку кастетом, целенаправленно метя в темя, чтобы уж было наверняка. Почувствовав, что цепкие пальцы на его исцарапанной ногтями шее разжались, и тело девушки мешковато упало на перрон, Илья со всех ног бросился бежать. Вначале он хотел по-быстрому скрыться в лабиринтах заброшенных пакгаузов; уже направил свои подрагивающие в коленях ноги в ту сторону, как вдруг увидел, что по второму пути движется товарный состав, на ходу передумал и побежал вдоль полотна железной дороги, туда, где стояли негодные вагоны и пара оставшихся от войны взорванных паровозов.

Он не видел, как другая девушка метнулась к подруге, чтобы оказать ей посильную помощь; повернула бледным лицом к себе и тотчас испуганно округлила обезумевшие от вида желтых окровавленных костей глаза. Тогда она бережно опустила проломленную голову мертвой подруги на холодный бетон перрона, суетливыми движениями вынула из-под полы пиджака служебный пистолет и принялась с колена, торопливо стрелять в след убегавшим парням. Руки и у нее заметно тряслись, и все пули улетали в пустоту, растворяясь в горячем воздухе, ударялись в рельсы, рикошетя куда попало, не причиняя даже самого ничтожного вреда грабителям.

Перескакивая через рельсы, Илья с Лиходеем пересекли железную дорогу поперек, в одном месте едва не угодив под проходящий состав, пробежали вдоль десятка ржавых вагонов, поднырнули под один из них, выскочили с другой стороны и вдруг почувствовали под ногами непривычную пустоту. Кубарем скатившись с насыпи к ее подножию, они внезапно очутились на дне глубокой балки. Здесь стояла непривычная тишина, душисто пахло высокими по пояс некошеными травами, мирно журчал ручеек, чувствовалась освежающая прохлада. В кустах низкорослых ракит голосисто пели невидимые птицы.

Первым вскочил Илья. С ненавистью пнув чемодан с деньгами, он оглушающе громко, так, что даже птицы испуганно притихли, заорал:

– Ты, мразь, зачем девку убил?

– Не шурши, – коротко обронил Лиходей, с невероятным проворством поднявшись, готовый защищаться. Тщательно вытерев о брюки окровавленный кастет, он нагло ощерил желтые зубы: – Да если бы не я, не видать бы нам денег, как своих ушей. Тебя бы за это Ливер грохнул… Падла, – помолчав, добавил он и, не сводя настороженных глаз с Ильи, который стоял напротив, сжав пальцы в кулаки с такой силой, что побелели костяшки суставов, пренебрежительно сплюнул в траву. – Так-то вот…

«Так этот самый Горыныч и есть неуловимый главарь банды по прозвищу Ливер», – машинально отметил про себя Илья. Но той радости, которая должна была наступить от того, что он теперь лично знаком с главарем, уже не было, вдруг наступила усталость и апатия, а еще невыносимая боль в сердце от жалости и сострадания к безвинно погибшей девушке, исполнившей свой служебный долг до конца. «Вы еще за все ответите», – мысленно пообещал он, а вслух сказал другое:

– Бери чемодан… пошли.

Очевидно, в его взгляде, в выражении лица, в интонации, которой прозвучали эти слова, Лиходей заметил что-то такое, что всегда развязный и неприступный, он вдруг поостерегся прекословить, послушно поднял чемодан, и они торопливо двинулись вдоль ручья. Но хотя бандит покорно исполнил команду Ильи, все же по его поведению было видно, что Лиходей затаил злобу.

Тем временем не пострадавшая при налете девушка медленно опустилась на перроне на колени, положила окровавленную голову подруги на свои обнаженные бледные ляжки, трогательно выглядывавшие из-под задранной юбки, и безнадежно завыла в голос, горестно раскачиваясь и нежно перебирая завитки на лбу безжизненного тела. Вокруг нее стали собираться люди.

На повороте трамвай замедлил ход, Леонтий на ходу выпрыгнул из вагона. Пропустив полуторку, он перебежал дорогу и размашисто зашагал в сторону проулка, где виднелось полуразрушенное кирпичное здание бывшей суконной фабрики. Во время войны, когда немецкая авиация немилосердно бомбила город, фабрика основательно пострадала, и теперь цеха пустовали. С болью взглянув на груды битого кирпича и росшие на крошечной части уцелевшей крыши высокие заросли полыни и тоненькие гибкого ствола березки, он прошел мимо, до хруста отвернув голову.

«Долго придется нам восстанавливать страну, – с тяжелым вздохом думал Семенов. – Да еще мешают всякие преступные элементы, которые привыкли в мутной воде ловить рыбу. Жил себе хороший человек, жил… и вдруг хлоп – и нет человека. Но ничего-о, и до них доберемся, дайте время».

С пыльной жаркой улочки он свернул в глухую аллею. По заросшей травой тропинке с удовольствием прошелся между высокими могучими тополями, где стояла густая освежающая тень, а в вышине деревьев гулял верховой ветер, и вскоре вышел к старинному особняку, украшенному господскими вензелями, в котором сейчас размещался госпиталь. Напротив госпиталя в кустах шиповника и сирени прятался небольшой кирпичный дом. В стародавние времена он исполнял роль летней резиденции господ, сейчас же в нем находился городской морг.

Дверь в морг была распахнута настежь, и Семенов, не колеблясь, вошел. В нос тотчас ударило запахом хлороформа, карболки и хлорки, и еще устойчиво пахло чем-то едва уловимым, но мерзким и неприятным для восприятия, что не могла вытравить даже химия. «Так, должно быть, пахнет смерть», – неожиданно для себя сделал вывод Леонтий, который никогда не страдал брезгливостью, а тут вдруг почувствовал себя довольно неуютно, как человек, неожиданно оказавшийся в непривычной для него среде.

Он неуверенно прошел длинным мрачным коридором, который практически не освещала горевшая под потолком вполнакала тусклая, засиженная мухами лампочка, заглянул в приоткрытую дверь в конце коридора.

В небольшом помещении на кирпичном столе с неглубоким желобом посредине лицом вверх лежал посиневший труп девушки. Ее раскосмаченные русые волосы были небрежно разбросаны по столу, а тонкие худые ноги бесстыдно раздвинуты в стороны. Возле трупа суетился знакомый судмедэксперт Шамиль Янгалычев, облаченный в клеенчатый фартук зеленого цвета с мутными застарелыми потеками крови, со скальпелем в руке. Из сделанного им надреза около левого уха мучительно медленно выползала черная загустевшая кровь.

Занятый своим делами, он не сразу заметил вошедшего в зал Леонтия. И лишь когда оперативник громко с ним поздоровался, строго взглянул на него сквозь толстые запотевшие стекла очков. Приспустив с лица грязную маску, сказал:

– А-а, Семенов, здорово. Сам пожаловал, не терпится узнать причину смерти. Ну, так слушай. Орудие убийства – свинцовый кастет. Даже больше тебе скажу… кастет тот самый, которым убили сторожиху. В общем, два последних убийства никакого отношения к прошлым не имеют. По крайней мере, убийцы разные, хотя, возможно, и из одной банды.

– То, что они из одной банды, могу заверить тебя, Янгалычев, это точно, – поморщился Леонтий. – Только, если этих женщин убили из-за ограбления, то непонятно, за что убили тех людей. Как-то все тут запутанно.

Он шагнул ближе к столу, заглянул в лицо мертвой девушки. В глаза ему тотчас бросился ее заостренный нос с темными ноздрями и синие, как у утопленника, губы. Но поразило его совсем другое: в уголках ее твердо сжатых губ застыла хорошо заметная таинственная улыбка, как если бы девушка погибла не в схватке с бандитом, а при других, неожиданных и приятных обстоятельствах. Выходит, что даже смерть не смогла исказить ее красивого лица.

Леонтий растопыренной пятерней провел по своему потному от волнения лицу, буркнул:

– Такую красоту, сволочи, загубили.

Его взгляд все время невольно притягивал плоский живот еще не рожавшей девушки с темным мыском внизу аккуратной выемки округлого, как пуговка, пупка.

– Ей бы ребятишек плодить, а оно вон как… получилось.

В голову Леонтия внезапно плеснуло жаром, он побледнел, быстро отвернулся и поспешно вышел на улицу. Здесь было хоть и жарко, но воздух, настоянный на запахах разнотравья и липкой тополиной листвы, был бодрящий. Семенов сел на скамейку, принялся часто-часто дышать, чувствуя, как начинает медленно, с неохотой отпускать сердце.

Через минуту из морга вышел Шамиль, держа в одной руке граненый стакан с разведенным спиртом, в другой головку очищенного репчатого лука. Присев рядом с оперативником на скамейку, он молча протянул ему наполненный наполовину стакан. Не проронив ни слова, Семенов принял его и за два глотка опорожнил. Вернув пустой стакан судмедэксперту, он отодвинул его протянутую руку с луком, перекосился от отвращения, затем вытер мокрые губы ладонью и вновь откинулся на спинку, глядя перед собой горестными глазами.

– Я тебя понимаю, – заговорил после недолгого молчания Янгалычев, – жизнь несправедлива. Но так она устроена. Тут уж поделать ничего нельзя.

– Когда я этого гада найду, – зло проговорил Семенов, – я его собственными руками удавлю. Он у меня до суда не доживет, – твердо пообещал он, – мамой клянусь.

Они еще немного посидели, и Шамиль поднялся.

– Пошел я, – устало сказал он. – Дел еще полно… скоро одни трупы будут сниться. Ну, давай, – он вяло хлопнул Леонтия по плечу и ушел, тяжело вздыхая и сокрушенно качая породистой головой, которая вкупе с большими очками в металлической оправе придавала его сутулой фигуре дополнительную солидность.

Вскоре алкоголь ударил Семенову в голову, но окружающий мир от этого не изменился в лучшую сторону, и на душе не стало покойнее, зато перед глазами, приятно колеблясь, медленной чередой проплыли куст боярышника, отяжеленного спелыми ягодами, зеленые сочные листья молодого тополя, колышущиеся на ветру светлой серебристой изнанкой, сломанная ветка сирени…

Семенов задержал взгляд на месте слома, где торчала желтая, уже высохшая сердцевина, похожая на человеческую кость. Болезненно поморщившись, он с тоской подумал: «Вот и девушку, как эту ветку, сломали, а ей бы жить и жить».

– Сволочи, – вслух проговорил он злым голосом, и такая жажда деятельности в нем возникла, чтобы немедленно разыскать и наказать преступников, что у Леонтия сразу пропало гнетущее состояние. Он уперся руками в колени, резко поднялся и торопливо направился к дороге. «Это хорошо, что Илюха в банду внедрился, просто замечательно, – размышлял он по пути и, не замечая за собой, делал непроизвольные порывистые движения руками. – Теперь главное найти с ним контакт. А это, по всему видно, сделать будет затруднительно, потому что за ним небось ведется наблюдение».

Занятый своими мыслями, он не сразу услышал короткие сигналы автомобиля. И только когда ему с кузова разом закричали несколько одуревших от жары хриплых голосов: «Семенов, давай к нам!», он вскинул голову и посмотрел на дорогу, вдоль которой уже забывчиво шагал минут десять. Это кричали его коллеги из пятого отдела, которые на полуторке проезжали мимо, возвращаясь со стрельбищ в Управление.

– Леонтий, мать твою, оглох, что ль? – поинтересовался, свесившись через борт, младший лейтенант Часовских, добродушно сверкая белозубой улыбкой. – Мы тебе сигналим, сигналим, а ты как в рот воды набрал. – И сам же жизнерадостно захохотал, очень довольный своей остроумной шуткой. – Давай руку!

Семенов сокрушенно мотнул головой, дивясь своему промаху, хмыкнул, но забираться в кузов отказался, запрыгнул на подножку. Держась одной рукой за борт, другой за оконный проем, он подставил распаренное лицо под встречный ветерок, чувствуя, как воздух, тугой волной набегая, приятно холодит кожу.

Через полчаса лихой езды по выбитому асфальту они уже подъезжали к перекрестку улицы Революционной и проспекта Октября, где под бетонным балконом находился главный вход в Управление НКВД. Не дожидаясь, когда остановится машина, Леонтий на ходу спрыгнул с подножки, в знак благодарности махнул парням рукой и через минуту скрылся внутри серого громадного здания с круглыми колоннами высотой в четыре этажа. Стремительным шагом пройдя по безлюдным и гулким коридорам, он с удивительной легкостью (должно быть, оттого что в нем еще бурлила ярость) распахнул тяжелую дверь, которую в обычные дни он открывал, прикладывая некоторое усилие.

В кабинете, сутуло сгорбившись над большим канцелярским столом, подперев ввалившиеся щеки кулаками, в полном одиночестве сидел старший оперуполномоченный отдела по борьбе с бандитизмом капитан Сиротин, напряженно уставившись в лежавшие перед ним на поверхности зеленого сукна серого цвета бумаги. Он медленно шевелил губами, вдумчиво вчитывался в напечатанный на пишущей машинке не очень четкий текст, звучно шамкал губами, как человек не очень образованный. Его черные брови были хмуро сдвинуты над переносицей, между ними пролегла глубокая складка, что говорило о его озабоченности, а темные глаза то близоруко щурились, то, наоборот, широко распахивались, что ему было несвойственно. Если только в документах не говорилось о чем-нибудь уж совсем запредельном.

На стук двери Сиротин приподнял голову, рассеянно взглянул на вошедшего Семенова. Но вскоре его взгляд стал осмысленным, внимательным, он чутко повел носом и с раздражением спросил:

– Где тебя черти носят? Пил, что ль? Ты смотри, – предупредил он.

– В морге был, – также с неудовольствием ответил Леонтий. – Там эта девушка… что-то в груди засвербело. Шамиль налил разведенного спирта.

Сиротин поднялся из-за стола, привычно одернул гимнастерку, взял стопку бумаги и бросил ее на стол Семенова, расположенный рядом.

– Почитай.

Леонтий вопросительно взглянул на капитана.

– Почитай, почитай, – сказал тот с нажимом. – Очень интересная картина вырисовывается.

Сиротин вынул из кармана галифе трофейный серебряный портсигар, на крышке которого была непонятная вязь на немецком языке, достал из него папиросу. Задумчиво постучав мундштуком по закрытой крышке, он сунул папиросу в рот, вновь спрятал портсигар в карман и как будто забыл про незажженную папиросу: принялся взад-вперед прохаживаться по комнате, о чем-то усиленно раздумывая. Потом вдруг спохватился, прикурил от спичек (очевидно, не успев за войну разжиться трофейной зажигалкой), подошел к распахнутому настежь окну, оперся о подоконник двумя руками и, не вынимая папиросы изо рта, сжимая мундштук крепкими зубами, принялся жадно курить, пускать дым на улицу.

Бросая быстрые взгляды на Сиротина, поведение которого Семенову все больше не нравилось, Леонтий сел за стол, подвинул к себе бумаги и стал читать. По мере углубления в содержание текста небольшие глаза Семенова с припухлыми нижними веками непроизвольно расширялись от изумления, потому что такого поворота дела он никак не ожидал.

– Это что ж тогда получается, – отвлекся от чтения Леонтий, несказанно пораженный полученным из Белоруссии ответом на запрос, приподнял голову и затуманенным взглядом уставился в спину Сиротина, – что всех убитых с особой жестокостью людей объединяло то, что они в сорок четвертом году были узниками концентрационного лагеря Озаричи? Вот так новость!

Сиротин нервным щелчком бесцеремонно отправил окурок далеко за окно, резко повернулся и принялся бестолково ходить по комнате, как-то по-бычьи непокорно пригнув лобастую голову.

– Получается, что так, – сдержанно заговорил он, упорно глядя в пол. – К тому же все они жители Белоруссии. Если бы мать погибшей Елизаветы Барсук, проживающая в данное время в Ярославле, сразу же рассказала, что ее дочь находилась с десятого по девятнадцатое марта сорок четвертого в концлагере Озаричи, мы бы довольно далеко продвинулись в расследовании. Почти месяц мы потеряли только из-за того, что эта недалекая женщина скрывала столь горестный факт из ее недолгой жизни, ссылаясь на то, что Елизавета категорично запрещала ей кому бы то ни было рассказывать об этом, чтобы, мол, не осложнять жизнь девушки, к тому же комсомолки. Мало ли что люди могут подумать. Из-за этого они, говорит, и в Ярославль переехали. А еще, видите ли, она посчитала, что это кратковременное пребывание в местах принудительного содержания, как это у немцев называлось, не относится к делу убийства ее дочери. Конечно, находясь в более-менее спокойном Ярославле, можно теперь так думать, но… Ты почитай, что там вытворяли фашисты. Вслух читай, – приказал он и остановился напротив, сверля колючими глазами тугой затылок Семенова, уткнувшегося лицом в лист бумаги, выискивая взглядом, что прочитать.

– Там имеется копия страницы ежедневной газеты «Красная Армия» от двадцатого апреля сорок четвертого года под названием «Не забудем немцу ни этих слез, ни этой крови!» – подсказал капитан Сиротин, у которого от волнения заметно подрагивали серые жесткие губы.

– Про полесскую трагедию? – вполголоса переспросил Семенов, слюнявя потрескавшиеся от подушечки пальцев, аккуратно перелистывая страницы.

– Ну, – коротко подтолкнул его к действию нетерпеливый Сиротин. – Читай!

– «Авторы статьи Якуб Колос, Ефим Садовский, Василий Бурносов, – вдруг почему-то охрипшим голосом начал негромко читать Семенов, остановив взгляд на нужной странице: – … Люди, которых согнали сюда, располагались прямо на грязной земле, под морозным и безучастным небом. Многие уже потеряли возможность двигаться, потеряли сознание, лежали в липкой холодной грязи.

Мы видели этих вымученных людей сразу после освобождения их нашими войсками. Женщины и дети истощены до крайности. Люди ходят, как тени, едва передвигая ноги. И говорят еле слышно ослабевшим голосом…

Мартовская оттепель сменилась сильным морозом, люди замерзали. Немецкие солдаты и полицейские врывались в лагерь и заставляли несчастных снимать сапоги, пальто, свитеры. Здесь же, в лагере, бандиты насиловали девушек…»

Голос у Семенова дрогнул, он звучно проглотил слюну и поднял голову, задумчиво уставился в окно, по железному карнизу которого важно ходила белая голубка, трогательно воркуя и с любопытством заглядывая в комнату. Темные бусинки ее глаз вдруг показались ему осмысленными, словно птица понимала все то, что он только что прочитал. От столь неожиданного открытия у Леонтия невольно пробежал по спине холодок.

– Десять дней просуществовал концлагерь на болоте, – как будто издалека донесся до него глуховатый голос Сиротина, – а столько смертей.

От его голоса голубка встрепенулась, но не улетела, а вновь принялась ходить по карнизу, стуча коготками по железу, прожигая огненным взглядом находившихся в комнате людей.

– Туда фашисты специально свозили больных сыпным тифом и другими болезнями. Людей заражали с расчетом, что после инфекция перекинется на наступающие части Красной Армии. Держали под открытым небом без воды и пищи. За короткое время существования с десятого по девятнадцатое марта по приказу командования 9-й армии вермахта на небольшие площади в болотистой местности было согнано около пятидесяти тысяч гражданского населения – жителей Гомельской, Могилевской, Полесской областей Белоруссии, а также Смоленской и Орловской областей России.

Сиротин шагнул к столу, уперся узкими ладонями в его поверхность, словно контуженный, часто дергая головой от волнения, жестко приказал:

– Там еще имеется статья о детях, которых освободили в Озаричах в марте 1944 года. Прочитай.

Семенов с усилием отвел свой пристальный взгляд от голубки, нашел глазами статью и, с трудом сглотнув вдруг пересохшим горлом, хрипло прочитал:

– «… Девочке Нине два года. Она сидит босиком на снегу в одном платье. Голова обмотана тряпкой. У ребенка почернели ножки от холода и истощения. Она не может даже плакать. Боец взял на руки умирающего ребенка. Он расстегнул шинель, фуфайку и прижал ее к своему телу. Нина не плакала, но плакал боец…»

– Все! – с болью в голосе воскликнул Семенов и резко поднялся, спугнув голубку, которая тотчас улетела, испугавшись прямо нечеловеческого горестного стона. – Больше не могу читать, и ты меня лучше не заставляй. – Он поспешно собрал бумаги в папку, захлопнул и отодвинул ее на середину стола. – Это невыносимо.

– Невыносимо, – согласился Сиротин и его жесткие губы дрогнули, обнажая, будто в волчьем оскале, неровную подковку передних зубов, зло процедил: – Только ты не дочитал до того места, где сказано о том, что подавляющее большинство охраны этого концлагеря составляло отребье, набранное из местных. Эти полицаи и предатели в жестокости и изуверстве стремились превзойти собственных немецких хозяев, с большим удовольствием передоверявших им самые кровавые и грязные дела. Особенно «отметились» на этом поприще представители украинских националистических организаций. Я вот чего подумал: а не может случиться так, что кто-то из бывших палачей убирает свидетелей? Что на это скажешь, Семенов?

– Что ж он их специально, что ль, разыскивает по всему городу? – чуть помолчав, с сомнением переспросил Леонтий. – Как-то это не вполне соответствует твоей версии. Сорокалетняя Валентина Шишло, которую забили чугунной урной в кинотеатре «Заря», а потом проткнули горло острым предметом, приехала в город из деревни к подруге на пару дней, отлучилась в туалет – и вот, пожалуйста. А семидесятилетний Михаил Синькевич вообще был проездом через Ярославль, хотел приобрести сапоги на рынке, да там и расстался со своей головой. Разница в убийстве всех троих по времени несколько дней, а то и недель. Что-то не сходится.

– А если предположить, что убийца проживает у нас в городе, – осторожно намекнул Сиротин, не сводя пытливых глаз с озабоченного лица Семенова, которое вдруг стало заметно вытягиваться от его слов. Это однозначно говорило о том, что смысл сказанного наконец-то дошел до его сознания, что незамедлительно и подтвердилось, потому что Леонтий тотчас воскликнул:

– Точно! Ходит еще не выявленный палач по мирному городу, – начал он дальше развивать мысль, – даже, возможно, работает где-нибудь плотником и постоянно носит с собой топор, или как раз возвращался с работы и вдруг нечаянно повстречался с кем-нибудь из своих бывших заключенных. И побоявшись, что они его узнают и доложат в НКВД, убил их. А убил с особой жестокостью, чтобы удовлетворить свою звериную сущность. И вообще за то, что они, в отличие от него, не оказались трусами, подонками и мразью.

– А к нам в область переехали, чтобы быть подальше от Озаричей, забыть об этом, как о страшном сне, – твердо заключил Сиротин, уверенный, что так оно на самом деле и было. – Поэтому нам надо приложить все усилия по розыску преступника, предположительно плотника, который сейчас занимается плотницким делом. Дай ребятам задание, чтобы перешерстили всех известных плотников, которые где-либо работают. Может даже статься, на восстановлении нашего города.

Он взял со стола Семенова папку с бумагами, сел за свой стол, наугад раскрыл папку и еще раз с мучительной тоской в голосе прочитал: «Эксгумированные трупы были нагими, редко в обмундировании, подкожно-жировая клетчатка отсутствовала, в желудках обнаружены остатки травы и листьев». – Сиротин перевернул несколько страниц и вновь громко зачитал: «Повсюду лежали трупы женщин, детей, стариков – оккупанты запрещали их убирать. Есть заключенным ничего не давали. Люди питались тем, что жевали кору сосны. Ночью в лагере мороз доходил до минус 15 градусов. Мертвых просто складывали, сверху чем-то накрывали и своих детей, чтобы они не замерзли, клали на трупы. Воду не разрешали брать. Какая жижа под ногами была, ту и пили. Самый большой срок выживания в Озаричах – 3–4 дня».

– Три-четыре дня, вот так! – сказал с нажимом Сиротин и исподлобья взглянул на Семенова, который внимательно его слушал, прикусив выщербленным передним зубом нижнюю губу, нервно подрагивая припухлыми веками прищуренных, потемневших от волнения, злых глаз, раздувая крылья носа. – «Не надо забывать о том, что выдержали люди до того, как попали в болота. Из Жлобина прибыло девять составов, которые привезли тридцать тысяч человек. Из них во время транспортировки более двух тысяч умерли от тифа и давки. После предстояло преодолеть сорок километров пешком по болоту. Одна женщина несла двух детей – одного на груди, другого за спиной. Вышла на обочину, чтобы поправить свои вещи, села. Это увидел полицай и выстрелил ей в лоб. Девочка наклонилась к женщине, ручкой гладит: “Мамочка, проснись”. Полицай застрелил и старшего, и младшего ребенка и спокойно пошел дальше…» – все же дочитал страницу Сиротин и с тяжелым вздохом закрыл папку.

Он посидел какое-то время молча, задумчиво глядя перед собой в окно, где снаружи колыхались на ветру широкие листья одинокого тополя, сквозь крону которого с трудом проникали солнечные лучи, искрясь на влажной поверхности листьев серебристыми искрами, сказал, с трудом ворочая языком:

– Надобно нам, Семенов, в кратчайшие сроки этого убийцу-кровопийцу разыскать и по всей строгости советского закона наказать, чтобы не ходили эти нелюди по нашей советской стране, не пачкали своим присутствием нашу родную землю. Ну и, конечно, усилить работу по розыску бандитов, от рук которых погибли сторожиха и девушка-инкассаторша. Вряд ли тут есть какая-то взаимосвязь между серийным убийцей и налетчиками. Бандитам ни к чему с такой скрупулезной жестокостью убивать свои жертвы. Ударил по голове или пристрелил, и все дела. А здесь самые настоящие извращения, то ножом в сердце, когда уже жертва находится при смерти, то горло проткнули, а то после того, как голову разбили, еще и топором ее отсекли. Жену профессора Серебрякова просто убили, никто, скажем так, над ней больше не измывался. Почему? А потому как она не при делах, в концлагере не была, а погибла только за то, что стала случайной свидетельницей. Думаю, что преступник старается жить тихо, незаметно, затаился, чтобы про него забыли, и никто не узнал про его участие в истреблении советских людей. Просто такое стечение обстоятельств возникло, что он в большом городе встретился со своими жертвами. Трудно такого преступника вычислить, но надо. Иначе нам страна не простит.

– Я вот о чем подумал, – не сразу отозвался Леонтий, потной ладонью устало провел по лицу, как бы стирая прежние болезненные и жалостливые эмоции, обретая новый, уже более уверенный вид. – Понятно, что он не будет распространяться о том, что служил у немцев. Но он может специально податься в бандиты, так сказать, чтобы в случае ареста за участие в банде получить срок за разбой, а не виселицу за преступления против человечества. Отсидел свои пять-десять лет, и живи себе далее до скончания века. Ты уже никакой не военный преступник, а исправившийся человек, искупивший свою вину перед законом. Поэтому я бы не стал сбрасывать со счетов это обстоятельство. И потом, я не думаю, что эта мразь все время ходит с топором… Иначе он бы Елизавету не разделочной доской убил, а потом нож в сердце вонзил, а сразу бы топором херакнул.

– И то верно, – ответил Сиротин, бесцельно переложил папку с места на место, дробно постучал пальцами по столу и снова задумчиво повторил: – И то верно. Да и в кинотеатр он вряд ли бы поперся с топором. Видно, изворотливая сволочь объявилась у нас в городе.