Свои

Зовут меня Зина, Зинаида Яновна Дивнич.

А это — мой личный дневник.

Живу я с мамой и бабушкой.

Наша мама — Фрида Александровна Дивнич. Самая красивая, умная, хорошая мама на свете! Она работает актрисой в Ленконцерте, много гастролирует, и дома бывает редко. Такая у нас мамочка! — вся в работе, в разъездах. Труженица наша! Это потому что она очень талантливая и люди ее любят и ждут. Я тоже ее люблю, но очень часто расстраиваю: то троек нахватаю, то замечаний. И только мы всё обсудим, мои недостатки разберем, — она уезжает. А я с бабушкой остаюсь.

Моя бабушка по маминой линии — Полина Васильевна Шефер, в девичестве Можаева. Мы с ней очень дружим, книжки разные вместе читаем, стихи разучиваем, фигурки из бумаги складывать любим, в Летнем саду гулять. Он бабушке Саратов напоминает (город ее юности). Только у нас, в Ленинграде — река-Нева, а в Саратове — Волга, такая широкая, что с одного берега другого почти не видно, разве на Соколову гору забраться. Нева поуже будет: Васильевский остров, Петроградка, Выборгская сторона — всё как на ладони.

Зато у нас и мостов больше, — расстояния поменьше, оттого и строить легче, да и Ленинград когда-то столицей был, вернее, тогда он Санкт-Петербургом назывался. А через Волгу мост проложить — это сколько сил, сколько времени нужно! Бабушка одно время жила на правом берегу, в самом Саратове, а работала на левом, в городе Энгельсе. Там же, в левобережье, дед, Александр Шефер, жил, — вот и перебирались летом на речном трамвайчике или на пароме, а зимой — на лыжах или санях с длинными полозьями, у нас их финскими называют.

Но больше всего люблю, когда бабушка о Можаевых рассказывает. Особенно о Зинаиде Ивановне Можаевой. Это бабушкина бабушка. «Зинаида Яновна» (это меня так зовут) звучит почти как «Зинаида Ивановна», но сколько сил, ума и доброты было в Зинаиде Ивановне! — я совсем не такая. И названа в честь Зинаиды Станиславовны.

Зинаида Станиславовна — тетя моего отца. Живет она в Москве, тоже актриса. У нас бывает редко а жаль. Такая она необычная и замечательная. Так разговаривает, так двигается, так ведет себя, — такими, наверное, аристократки были. Бабушка и говорит, что в их семействе, давным-давно, когда те еще в Санкт-Петербурге жили, кто-то из барышень в Смольном институте воспитывался, — отсюда и манеры, и речь, и вкус. И удивительное сочетание душевной живости и благожелательной ровности. Так что даже когда Зинаида Станиславовна замечания делает, — обидно не бывает, а только легче становится, потому что сразу понимаешь, в чем ошиблась.

Одно мне с ней не нравится, — когда она про отца рассказывать начинает. Мне кажется, я должна на эти рассказы как-то отзываться. Увы! Каким бы он ни был милым и душевным человеком, что бы ни было у них с мамой, и как бы ни жил он сейчас, — мне это все равно. Если он и был в моей жизни, — то в далеком, бессознательном детстве. Больше я его не видела, не встречала, никаких чувств к нему у меня нет, и пишу про него только потому, что про маму написала, про бабушку написала, даже Зинаиду Станиславовну не забыла, вроде и про отца надо. А нечего. Вот я и называю Зинаиду Станиславовну бабушкиной знакомой. Мне так понятнее.

Теперь о том, зачем мне этот дневник.

Я плохо соображаю. Медленно и туго. Читать, слушать — это с удовольствием, а самой думать, связывать, делить на главное и неглавное, даже ясно высказываться — редко получается.

Мысли, если и появляются в моей голове, то им в ней как будто темно, они как будто не замечают друг друга — не встречаются, не дружатся, не спорят, просто обозначаются призрачными домыслами в тумане неведения и растворяются в нем. Если какая и задержится, не всегда я ее до конца понять могу, не всегда словами выразить умею. Мама правильно говорит: попади я в Сад Пятнадцати камней, — так и не решила бы, как его назвать Сад Пятнадцати камней или Четырнадцати? или Четырнадцати видимых и Одного невидимого? Сама бы запуталась и других бы запутала. И это когда мысль одна. А когда мыслей много, я и вовсе теряюсь, будто немею. А ведь они должны развиваться, изменяться, спорить, уточнять друг друга. И мне бы хотелось научиться так думать, самой думать. Ведь если этого не уметь, — символы и знамена мусором показаться могут. Или наоборот, ухватишься за яркую соринку, будто в ней смысл какой-то есть, всяких глупостей вокруг нее нагородишь, а она соринка и есть. Ненужная, лишняя, грязная.

Врачи говорят, мое «недоумие» с болезнью может быть связано, — с эпилепсией. Я им верю, но мне от этого не легче. А чтобы было легче, посоветовали дневник вести. Разные мысли и впечатления от руки записывать. Можно и картинки вклеивать, и разноцветные надписи добавлять, но главное, — писать больше, чтобы пальцы работали. Говорят, это для головы хорошо, — сообразительность развивает.

Вот и завела дневник. Вдруг и правда поможет, — и думать, и писать лучше стану, а то с правописанием и то не всегда справляюсь, — иногда буквы при письме пропускаю, иногда местами их меняю, а потом жалуюсь, что ясности в голове не хватает.

«Я — поэт. Этим и интересен», — писал Маяковский. Я не поэт. Пишу в дневник для себя. Ничего интересного.

«Чужое — мое сокровище», — писал Батюшков. И мне это ближе.

Мама говорит, у меня нет чувства собственного достоинства. Она права, я даже не понимаю, в чем оно состоит, это чувство. Для начала, что в человеке собственного? Он рождается в теле, которое дала ему природа, приходит в мир, сотворенный и обустроенный до него, перенимает язык, на котором говорят дома, во дворе, в детском саду, набирается знаний из написанных кем-то учебников и книг. Что еще бывает собственного? Одежда? У нас бабушка прекрасно шьет, но ткань все равно покупаем. А я только воротнички к форме пришиваю и дырки заделываю, опять же потому что бабушка научила. Тут мое собственное где-то есть? Воротничок и тот покупной.

Теперь о достоинстве. С одной стороны, это что-то близкое к личным заслугам: «достоин высокого звания», «достойный товарищ», «достоин высоких наград» — достойный по делам, по поведению, то есть заслужил человек. С другой стороны, — это не только о заслугах. «Достойные сыны своего Отечества» предполагают наличие Отечества, «достойные продолжатели» есть там, где были достойные начинатели. Тут и страна, и славное прошлое, и семья, — то, чего человек заслужить не мог, что уже до него, а точней, без него сложилось.

Мне трудно, невозможно представить себе, чтобы я жила как-то иначе, чтобы у меня были другие мама и бабушка, и чтобы я их любила так же, как люблю сейчас своих маму и бабушку. И какой бы глупой я ни была, я стараюсь делать для них все что могу: радовать их, поддерживать — но часто этого оказывается не достаточно, чтобы быть достойной дочерью. А значит, есть в чувстве собственного достоинства что-то такое, чего я пока не улавливаю. А надо бы. Об этом чувстве где только ни говорят: по радио, в газетах, в книжках, и пока все это остается для меня непонятным.

Ой! А какая история у меня однажды с лентами приключилась! Можно сказать, история с пионерией.

Однажды Ирина Дмитриевна, бабушкина знакомая, учительница русского языка и литературы, которая в Риге живет, подарила мне шелковые ленты для школы, коричневые и белые. Настоящие шелковые ленты! двухслойные, сшитые изнутри. В Ленинграде я такие только на портретах гимназисток видела. Как же мне эти ленты нравились! Как я за ними ухаживала, как осторожно стирала, отпаривала, — это же шелк! А в школе в те дни о приеме в пионеры заговорили. Рассказывали, что пионеры достойными должны быть, учиться хорошо, взрослых слушаться. Я, конечно, сразу «тормозить» начала: неужели нельзя быть хорошим без того, чтобы в пионеры идти. Но другие, видимо, понимали, и радовались. И чтоб не портить этого веселья, я свои вопросы при себе оставила.

Принимать в пионеры собирались торжественно. Девочкам сказали явиться в белых фартуках и с белыми капроновыми бантами. А мне эти банты страшно не нравились. Я и надела любимые шелковые! На том праздник для меня и кончился.

Одетых не по форме к торжеству не допустили. Пионерские значки на следующий день после уроков выдали, — и даже без выговоров, без вызовов родителей в школу обошлось, так что никто почти не расстроился. Разве совсем чуть-чуть. А я все не могла понять: неужели чувство собственного достоинства от правильных бантиков зависит.

И до сих пор это чувство — загадка для меня. Один свою грубость разговорами об этом чувстве прикрывает. Другой, — человек и правда уважаемый, вежливый, мудрый, ведет себя сдержанно, скромно, никому не мешает, не грубит, — а его оттолкнут, обзовут, высмеют. Но тут уж каждый сам решает, каким ему быть и насколько крепко его решение.

Расскажу-ка я о своих «сокровищах».

Живем мы в центре города, на Литейном проспекте. Тут тебе и пыль, и автобусы с машинами, и запах бензина, и дым от выхлопных труб. Редко где зеленюшка встретится — деревце или кустик, асфальтом, металлом и резиной теснимые. А у нас не только двор зеленый. У нас за окном — терраса, огромная-преогромная, почти как маленькая комната, только под открытым небом. Такое вот сокровище!

Сколько себя помню, там все время что-то росло. Лучок, укропчик, любисток — на вкус та же петрушка, только многолетняя, каждый год сажать не надо. Но главное, конечно, цветы. Вдоль дальней решетки — высокой густой стеной мамины любимые золотые шары. Они ей детство напоминают, Ригу. По вечерам вокруг них хвостики тумана вьются. Недолго видны, тают быстро, — но так это красиво, так сказочно, что я даже ботанику полюбила. И наверное, хотела бы стать биологом, когда вырасту. А пока мы с бабушкой землю таскаем, деревянные ящики, ведра, тазы — всё, в чем растениям устроиться можно. Цветов-то у нас хватает. Терраса на теплом подвале расположена, на юг выходит, даже пионы хорошо растут. Их мы в честь Зинаиды Ивановны (бабушкиной бабушки) посадили. В честь папы Васеньки (Василия Николаевича Можаева, бабушкиного отца и моего прадеда) — васильки разноцветные, махровые, очень крупные. В честь моего деда, Александра Шефера, — цветы хоть и не броские, зато ароматные, — душистый табак. Сам дед из немцев Поволжья был. Бабушка говорит, там эти цветы очень любили. Он на войну добровольцем ушел, а в 1943-ьем погиб. Я о нем только из рассказов бабушки и знаю. Зато благодаря цветам не забываю.

А вот с бабушкиными любимыми розами просто беда! Долго не принимались. Однажды принялись, и шли хорошо, дружно, и первые цветы красные-красные были, как бабушка мечтала, — но недолго мы радовались. Как-то ночью хулиганы на террасу забрались, все цветы переломали, а розовый куст совсем погубили. Так что бабушка космеей ограничивается, «красотками» ее называет. Это у Можаевых так говорили.

Бывает, возимся на террасе, а бабушка нет-нет и вспомнит что-нибудь интересненькое из прошлого, мне бы записать, собрать все воедино — да все не случалось. А тут с дневником этим ерунда какая-то. Не получилось у меня свои мысли записывать, — глупые они, неинтересные. Вот и решила семейные истории, бабушкины воспоминания, фотографии старые, вырезки — все в один дневник собирать. Потом можно будет записи по времени выстроить, а там и целая история получится, где каждый Можаев свое место займет, почти как в книгах бывает. Только книги выдумываются, а Можаевы действительно жили. И для меня — не просто жили. Не будь их, и меня бы не было.

И в этом смысле «Можаевы — мое сокровище».