Свои

Мама часто говорит, что я глупая. И мне от этого грустно. Я и правда глупая, но не так, как она думает. Я не мечтаю закончить школу с золотой медалью, играть в «Что? Где? Когда?» и прославиться остроумием. Но если бы я была умнее, могла бы лучше понимать мамочку. Вот, чего я действительно хочу.

Вряд ли я из тех глупых, которые просто не хотят узнавать, читать, учиться. Мне интересны история, архитектура, живопись. Будь у меня возможность, я бы училась играть на пианино, но у нас его нет. Зато я люблю читать, знаю наизусть много стихов и песен. Мы с Яной (моей подружкой по двору) часто обсуждаем разные книжки, ходим на концерты и в филармонию, иногда в лекторий. (А в театры я не хожу, мне там плохо.) Вряд ли я из тех, кто совсем ничего не знает и знать не хочет.

Но есть другие глупые, которых правильней тугодумами назвать. Они всё понимают, но медленно. И вот это точно обо мне. Но не только это…

Мне кажется, если даже я что-то, то не так, как надо, не так, как мамочка хотела бы. А как, — и сказать не умею. Будто само движение моих мыслей неверно, — стоит им попасть в мою голову, и они тут же становятся неправильными. Будто в ней, в моей голове, — бульон из заблуждений, ошибок и невежества. Он-то и пропитывает собой любую мою мысль. И этот бульон, эта глупость моя — она еще до разума… до мыслей…

Но думать все равно стараюсь, — и думать, как мамочка, и любить то, что она любит. И очень надеюсь, что если в этот дурацкий бульон, раз уж от него не избавиться, будет попадать больше правильного, умного, хорошего, то и сам мозг как-нибудь выправится, и мы с мамочкой будем ближе. Но пока, бывает, она совсем не верит, что я действительно стараюсь стать умнее, и мне от ее неверия больно. А кто виноват? Я и виновата. Тем, что глупая виновата.

А вот с бабушкой мне неважно, умная я или нет, просто гуляем, — и уже хорошо! Шагать бы с ней и шагать, чувствовать тепло ее руки, слышать ее дыхание, похрустывание влажного песка под ногами, глуховато-отдаленные звуки машин и трамваев, плеск голубиных крыльев… С неба мелкий-мелкий дождь сыплется — пыль небесная, нежная, тихая. А из нее то ствол, почерневший от влаги, покажется, то статуя умытой белизной сверкнет. На ворсинках бабушкиного коричневого пальто капли тумана драгоценными камнями подрагивают, а которые покрупнее, раз! — и под ноги скатываются, и тут же в землю уходят… И ничего не надо: ни людей, ни дел, ни разговоров, потому что дела и слова теряются, смыслы меняются, а ощущение счастья, полного, всеохватывающего, — это ощущение навсегда остается. Достаточно вспомнить о нем, — и вот оно! в душе, в сердце горит-разгорается. И ни беды, ни время над ним не властны.

И уж не знаю, что для менее ценнее вот эти мгновения тихого счастья или наши с бабушкой разговоры о семейных делах, о Можаевых, о любимом ею Саратове, о моей учебе… И то, и другое без бабушки немыслимо.

Мама с бабушкой очень разные.

У бабушки, например, много знакомых, — и все интересные и очень непохожие.

Больше других она с тетей Женей Раевской дружит. Тетя Женя руководит музыкальной школой и много знает об архитектуре, помогла нам одну гравюру отреставрировать, ее еще в герасимовской типографии оттиснули. Зовут тетю Женю Евгенией Леонгардовной, но каждый раз, когда я пыталась назвать ее по имени-отчеству, она меня останавливала: «Не ломай язык, деточка. Нас с твоей бабушкой юность и война так породнили, что ближе некуда. Так что «тетей Женей» в самый раз будет». Это тем более справедливо, что внуки самой тети Жени мою бабушку «тетей Полей» называют. В последнюю субботу месяца бабушка с тетей Женей вместе собираются то у нас, то у нее. Угощения разные готовят, знакомых приглашают. Это у них Ассамблеями называется. К нам, в основном, бабушкины знакомые приходят, к тете Жене — ее знакомые. Бывает, и общие знакомые встречаются.

К бабушке кто только не заглядывает: и те, кто с нею на заводе работал, и те, кто детишек к ней в Дом юношеского творчества (в ДЮТ) водил, да и сами ее ученики. Но самые примечательные, конечно, те, с кем ее театр связывал.

Взять хотя бы Господина Актера. Всегда в цилиндре (а он мужчина и без того высокий), в визитке[44], в перчатках, с тростью… Щегольски ею на каждый второй шаг отмахивает, будто вот так запросто, пешком из прежних веков пришел, при этом чувствует себя в этом так естественно, что никого его внешний вид не смущает. С тех пор как Господин Актер еще и преподавать начал, он историей театра всерьез увлекся. И во многом именно их с бабушкой разговоры помогли восстановить историю Аксиньи Можаевой.

Иван Петрович иногда заходит. Он не из театра, там совсем другое… Всегда сдержанный, молчаливый. У него жена с дочерью во время блокады, в одной из первых эвакуаций погибли. Так он один и живет. Сколько его помню: седой, в серой кепочке, в коричневом плаще… и с алыми розами. С ним об истории интересно поговорить. Он такое знает, о чем редко вслух рассказывают. И кстати, у него история представляется куда более связной, понятной, чем, например, в школьных учебниках.

О Зинаиде Станиславовне я уже говорила. Недавно она мне щенка подарила — черного королевского пуделя. Переполох был ужасный. Ни я, ни мама, ни бабушка о собаке даже не думали. А тут на тебе! Но что поделаешь, пошла в библиотеку набираться знаний… Щенка Томом назвали. Выгуливаю теперь. Чаще всего — у Михайловского замка. Там же познакомилась с другими собачниками, но самое интересное, — с женщиной, которая цирковыми собаками занимается, ухаживает за ними. Она-то и стала мне главным учителем в собачьих премудростях. Заодно и с дрессировкой помогает.

А вот из маминых знакомых, кажется, только Таисию Ивановну знаю. Это мамина однокурсница по институту культуры. Когда они учились, хрущевская «оттепель» была, и они вместе по разным выставкам, вечерам, встречам бегали, в кино, в театры, на танцы. Впрочем, с тех пор многое изменилось. Таисия Ивановна в аварию попала, инвалидом стала. Уже сидя в инвалидном кресле, в одиночку двух детей подняла. Мама с ней все больше по телефону общается. А больше я из маминых знакомых никого не знаю. Не любит она гостей домой приглашать. Кафе — вот ее стихия. А мне что в них делать?

Удивительное дело: и бабушка, и мама — обе актрисы, и это могло бы добавить им сходства, но нет…

Бабушка говорит: «служить» в театре, а мама «работает» на эстраде.

Бабушка любит вспоминать своих учителей и тех, с кем работала, об учениках-студийцах из ДЮТа часто рассказывает, много читает и рассуждает о тех, чьи имена уже вписаны в историю театра. Особенно о Ермоловой. Мария Николаевна для нее всегда примером была, образчиком мастерства, человечности и скромности.

Маме, в основном, реакция зрителей интересна.

Глядя на бабушку, никогда не поверишь, что перед тобой настоящая актриса, — такая она простая, естественная, родная очень. Хоть дома, хоть на улице. Ну разве что одевается всегда элегантно, хотя и небогато. Зато и шьет как!

(Не просто шьет! Эскиз, выкройку, сметку, прострочку, утюжку — все сама… Несколько систем кройки знает. А как о них говорит! — заслушаться можно. Столько там премудростей, хитростей! — целая наука! Сам математик Чебышёв не зазорным считал над формулами кроя голову ломать! Как же не наука? Но это меня в сторону понесло. А с бабушкой всегда так. Начнешь с какой-нибудь мелочи, и столько всего открывается, что сам мир в Страну чудес превращается.)

Другое дело мама!.. На минутку во двор выскочит, и сразу видно, — актриса. По улице как царица идет. Разговаривает всегда громко, уверенно, зная, что ее слов ждут. И ведь действительно ждут. Только если за бабушкиными словами тайны мира скрываются, то за мамиными — чувства, волнения души, эмоции. А так как она еще и красавица, то смотрится все это завораживающе. И она это знает.

Оттого и речь у них разная. Бабушка всегда извинится, прежде чем «обеспокоить», никогда не прервет, а если прервут ее, всегда уступит. И говорит просто, прямо, без намеков, двусмысленностей… Мама любит напор, размах, многозначность, эффект…. Поэтому всё у нее «колоссально», «грандиозно», «феноменально», всё каламбуры с остротами… А то и вовсе сарказмы, которых я, при своих медленных мыслях не люблю.

Я спрашивала маму, почему они такие разные. Мама говорит, у бабушки воспитание старое, — воспитание, в котором человек не больше винтика представлялся. Да еще война, сталинские времена, — вот и вышло, что страха больше, чем души.

Я спрашивала бабушку, почему они такие разные. Бабушка говорит, что дети всегда лучше чувствуют время, охотнее идут ему навстречу, а она уж по старинке, как привыкла.

Не знаю. Война, сталинские времена — это да. Но страха, больше чем души?… Шостакович писал, что страх сидит у него под кожей, но Седьмая симфония!.. Разве можно было написать такое, если в душе один страх? А нежнейшие Ахматова, Мандельштам, Пастернак… Разве ж одним страхом они жили? Ведь и материнское горе, и близкое к сумасшествию бездомное существование, и славу — все умели пережить и людьми остаться. Титанами и… людьми. И кто рассудит, чего в них было больше — титанического или человеческого? и что значимее? Значит, не только страх…

И про «дети острее чувствуют время», — мне уж точно не понять. Я тормоз известный, — какое тут чувство времени!

Зато я точно знаю, что при всей разности, — все мы очень-очень любим друг друга. И нет ничего сильнее нашей любви.