Свои

Новое место как новая жизнь. Уют деревенских домиков, кружево Ижорского многоречья, природное величие дикой Невы с гигантскими ивовыми шарами-плавнями на серебряной глади вод. Птиц каких только нет, всех не перечислишь.

Дач заброшенных много. Идешь-идешь по лесной тропинке, вдруг — заросли сирени или густая, но ровная галерея из сросшегося боярышника или поле люпинов…. А какое озеро в лесу есть, — сказка! С мостиком к воде, с огромным кустом папоротника у самой воды. Наверное, именно такие на Ивана Купала должны расцветать. Осенью в перелесках то яблони, то вишни попадаются, и только с ноябрьскими холодами все великолепие отходит, воздух легким, прозрачным становится. А как ароматны первые заморозки! Может, из-за одичавших садов, а может, потому что так и пахнут первые морозцы: фруктами, зеленью, свежестью. Я в такие дни всегда о маме вспоминаю. У нее же в ноябре день рождения.

Она по-прежнему не хочет меня видеть, не отвечает по телефону, бросает трубку. Моя далекая звезда, моя ноябрьская Капелла[102]! Иной раз так облачно, луны и той не видать, вот и ждешь ясных ночей, чтобы со звездами поздороваться… А те тоже и прятаться любят, и на месте не стоят, — что делать, не всякая звезда хочет быть разгаданной.

А может, дело не в разгадке, — просто мне ума не хватает? Столько лет училась выявлять связи, причины, следствия, а толку ноль. До сих пор не могу воедино связать события того дня: в одной комнате бабушка умирает, в соседней — политики что-то празднуют. Так и существуют они в моем воображении, словно не имеющие связи. Причем умом я вроде бы все понимаю, но вот увидеть оказалось тяжелее. Слишком сложно для меня? Слишком просто? Или ищу не то, не там? а найди я правильные слова, и все окажется предельно просто, но этих-то слов я и боюсь? В любом случае, хватит с меня этих опытов с дневниками.

В конце концов, бог с ними, с умом, с разгадками, мне бы только знать, как там мама. Я ведь все-таки дочь. И пришла в этот мир не из пустоты, а как дочь пришла. И что бы ни было, всегда ею останусь. И любить буду как умею. Вот и люблю: со звездами разговариваю, иногда молюсь своими словами, а на работе газеты читаю, надеюсь, — вдруг что о ней мелькнет.

Я ведь киоскером устроилась (озеленителей здесь без меня хватает, и судя по обилию цветников, топиариев, альпийских горок, — талантливых озеленителей). А я в киоске сижу, когда время есть смотрю, что пишут. Вот мама «участвовала», вот «высказала мнение», — а значит, жива-здорова, мне и спокойней. Кстати, заодно о других эпигонах нового времени узнаю.

Пояркова, после роспуска Ленсовета, удалилась от цивилизации, не знаю, закончила ли она свою систему, но мемуары уже написала, там она, в основном, обижается: обижается, что режим оставил ее без отца, хотя тот сам покинул СССР и никакой связи с родными не поддерживал, — ни с женой и дочерью, ни с отцом и матерью. Римма уверена, что виноваты во всем советские спецслужбы. Может, и так, а может, и нет. В любом случае, мне за ее обидами одно видится — желание до конца разобраться со своими дочерними чувствами.

Белобрысый Артурчик к очередному светилу пристроился, вроде сам теперь в депутаты собирается. Страшно не любит, когда ему припоминают его трогательную привязанность к Римме. Всем поведением настаивает на том что «он сам». Но сам он, по телевизору как-то видела, глаза от бумажки оторвать боится, только по ней и читает. Кто знает, может, это-то от него и требуется…

Томилина являет чудеса верности европейским друзьям. Уверовав в истинность их идеалов, всей душой возненавидела Россию. Недавно милая, дружелюбная женщина, теперь ругается как сапожник (да простят меня сапожники). И все чаще от возмущения уезжает в Прибалтику, там вроде бы с нацистами хорошо сдружилась. Но это, наверное, газетная «утка», у Томилиной же отец в войну Северные конвои сопровождал. Говорят, героической личностью был.

Калемчий… На мой взгляд, это уже не о политике, это что-то из медицины. Начиная с внешности… Глядишь на его лицо и удивляешься, как могут со временем обезобразиться прекрасные черты. Как будто писал художник портрет великосветского красавца, да вдруг разозлился, — и превратил его в уродца.

И вот этот портретный уродец заявляет, что человечество — это скопище животных, где есть травоядные и хищники, восхищается Европой, которая не побоялась признать этих, по сути, животных законов, законов естественного права, и основала на них свою цивилизацию, а потому и процветает. А во Франции жить решил, потому что здесь, по его мнению, умеют учесть, уважить хищное начало в человеке. А это, на его взгляд, очень даже важно, потому что первые, неразумные люди травоядными были, — тупиком эволюционного развития. И только человек всеядный, а в его теории, скорее плотоядный, — только он смог дорасти до человека разумного. И Франция понимает это как никто, и потому предлагает желающим отведать птичку-овсянку в арманьяке. Дальше с пристрастием настоящего гурмана описывает, как несчастную закармливают, ослепляют, живьем маринуют в бренди, жарят, а затем поедают, накрываясь белыми льняными салфетками с головой. И все сливается в этот миг: торжество хищника, наслаждение вкусом, требование культуры, — все учтено и всему находится место.

Я читала его откровения и вспоминала Легенду о Белом камне. Там ведь тоже птаха была — зелененькая, с золотистыми крапинками, на овсянку-дубровника похожа. И вот эту мою Жар-птицу я ни на какую эволюцию, ни на какую цивилизацию не променяю, кто бы что бы ни говорил.

О Разумнике тоже читала. В советское время краса и гордость ленинградской эстрады, переехал жить в Германию, и на вопрос: «У вас же одной из основных тем патриотическая была, как вы переживаете разлуку с Россией?» — отвечает:

«Мне проще говорить о чувстве дома, чем о любви к родине. Честно говоря, все эти сюсюканья с березками, — не понимаю я их. Березки есть и в Германии. Но в Германии куда больше внимания уделяется комфорту, качеству жизни, — что и дает возможность чувствовать себя здесь как дома. А если я чувствую себя как дома, — значит, это мой дом и есть. А в Россию съезжу, когда будет желание».

Молодец! освоил тактику мобильной жизни: жить там, где лучше, работать — где больше платят. А что наше «где родился, там и пригодился»? В прошлом осталось, вместе с городами, которые местные жители за свой счет строили (и не только собственные дома, — школы, приюты, больницы, богадельни строили), вместе с усадьбами, когда-то щедро рассыпанными по всей Империи, вместе с великой историей. Теперь об этом даже вспоминать нежелательно, — мода такая. А вот следовать этой моде или нет, — каждый сам для себя решает.

О бабушкиных знакомых почти ни о ком не знаю.

Только Господина Актера изредка «вижу»: в сериалах, в эпизодических ролях мелькает. Старенький уже, но все еще бодр.

Про тетю Женю Раевскую, Ирину Дмитриевну, Ивана Петровича и Зинаиду Станиславовну, увы! — ничего. Жалко.

А еще жалко, что мама семейные альбомы и «архивы» с собой забрала. Зато я в одном из своих дневников фотографию выкопала: там я, совсем маленькая, рядом с коробкой можаевской сижу, коробка открыта, и бабушка надо мной склонилась, будто указывает мне на что-то в коробке. А оттуда краешек Аксиньиной куклы высовывается. Наверное, тетя Женя фотографировала. А больше ничего на память не осталось, так что мне здесь вся моя прошлая жизнь иногда фантазией кажется, а я сама — человеком случайным, словно придуманным. К счастью, есть еще подружки, которые помнят и квартиру на Литейном, и бабушку, и Тома.

Чаще всего Яна приезжает. Ей здесь «деревенский» дух нравится.

Ира сейчас редко бывает. У нее мама сильно болеет. Недавно в больнице на Березовой Аллее[103] лечилась-не долечилась, сейчас дома сидит, так Ирка старается при ней побольше быть. Кстати, я тут вычитала, что наши городские депутаты вознамерились здание больницы, где лежала Иркина мама, себе забрать. Здание, надо сказать примечательное. Некая госпожа Ананьина для сирот аж в 1906 году построила, а оно все стоит и глаз радует: большие окна, красивые лестницы. Словом, может, и предназначалось оно для приюта, но сейчас дворцом выглядит, вот и возжелали наши избранники красоту эту попользовать. То есть нет, чтоб самим что-то для людей создать, — забрать хотят из того, что до них построено и почему-то еще не отобрано. У больных людей забрать хотят. Интересно, что наши сегодняшние господа заботливые депутаты и состоятельные люди оставят тем, кто будет жить лет так через сто после нас? Впрочем, кто знает, что тогда будет с Петербургом? Может, и жить в нем будет неприбыльно и не эффективно? И город вернется ко «мшистым, бедным берегам». А пока Ирка с мамой ждут, чем все кончится, чтоб продолжить лечение.

Вернеры иногда звонят. Адам Георгиевич снова про Чащина пишет, на сей раз целую книгу. Джина в Италию приглашала, но куда мне Италия! Очень жалею, что нечем мне их отблагодарить за все, что они для бабушки сделали. Для бабушки и для меня.

Зато у подъезда маленькую «клумбу» устроила. Куст здесь рябиновый еще до моего приезда рост. Именно куст, так что осенью гроздьями весь до земли покрывался. А я вокруг него розы посадила, алые — в память о бабушке. И ведь принялись!

Осенью бывает, зелень сквозь туман тусклой, сероватой кажется, а как начнет это марево оседать, — все вокруг заблестит, засверкает, рябиновые гроздья как самоцветы переливаются, а ниже — розы росой убираются и все ярче, ярче горят-разгораются.