Мы беззаботно мчимся к пропасти, держа перед собой какой-нибудь экран, чтобы ее не видеть.
27 июля 2003 года, газета «Айрленд он Сандей»
«Если бы он выпустил тысячу пуль где-то по пятьдесят центов каждая, это все равно слишком малая цена за человека, который вложил столько сил в полицию».
Коллега бывшего комиссара полиции Пэта Бирна, отметившего свой уход на пенсию в ти́ре «Феникс-Парк».
Сестра Мэри Джозеф наконец расслабилась. Никто не арестовал ее в связи с убийством отца Джойса и никто не задавал вопросов… она посмела надеяться, что ее молитвы услышаны. Похоже, тот, кто убил беднягу, за ней уже не придет. И в любом случае, твердила она себе вновь и вновь, она ничего плохого не сделала — хотя в глубине души знала, что допустила страдания мальчиков. Сколько молитв она ни читала и сколько доводов ни придумывала, голос в голове не прекращал свой рефрен… «Ты знала, ты знала, что несчастных созданий жестоко растлевают — и ничего не сделала. Это грех неисполнения долга, ты так же грешна, как и отец Джойс».
Но в основном она пристыженно утешалась тем, что ее не разоблачили, ни в чем не обвиняли. Один мальчик в слезах умолял ее о помощи. Сперва она пыталась подкупить его шоколадкой, но он при виде сладости смертельно побледнел, чуть не упал в обморок, и тогда она сделала ему выговор и, прости ее Боже, надрала уши. До сих пор так и видела его личико, слышала ужасные слова: «У меня из попы идет кровь».
Она произнесла вслух: «О, пресвятая Богоматерь, избавь меня от этой муки». Мальчик поселился в ее снах, только плакал теперь кровью.
У нее начали выпадать волосы, и она понадеялась, этого наказания будет достаточно. Главной любовью ее жизни, не считая Иисуса, был отец — и ей было страшно от мысли, что ему за нее стыдно. Она пала на колени, начала «Ar nathair»… («Отче наш…»)
Я позвонил Джо Райану — знакомому со времен в полиции. Он работал журналистом и, хотя общались мы приветливо, друзьями не были, даже не близко. Он ответил на втором гудке, и я приступил к обычным полуприветливым формальностям, пока он не перешел к делу:
— Ну, хотел-то чего?
Я изобразил обиду, а он добавил:
— Кончай уже, что надо?
Я вздохнул, спросил:
— Ты не знаешь парня по имени Коди? Лет двадцать, недоделанный американский акцент и…
Он перебил. Если ты какое-то время живешь в Голуэе, Джо тебя знает.
— Сейчас у всех пацанов такой акцент, но да, этого знаю, сын Лиама Фаррахера. А что?
Он был журналистом, так что я решил запутать его правдой:
— Он хочет стать моим напарником — готов? — по частному сыску.
Я услышал его смех, потом он сказал:
— Ну точно пацан Лиама. Он парень неплохой, но — как сейчас модно говорить? — ищет себя.
Я дал повисеть очевидному каламбуру насчет сыска, потом спросил:
— Что он за человек? Ну кроме того, что странный.
Новый смешок, потом:
— Он увлекался компьютерами и, как я слышал, неплохо справлялся, но, очевидно, ищет себе приключений, вот и прицепился к тебе.
Я пропустил это мимо ушей и наконец спросил:
— Значит, на его счет можно не волноваться, он не псих, ничего такого?
Джо выждал, потом:
— Как мне кажется, в двадцать они все сумасшедшие.
На самом деле я хотел спросить: «Можно ли ему доверять?» И спросил:
— Можно ли ему доверять?
Он снова рассмеялся:
— Господи, Джек, ну у тебя и вопросы, ты в курсе? Ты бы хоть огляделся. Это новая Ирландия — никто не верит ни в правительство, ни в церковь, о банках даже говорить нечего — они нас грабят среди бела дня и не скрывают. Единственное, чему сейчас доверяют люди, — это деньги. Жадность — новая духовность. Хочешь кому-то доверять — найди щеночка и колоти каждый день. Любить он тебя не будет, но доверять ты ему хоть обдоверяйся.
При всем цинизме, всех лжи и коварстве, что я повидал, этот натиск застал меня врасплох. Обыденная злость, такое простое пренебрежение к целому народу — эй, это же моя фишка, это я тут обиженный на жизнь.
— Это уже как-то слишком, не думаешь? — возмутился я.
Джо теперь смеялся вовсю.
— Нам хана, Джек. Мы говорим как недоделанные американцы, отъедаемся до ожирения, пьем до слепоты и растлеваем детей направо и налево. Теперь единственная религия — «своя рубашка ближе к телу», и если ты всерьез спрашиваешь, можно ли доверять какому-то пацану, скажу так: поручи ему черную работу, не потянет — увольняй к чертовой бабушке. Это новая динамика, и давай я тоже скажу по-американски… Играй или вали, чувак.
Он сделал глубокий вдох и наконец выпустил последний залп по моему самому слабому месту.
— Чего ты вообще забиваешь голову? Он же тебе не сын.
И повесил трубку — ни тебе «до свидания», ни «счастливо», ни старого ирландизма «смотри под ноги».
Видать, это и есть новая динамика.
Я не понял, помогло это или нет. А? Решил выбрать цинизм. Пусть Коди еще побегает. Уволить его к чертовой бабушке я всегда успею — или, как теперь скажут, уволить на хер?
Очередная ошибка с моей стороны.
В понедельник я начал наблюдение за домом Ридж. Дни оглушающей скуки. Сперва домохозяйка меня проведывала. Стук в дверь, ничего ли не нужно — чай, кофе, газету?
На третий раз я ответил резким «Что?»
Оставила в покое. Дочку, студентку Мэри, представила во вторник. Есть на что посмотреть: с длинными рыжеватыми волосами, со всей уверенностью новой Ирландии — 100-процентной наглостью и околонулевыми навыками.
— А чем конкретно вы занимаетесь? — уточнила она.
Могла бы сделать неплохую карьеру в полиции. Я выдал ей свою хлипкую байку. Не поверила ни слову, сказала:
— По-моему, это очень странно.
Но вмешалась ее мать, памятуя об авансе за неделю:
— Ну все, Мэри, оставь мистера Тейлора в покое.
Она нехотя оставила, но взглянула напоследок так, словно предупреждала: «Я буду наблюдать за тобой».
Хотелось сказать, что это цитата из Стинга, но промолчал. Я ходил к Чарли Бирнсу, воссоединился с Винни и накупил шесть книжек. Они стояли нечитанными на столе, свет из окна отбрасывал тень на обложки. Можно подумать, на слежке будет куча времени для чтения. Ни одного тома не открыл. В больнице я довел чуть ли не до совершенства искусство сидеть смирно. После морга и облегчения от того, что нашел там не Джеффа, мне казалось, что у меня должок перед Богом. Молитва услышана, а значит, отныне заработала система торга. Заречься пить я не мог, потому что уже несколько месяцев не брал в рот ни капли. Так что пошел в аптеку, за пачкой никотиновых пластырей. Шел уже третий день, и, хоть начался синдром отмены, он оказался не таким сильным, как я ожидал. Пачку с оставшимися сигаретами я убрал под матрас. Если совсем припрет, под рукой найдется мятое скомканное решение. Послушал Уоррена Зивона — ну, один трек. Он знал, что умирал, помнил это и я, услышал Knocking On Heaven’s Door как никогда раньше. Песня порвала меня в клочья, и я понял, что уже не смогу ее слушать.
Попробовал Эммилу. Название альбома Stumbling Into Grace — «Ввалиться в благость» — казалось уместным. Никак иначе я благость явно никак не обрету. Во втором треке, «Я буду мечтать», чувствовалась неслабая щепотка Ирландии, причем не только в тексте, — печаль веков. Четвертый, «Время в Вавилоне», звучал как диагноз современной американской психике, но это я, может, уже слишком вчитываюсь. Потом — «Сильная рука», посвящение Джун Картер, приторнее не бывает, и все же духоподъемно в меланхоличном стиле.
Может, сказались музыка, уединение, долгие пустые часы, но, как я ни старался, не мог выкинуть из головы Серену Мей, дочь Джеффа. Сильнее я уже никого полюбить не смогу. Я следил за ней, но отвлекся — и она выпала в окно. Три года от роду. Мой разум закрылся, отказывался показывать хаос, наставший после.
Я вспомнил миссис Бейли, наши разговоры. Никогда, ни разу она не теряла в меня веру. Знает Бог, сам я ее терял то и дело — когда тонул в бутылке, получал по шее, разрушал все, к чему прикасался. Так ни разу и не назвала меня по имени. Я скорбел по ней.
С ужасом осознал, что больше переживаю за людей на кладбище, чем за живых, а это обычно значит, что либо ты зажился на этом свете, либо Господь ведет нешуточную вендетту и не собирается прекращать. А переводилось все это в гнев — в ослепительную, всепоглощающую, белую боль ярости. Врезав тому мужику на мосту, на самом деле я испытал чуть ли не высвобождение. Лишь огромными усилиями заставил себя его не добивать, а ведь хотелось — до сих пор. Классическое определение депрессии — это ярость, обращенная внутрь, так что, судя по всему, я родился в депрессии. Но все, на этом, сука, хватит. Больше не уйду в эту сточную муть под названием депрессия, когда лучший момент любого дня — заползти в постель. А самый худший, конечно, — когда просыпаешься, а тебя поджидает черная туча, и ты говоришь: «Снова-здорово».
Я был котлом, который ждал спички. Просто, сука, молился о ней. В глубине души я знал, что сосредоточился на этом сталкере, радовался его появлению. Чем больше думал, как он достает Ридж, тем больше кипел. Хотелось его поймать — не ради нее, а чтобы освободить торнадо внутри. И запугивания я тоже ненавижу. Какой-то урод шныряет во тьме, следит невидимым за женщиной, — о боже, как же хотелось до него добраться.
Я отлично понимал, что отложил дело отца Малачи в долгий ящик, убеждал себя, что как раз направлялся к одной из жертв отца Джойса, когда копы утащили меня к Кленси. Решил продолжить, когда в середине недели меня подменит Коди.
А между тем время ползло, я сходил с ума.
Хотелось взять и вдарить, пробить кулаком окно. Ни следа сталкера. Я видел, как Ридж уходит на работу, потом возвращается в конце смены. Выглядела она при этом усталой и даже с похмелья — уж я-то разбираюсь.
Наконец настала среда, появился Коди с рюкзаком и беспечным настроем. Я познакомил его с хозяйкой, и он ее напрочь обаял. Приволок яблочный тарт из «Пекарни Гриффина» — такой свежий, что аромат наполнил весь дом. Хозяйка не могла нарадоваться.
— О, обожаю яблочный тарт.
Он произвел на свет пачку сливок — и покорил ее окончательно. Сказал:
— Как же без сливок, правильно я говорю?
Она — клянусь — залилась румянцем, ответила:
— Мне нельзя. Надо же следить за фигурой.
Когда я утащил Коди, она еще ворковала. Он тут же обратился в профессионала, сказал:
— Мы его поймаем, да?
— Уж я надеюсь.
— Джек, брось, что за негатив. Приучись говорить: «Я могу и я сделаю».
Он же это, сука, не всерьез? Я спросил:
— Ты это всерьез?
— Это аффирмация, Джек. Я это всегда по утрам повторяю: «Каждый день я во всем становлюсь лучше…»
Я поднял руку:
— Господи, хватит, понял я.
Обескуражил его, но ненадолго:
— Мне помогает.
Он оглядел комнату, увидел диски, спросил:
— Что слушаем?
— Эммилу Харрис, Уоррен Зивон.
— Кто?
У меня не было ни терпения, ни желания объяснять, так что я собрался на выход. Он достал коробочку в подарочной упаковке, вручил.
— Что это? — спросил я.
— Подарок в честь нашего партнерства.
Я снял бумагу и обнаружил мобильник.
— Заряжен, с деньгами, готов к рок-н-роллу, — сказал он.
Я пробормотал что-то вроде благодарности, он ответил:
— Не за что.
Я посмотрел на него — этого молокососа, полного идеалов и энтузиазма, — спросил:
— Как далеко ты готов зайти?
— Зайти?
— Если мы его поймаем, как далеко ты готов зайти, рискнуть?
Он засомневался, хотел ответить правильно, сказал:
— Мы, эм-м, сдадим его.
Мой голос сочился ядом.
— В смысле… полиции сдадим? Так ты думаешь?
— Эм-м, наверное.
Я покачал головой, и он спросил, уже с ноткой отчаяния:
— А ты как думаешь, Джек? Ты же профи.
Хотелось его помучить. Черт, кого угодно хотелось помучить, ответил:
— Подсказать, да?
Он подождал. Вся прыть, что он набрал после общения с домохозяйкой, сдувалась, и он кивнул с тревогой на лице.
— Я найду клюшку и надену на нее стальные ободья, чтобы у нее был правильный «вших». Улавливаешь?
Он уловил, но не поверил, сказал:
— В смысле — изобьем его?
Я выждал, потом ответил:
— Считай это аффирмацией.
Когда я уходил, в прихожую вышла хозяйка, проворковала:
— Какой замечательный мальчик, он ваш сын?
Я отрекся от него.
По дороге в город я чувствовал себя так, словно вышел из тюрьмы. Хромота не беспокоила — отчасти благодаря тому, что я разминал ногу, несколько дней меряя шагами комнату. Меня догнал потрепанный мужичок, спросил:
— Помнишь меня, Джек?
Все приличия у меня уже вышли, так что я ответил:
— Нет.
Он остановился, дал себя рассмотреть. Метр семьдесят, быстро лысеет, жидкие глазенки и красное лицо алкоголика. В сером кардигане, застегнутом до шеи, штанах, блестящих от постоянного ношения, слипонах с дыркой в боку левого. Сказал:
— Мятный… Мятный Грей.
Будто кто-то вылетевший из «Поп-идола», а потом я вспомнил — из школьных времен, а прозвище — из-за сладостей, которые он жевал на регулярной основе. Два его передних зуба почернели — не просто сгнили, а почернели, как уголь. Словно читая мои мысли, он сказал:
— Уже годами не ем леденцы.
— Рад видеть, — сказал я.
Не смог заставить себя назвать его по прозвищу. Годы приносят если не зрелость, то хотя бы повышенное чувство нелепого.
— Слыхал о клариссинках? — спросил он.
Я надеялся, их не сожгли или что похуже. Казалось, в эти дни можно ожидать уже чего угодно. Этот закрытый орден существовал на пожертвования. В черную годину пятидесятых они звенели в колокольчик, когда голодали, и тот звон передавал все страшное и стыдное, что есть в нищете. Кто бы тогда предсказал Кельтского тигра[26]? Прошли те дни, когда священники обивали пороги, просили приходской сбор, а люди выключали свет в напрасной надежде убедить священника, будто никого нет дома. А я еще удивляюсь, откуда во мне столько ярости.
— Они перешли в онлайн, — сказал он.
Я думал, ослышался. Он имел в виду «линейный танец»? Монашки уже водят машины, выступают по телевизору…
Потом он добавил:
— У них свой сайт.
— Да ты шутишь — у клариссинок?
— Вот тебе крест, в новостях рассказывали.
Я покачал головой, спросил:
— А как… в смысле… давать им милостыню?
Он выдал мега-ухмылку с черными зубами во всей красе:
— Они принимают все крупные кредитные карты.
Остановился у бара «Бэл», сказал:
— Я сюда.
Я полез за мелочью, но он ответил:
— Не надо, Джек, сегодня день пособия. Но спасибо.
Тут он совсем выбил меня из колеи, развеял немногие оставшиеся иллюзии. Он рассмеялся, сказал:
— Будь у меня сайт, ты бы мне скинул пару фунтов с карты.
Я неубедительно хихикнул, признался:
— У меня ее и нет.
Он показал большие пальцы, сказал:
— Зато сердце у тебя золотое, это лучше любой карты.
Такое дорогого стоит.
Я вдруг, подчиняясь порыву, направился в Шанталлу, проверить Тома Рида, который занимался вышибалами. Задумался, бывает ли такое призвание: просыпаешься однажды утром и со всей уверенностью знаешь, что твоя миссия — поставлять вышибал миру. Дом нашел без труда — двухэтажка с ухоженным садом. Сделал глубокий вдох, постучался.
Время шоу.
Момент, который я всегда любил и ненавидел, не зная до конца, как поднять тему — прямо спросить: «Ты убийца?»
Открыла девушка. Лет двадцати, растрепанная, спросила:
— Да?
— Том дома?
Она гаркнула через плечо:
— Том!
И удалилась.
Я слышал звонки телефонов — бизнес шел бойко. Появился коротышка — лысый, грудь колесом, спортивные штаны и, я не шучу, розовая футболка с логотипом «МЫ ЗАШИБАЕМ»:
— Да?
Я протянул руку.
— Я Джек Тейлор. Вы не могли бы уделить мне время?
— Что-то продаете?
Была не была. Я сказал:
— Это по поводу отца Джойса.
На его лице промелькнула чистая мука — кровоточащая голая боль, а за ней — усталость. Он вздохнул.
— Опять эта хрень.
Я попытался изобразить сочувствие — не самая моя сильная сторона, я сразу смахиваю на мошенника, — сказал:
— Я понимаю, вам должно быть сложно.
Он пристально ко мне присмотрелся, спросил:
— Тоже жертва?
Я понял, что он о растлении, ответил:
— Нет.
Он склонил голову набок, сказал:
— Значит, ничего ты не понимаешь.
Пораздумал, затем:
— Ладно, выделю пять минут. Девушка — моя секретарша, она сейчас по уши в продажах.
Я зашел и прикрыл за собой дверь. Он провел меня на кухню, заваленную папками и бумажками. Я спросил:
— Дела, видимо, идут хорошо?
— Да, полный дурдом. Все планирую снять офис, но кто в Голуэе может его себе позволить? Кофе будешь? Есть только быстрорастворимый.
— Мой любимый.
Пока закипал чайник, он спросил:
— Пьешь?
Скорее утверждение, чем вопрос. Я попробовал изобразить негодование, и он сказал:
— По глазам вижу, по затравленному виду — мне это знакомо. И не только это, вспоминать не хочется.
Он всыпал порошок в чашки, влил воды, сказал:
— Молоко кончилось, вообще все кончилось, кроме спроса на персонал. То есть вышибал, если по-нашему.
Мне стало интересно:
— Как ты попал в такой бизнес?
Он предложил жестом сесть. Я сел, он устроился на стул напротив, сказал:
— А ты как думаешь? Сам был вышибалой, устал, что мне все в лицо плюют, если не чего похуже, решил подняться выше. Семь лет назад, когда город гулял вовсю. Будь ты помоложе, мог бы пристроить и тебя на этот вечер.
Вряд ли, если об этом прослышит Кленси.
— Почему? — спросил я.
Он отпил кофе, сказал:
— Выглядишь дуболомом.
Я решил не развивать тему, не спрашивать, что конкретно он имеет в виду. Явно ничего хорошего.
— Меня попросили расследовать смерть отца Джойса.
Снова та мимолетная боль. Он встал, подошел к раковине, с силой вымыл чашку, сказал:
— То есть обходишь тех немногих, кому хватило смелости заговорить. Трое набрались духу — из множества. Кто тебе платит? Церковь? Нам они точно ни хрена не платят. Но это пока. Правительство тоже пытается нас задвинуть — это, видимо, уже узаконенное жестокое обращение. Единственная сочувствующая судья, Ле Фой? Ее ушли.
В его словах были злость, сила, словно остудившие воздух. Пытаясь разрядить обстановку, я сказал:
— Ты преодолел… эм-м… свое прошлое. В смысле, живешь дальше, даже неплохо.
Он грохнул кулаком о стол, спросил:
— Ты-то, сука, откуда знаешь? Видишь тут жену, детей, что-нибудь нормальное? Я сидел на всех таблетках в мире, облысел в девятнадцать. Знаешь, что я делаю на досуге?
Он произнес это слово со всем презрением, на какое был способен, продолжил:
— Гуляю по сраной набережной. Ни с кем не разговариваю, ни с единым человеком. Смотрю телевизор. Комедии — «Сайнфелд», «Друзья», «Саус Парк», «Гриффины» — и знаешь, что? Никогда не смеюсь, ни разу. А «Отец Тед» — это я вообще никогда смотреть не буду, никогда не найду в священниках ничего смешного. Я умер много лет назад, но тело еще ходит, — вот что оборжаться, да? О семье и говорить нечего. Всегда думал, что у меня будет сын, сейчас бы он унаследовал бизнес. Но благодаря святому отцу, этому извращенцу, я сдохну один. У человека должен быть сын, вот в чем истинный грех.
Я не нашелся, что ответить, и он спросил:
— Хочешь спросить, не я ли его убил… За этим пришел, да? Думаешь, еще сто человек не хочет спросить у меня то же самое? Он трахал меня десять раз в неделю, пока кровь из задницы не шла. Начал, когда мне было девять. Когда я рассказал матери, она выпорола меня так, что я ходить не мог.
По его лицу градом струился пот, розовая футболка промокла насквозь. Он не останавливался:
— Иногда для разнообразия он вставлял мне в рот. Думаешь, мне его жалко? Я тебе скажу, о чем жалею, — что ему башку отрезали. Не с того начали.
Я встал, спросил:
— Не налить воды?
Он выдохся, весь обмяк, покачал головой:
— Ты пойдешь к Майклу?
— Да.
Он слабо и криво улыбнулся:
— Майкл тебе понравится, он держится лучше.
Хотелось взять его за плечо и сказать — что сказать? Что все будет хорошо? Будет как угодно, но точно не хорошо. Я сказал:
— Спасибо, что поговорил, и за кофе…
Он как будто не слышал. Когда я уходил, спросил:
— Знаешь слово «глухарь»?
Когда я кивнул, сказал:
— Это он и есть. Дело глухое, как в танке.
Потом добавил:
— Если все-таки найдешь того, кто это совершил, сделай одолжение?
— Да?
— Пожми ему от меня руку.
В тот вечер, по причудливому совпадению, на «Скай Ньюс» сообщили о стрельбе из машины в маленькой деревушке в Саффолке, предположительно — из-за разборок вышибал. Стрельба из машины… американизируемся на глазах.
Переключился на местные новости. Полиция остановила лихачей. У угонщиков, подростков в балаклавах, обнаружили
Два меча
Шесть строительных ножей
Бейсбольные биты
Канистру бензина.
Сладость или гадость.