Священник

19

Нашел новый паб. По необходимости искал что-нибудь неприметное. Часто слышал об «У Койла», в заднице Доминик-стрит. Чуть ли не городская легенда, со своей безнадежной репутацией. Слухи говорили, он никогда не закрывается — просто в полночь прикрывает двери, поддерживает тела на плаву. С утра двери распахиваются — и входит рассветная партия живой мертвечины. Единственное требование — деньги. Драки, ссоры, безумие не запрещались. Не одобрялись только приличия и гражданская сознательность — то есть столпы общества или вообще какая-либо принадлежность к обществу.

Последний порт захода перед улицей или могилой.

Когда туда занесло меня, никто не возражал. Пустой стул за стойкой — если не с моим именем, то как минимум под мое состояние.

Добро пожаловать в ад.

В свой первый сеанс я узнал немало лиц — лиц исчезнувших людей. Знакомых по школе, тех, с кем рос и кого давно считал мертвыми. В каком-то смысле не ошибался. Пока я заказывал большой виски, кое-кто помахал, хоть и слабо. Я услышал «Джек… Тейлор», и, может, вообразил «Что так долго-то?» Бармен/владелец Торгаш раньше был боксером и теперь выглядел так. будто не выиграл ни один бой. Кличка была связана с тем, что за деньги он бы продал что угодно, кого угодно, когда угодно. Он сюда явился не заводить друзей и не добиваться популярности, заботили его исключительно деньги.

Здоровый, лысый, с мертвыми желтыми глазами, он взглянул на меня, сказал:

— У нас только один виски — домашний. Идет?

«Домашний» может значить что угодно, от небрендового до самопала. Я кивнул, выложил деньги на стойку, и он налил, поставил передо мной. Мой рука тряслась, но как без этого. Я знал, что если глотну, то улечу со стула: 50 градусов крепости и на вкус как скипидар. Он спросил.

— Вкус устраивает?

На миг меня лишила речи сама близость спиртного, и он добавил:

— Будто тебе не насрать на вкус.

Клянусь, отходя, он усмехнулся. Там было написано, что в купаж добавлен потин — и я охотно верил. Над головой висело густое облако дыма, стены пожелтели от никотина. Здесь новый запрет на курение в пабах и т. д. мало что изменит. Я рискнул оглядеться, увидел бывшего копа, но сам он уже не видел ничего, сидел с нокаутированным выражением человека, который не встанет после десяти. Я ушел от стойки. За покоцанным столиком было свободно, я сел. Казалось, атмосфера попахивает дурдомом — то же ощущение глухого отчаяния. Парень напротив меня спросил:

— Как дела?

С намеком на вызов. Я взглянул на него, не торопясь, все делая медленно. Ему могло быть хоть двадцать, хоть шестьдесят, глаза — в расфокусе.

— Неплохо, — ответил я.

Похоже, он принял это за приглашение, подтащил стул и присоединился:

— У меня проблема с азартными играми.

Я чуть не рассмеялся, но сдержался, мрачно кивнул. Он показал на человека в углу, спросил:

— Видишь того?

Вспомнилась песня REM.

Я обозначил, что вижу, и он, все еще не сводя взгляда с человека в углу, сказал:

— Раньше был священником.

Я чуть не спросил: «И что случилось?»

Но вопрос был лишний как никогда. Парень рассмеялся — пронзительное хихиканье, не совсем истерика, но докинь еще подвывание — и будет самое оно, сказал:

— Да уж, был… так сюда и попадают.

Тут не поспоришь. Он уставился на меня, в голос вкралась жесткость:

— Ну а твоя история? Кем был ты?

Весь напрягся. Скакнул от дружелюбия к агрессии в долю секунды. Я спросил, подпустив твердости в свой голос:

— А разница?

Он громко хохотнул, потом резко встал, словно услышал боевой клич, и целеустремленно промаршировал прочь.

Когда я через некоторое время собрался на выход, Торгаш заметил:

— Так и не прикоснулся к стакану.

Чуть ли не с дружелюбием. Я спросил:

— Ночью открыты?

Он пристально всмотрелся в меня, и я уж задумался, не переступил ли какую-нибудь негласную черту. Он ответил:

— Так тебе скажу: будешь ночью проходить мимо — постучи, посмотрим. Такой ответ пойдет?

Я кивнул и ушел.

Той ночью мне снился отец. Он сидел на стуле на кухне, рыдал, рыдал, без слов, просто горестный плач. Я проснулся — меня это напугало больше полноценного кошмара. Он был сильным человеком во всех смыслах этого слова, и я не помню, чтобы он хоть чего-то боялся. Не то что мачо-козлина, но все, что подкинет жизнь, встречал без шума и пыли. Что бы ни случилось, он всегда был если не готов, то хотя бы способен с этим столкнуться. Впрочем, у него, как и у всех, имелась свое слабое место, понятный ему одному закидон. У него — задняя дверь. Мы жили в муниципальном доме в террасе, с садиком сзади. Моя мать сходила с ума по свежему воздуху. В принципе сходила с ума, но свежий воздух был ее любимым методом раздражения. Зима на дворе — а она распахнет все окна нараспашку и помоги тебе боже, если закроешь хоть одно. Отец терпел молча, как и большинство ее выходок, но задняя дверь была исключением. Он на стенку лез, как видел ее открытой. Единственная его иррациональная привычка, что я видел. Мать, понятно, вечно ее открывала, а он тут же закрывал. Одна из сценок назревающей войны, которую влечет брак, — войны без слов, но с намеками. Вечер, она — на службе в церкви, перед уходом оставляет дверь открытой. Стоит матери пропасть с глаз, как он не то чтобы хлопал, но точно закрывал с силой. С ним у меня всегда были замечательные отношения, мог общаться и спрашивать о чем угодно, он никогда меня не перебивал. Теперь-то я понимаю, какое-то это редкое благословение. Тем вечером я спросил:

— Зачем тебе так надо закрыть дверь?

Он тогда курил, не часто — просто пару «Вудбайнов» после работы. Если закончит пачку из десяти за неделю, для него это уже перебор. Он достал пачку, медленно вытянул сигарету, зажег кухонной спичкой — длинной такой, в форме свечки. До сих пор помню аромат сигареты и серы, словно запах безопасности. Посмотрел на меня, сказал:

— Оставишь заднюю дверь открытой — придут грызуны.

И я чуть не рассмеялся. Это запомнилось больше всего — как я подавляю распирающее желание заржать, — и благодарю бога тысячу раз, что не заржал. Отец был таким мрачным, что я понял: он нисколько не шутит. Больше мы об этом не заговаривали.

В вечер после его похорон пришли соседи, пили «Джеймисон», ели фруктовый кекс, вспоминали его. Меня отправили спать сразу после того, как они ушли. Пока я лежал, ошарашенный от его потери, услышал, как мать распахивает заднюю дверь, и возненавидел ее лютой ненавистью. Должно быть, я задремал, потому что сперва слышал ее крик словно издалека, потом сел — и вдруг она ревет как банши. Спустился я не сразу. Она стояла на стуле с чистым ужасом на лице. И вопила:

— Крыса, я такой большой никогда не видела. Прям вбежала — по-моему, она под столом.

Я притворился, что ищу, но главным образом просто со стуком закрыл дверь. Обернулся к ней на стуле, и она спросила:

— Ушла?

Перевел глаза на дверь, сказал:

— Я ничего не вижу.

И лег спать. Не знаю, сколько она там еще простояла, да и знать не хочу. Знаю только, что с тех пор задняя дверь навсегда осталась закрытой. Вскоре после этого я купил свою первую пачку «Вудбайнов», на десять штук. Не знаю, какую тут вывести мораль или мудрость, только знаю, что, как и говорил папа, рано или поздно приходят паразиты.

Я, конечно, понимаю: можно сказать, с тех пор я так или иначе только и делаю, что закрываю двери.

Душевное состояние, которое можно назвать лишь диким, как-то так в книгах о реабилитации описывают трезвого алкоголика. Печально, но правда.

Я был у себя в квартире, пытался стряхнуть остатки сна об отце. Меня разбудил громкий измученный вопль. Я вскочил, полный ужаса, гадая, что же должно случиться с бедолагой, чтобы он так кричал, потом почувствовал слезы на щеках и понял, что это был я сам. Сомневаюсь, что бывает стресс хуже.

Маленького лебедя я носил с собой в кармане, как дурацкий талисман. Решил нанести повторный визит Тому Риду, вышибале. Он показался довольно общительным, и мне хотелось узнать, как он отреагирует на признание Майкла Клэра. Если кто-то его и знает, то это Том.

По пути я накупил кофе, молока, печенья. На подходе к его дому слышал, как визжат телефоны, так что бизнес все еще шел бойко. Позвонил, открыла все та же растрепанная девушка. Я сказал:

— В этот раз я не с пустыми руками.

Она махнула мне рукой внутрь и поспешила к трубке. Том был на кухне, и если он и оценил гостинцы, то не сказал.

— Надеюсь, ты не против, просто хотел спросить пару мелочей, — сказал я.

Выглядел он устало, ответил:

— А пачка молока и печенье, значит, дают на это право?

Голос на грани враждебности, и я попробовал еще раз:

— Может, к кофе?

Без ответа.

Я попытался подкинуть плохое клише из киношек.

— Я не вовремя?

Не сработало.

Он вздохнул, словно выпустив задержанный воздух, спросил:

— А когда вообще вовремя?

Не успел я возразить какой-нибудь глупостью, как он обвиняюще заявил:

— Ты ходил к Кейт.

— Эм-м, да. Не стоило?

Он был в белой рубашке, по которой плакала стирка — и не одна, — и в голубых штанах, широковатых в талии. Он их подтягивал, но ситуацию это не спасало. Я не знал, как перевести беседу на более дружеский тон, сказал:

— Шел тут по набережной, думал, тебя встречу.

— Я там больше не прохлаждаюсь, у меня бизнес, — огрызнулся он.

Потом словно что-то взвесил про себя.

— У нас с Кейт своя история.

Я ничего не выдал на лице, заметил:

— Замечательная женщина.

Теперь он принялся заваривать кофе — вскипятил чайник, насыпал горки гранул по чашкам, добавил воды, протянул чашку мне и пригласил жестом сесть. В течение всей этой бурной деятельности он молчал, а я был не прочь подождать. Он сделал глоток, затем:

— Несмотря на свою травму, я правда был готов с ней рискнуть, но она сдвинулась на другом.

Что тут скажешь? «Облом»? Я кивнул, и он добавил:

— Как строить отношения с женщиной, влюбленной в своего брата?

А.

Он продолжил:

— В детстве они были неразлучны. Ближе не бывает. Потом отец Джойс начал…

Он побарахтался в поисках слова, и хотелось помочь, как бывает, когда кто-нибудь заикается, а ты знаешь, что тебе лучше промолчать. Наконец он выбрал:

— …свою деятельность, и Майкл стал потерян для нее, для всех. Она так и не бросила надежды вернуть его внимание — блин, что может быть печальнее? Много лет спустя, когда мы стали встречаться, на самом деле она только хотела подобраться ближе к Майклу. Другая ее страсть — лошади, она их обожает: однажды видел, как она объездила дикую кобылу. Руки — ты заметил? Господи, душу бы отдал, чтобы их коснуться.

Он казался опустошенным, зафиксированным на прошлом. Чтобы вернуть его, я сказал:

— Майкл заявил, что это он прикончил отца Джойса. Как думаешь, правда?

Эта возможность его не смутила. Он подумал, потом ответил:

— Он способен — сука, да и я способен, — но чутье подсказывает, что это не он.

Видимо, проявилось мое скептическое отношение к его чутью, и он добавил:

— Плюс давным-давно, когда мы с Майклом еще выживали с помощью выпивки — о да, когда-то мы с ним пили вместе, — мы целый вечер размышляли именно об этом, об убийстве мрази, и обсуждали, как бы это сделали. Я сказал, что сжег бы его, да, чтобы он почувствовал ад так же, как я все эти годы, но Майкл сказал, что утопил бы — потому что Джойс лишил его лебедей, любви к воде. Кладдах-Бейзин — он бы привел его туда и убил рядом с теми самыми птицами, которых по его милости и лишился.

Я вспомнил, как чуть не сжег сталкера, выражение лица Коди после. Том потер лицо, словно его уже много лет ничто так не выматывало, как это погружение в прошлое, — да может, так и было, — и сказал:

— А ты правда принял все это близко к сердцу.

Я признался, что дело меня не отпускает, не расстанусь с ним, пока не узнаю ответ. Он спросил:

— Ты разговаривал с сестрой Мэри Джозеф?

— С кем?

— Не хотел ее называть, потому что, несмотря ни на что, она мне, как бы, нравилась. Но она была у Джойса домохозяйкой, секретаршей и всем подряд — и знала, знала, чем он занимается, но молчала. Часто спрашиваю себя, как она живет с этим теперь.

— И где ее найти?

Он посмотрел на меня так, будто это дурацкий вопрос:

— В церкви, где же еще? Если только не умерла, но я бы, по-моему, тогда знал. Да, сходи к ней, это она знает, где все тела, если простишь за такой каламбур. И мороженое ей принеси, она сладкоежка.

При этом в уголке его губ промелькнула слабая улыбка, и я удивился его готовности прощать, сказал:

— Удивляюсь твоей готовности прощать. Это, конечно, нечто.

Его глаза вспыхнули, он спросил:

— А я сказал, что простил? Ненавижу долбаную суку. Надеюсь, она там спилась.

Он встал:

— И еще одно. Странно, но что теперь не странно?

Он словно еще посомневался, раскрыть это или нет, затем:

— Кейт — она любит лебедей, много чем занимается ради их безопасности, но… при этом она охотница.

Я не уловил мысли, спросил:

— Охотится на лебедей?

И получил в ответ взгляд максимального раздражения. Он рявкнул:

— Башкой-то подумай, конечно не на лебедей. Стреляет фазанов и любую дичь, которая движется.

Я ему не поверил, промямлил:

— Я не… эм-м… верю.

Он серьезно всмотрелся в меня, потом воскликнул:

— Господи, ну и дурак же ты. Ты точно детектив? Она сама себе дрова рубит, чтоб ты знал. Она шутки не шутит, настоящая дикарка, и да, любит охоту. В следующий раз, когда захочешь ее разговорить, попроси показать ее ружье — сразу увидишь, как она загорится.

Он выдохнул. Его лицо посерело — объяснение потребовало немалых усилий. Я спросил:

— Бренди не налить?

Надеясь, что он согласится и я к нему присоединюсь. Он покачал головой, потом ядовито хмыкнул:

— Тебе, похоже, самому бы не помешало.

Допрос — или как, блин, назвать то, чем мы занимались, — окончен. Я ответил:

— Ну, есть такое, тяжелое выдалось время.

И проклинал себя за то, что вообще пытался оправдаться, особенно перед таким, как Том. Он проводил меня до двери и, когда я прощался, долго смерял взглядом. Я уж думал, предложит АА или как-нибудь посочувствует. Он сказал:

— Иди через Кладдах-Бейзин, так быстрее.

Раздерганней, чем хотелось бы признать, я направился на свою полуденную остановку — в «Койл». Торгаш кивнул, не сказал ни слова, просто налил большой виски, пододвинул по стойке. Я положил деньги рядом со стаканом и сел за столик, подальше от бармена. В тот день мне желчи уже хватало, а если на что-то и можно рассчитывать, так это что Торгаш нальет желчи с горкой.

Обнаружил, что сел рядом с бывшим священником, подумал: «Вот черт», хотел уже уйти, когда он зашевелился:

— Не пнете меня по правой ноге?

Я думал, что ослышался. Переспросил:

— Пнуть по правой ноге?

— Да, пожалуйста, она затекла, ничего не чувствую.

Он говорил как задушенный — то ли из-за операции, то ли из-за курева, то ли из-за всего сразу. Я несильно пнул, и он покачал головой. Я понимал, насколько безумной стала моя жизнь. Сижу в пабе, пинаю священника — и хуже того: потому, что он сам так попросил. Ударил посильнее, и он кивнул, сказал:

— Да, начинаю чувствовать.

Лицо, изуродованное временем: торчащие скулы, запавшие глаза, серая бледность, как после смерти. Его глаза, под красным, когда-то были голубыми, теперь — затравленными.

— Позвольте купить вам освежиться? — спросил он.

Господи, мы где, на карнавале, что ли? Я сказал, что мне не надо, и он протянул дрожащую руку, вся кожа в пятнах, сказал:

— Я Джеральд.

Я взял руку. Кожа на ощупь была тонкая, как пергамент. Аккуратно ее пожал, ответил:

— Я Джек.

Перед ним были полный стакан домашнего и пачка «Плеерс». Он хрипло закашлялся, сказал:

— Тебе уже говорили, что я священник.

Я с трудом его слышал и наклонился поближе — от него исходили запахи древесного дыма и одеколона, не без перегара, конечно. Я признал, что да, говорили, и он добавил:

— Всем новеньким рассказывают. Кажется, мной тут хвастаются.

Он чуть улыбнулся, словно его это весьма забавляет. Потянулся за сигаретами, но не дотянулся, и я ему помог, закурил одну за него. Он спросил, не буду ли я. Я сказал, что все еще с пластырями, и пошутил за свой счет:

— Только поглядите, я тут в конце дороги, а туда же — бросаю курить.

Он всерьез задумался — или заснул, — потом спросил:

— Ты веришь в зло, Джек?

Я огляделся, не слышат ли нас, но никто не обращал внимания, так что я сказал:

— Я его видел лично.

Он обернулся ко мне, сказал:

— Да, в самом деле видел. И обжегся?

Я ответил правду:

— Обжегся, до сих пор больно.

— Один раз я присутствовал на экзорцизме, — сказал он.

Я сомневался, что мне хочется это выслушивать. Хватало своих демонов без того, чтобы выслушивать истории о личной встрече с ними. Он помолчал, потом сказал:

— Ты меня удивляешь, Джек. Большинство людей забросало бы меня вопросами.

Я взвесил слова, затем:

— Вот в чем штука: если я что-нибудь спрошу, смогу ли потом жить с ответом?

Его лицо сморщилось в улыбке искренней радости:

— Как славно. Из тебя бы вышел метафизик.

Он сделал маленький глоток, и я рискнул:

— Экзорцизм прошел успешно?

Это его словно встревожило, затем:

— Мальчик говорил, его подчинили голоса. После он сказал, что подчинил их сам. Ты бы назвал это успехом?

Так сразу это не переваришь, но потом я сказал:

— Ну, это явно прогресс, только для кого? — а сам, отвечая, понял, что есть только три места, способствующие подобному разговору:

Пабы,

Психлечебницы,

Религиозные места.

Джеральд поднял правую руку, подержал, и тут я понял, что он сигналит Торгашу.

— Эй, я сам принесу, — сказал я.

Он покачал головой:

— Незачем, я единственный клиент, которого он обслуживает за столиком, потому что мучается от страха. Считает, что если вырастит личного священника, пусть и убогого, то будет спасен, грешный олух.

И точно, Торгаш подскочил в мгновение ока, спрашивая голосом, которого я никогда не слышал:

— Что будешь, Джеральд?

— Два стакана твоего лучшего — один для моего товарища.

Торгаш странно посмотрел на меня, словно оценил заново, пошел за выпивкой. Мой первый стакан так и стоял, как первородный грех. Джеральд сказал:

— На том экзорцизме со мной заговорил демон. Хочешь знать, что он мне сказал?

Я решил, что выдержу:

— Да.

— Он сказал, что убьет меня.

Я не впервые сделал неверный вывод, спросил:

— Поэтому ты оказался здесь?

Он ответил смехом, скатившимся в мокротный вопль, потом:

— Господи Боже, нет. Демон — отец лжи. Я здесь из-за выпивки.

Торгаш вернулся с двумя смертельными дозами. Джеральд достал пачку, и Торгаш забрал три банкноты, сказал:

— Спасибо, святой отец.

Я чуть сдвинул свой стакан, сказал:

— Будем.

Он кивнул:

— Средство от зла простое, но такое тяжелое.

Я надеялся уже пойти, и, чтобы ускориться, спросил:

— И какое же?

— Любовь

Бред какой. Видимо, он почувствовал мое разочарование, сказал:

— Я ни разу за весь свой срок здесь, ни разу не спрашивал, как сюда занесло человека, но тебя, Джек, хотел бы спросить, если ты не против.

Против ли я? Ну, может, чуть-чуть, но что мне терять? Сказал:

— Я убил ребенка.

Он простонал в настоящей боли, его лицо исказилось, и я уж думал, что вызвал инсульт, но он взял себя в руки, сказал:

— Какое страшное бремя.

Мы недолго посидели в молчании. Довольно неловком, но нагруженном смыслом, и наконец он произнес:

— Есть ответ.

Я твердо возразил:

— Нет, Джеральд, ответа нет.

Он словно этого ожидал, сказал:

— Простить себя, вот в чем спасение.

Разочаровал. Какое унылое бородатое клише. Я ожидал чего-то получше, но, что ни говори, он всего лишь священник.

— Я тебя разочаровал, да? — спросил он.

— Есть немного.

— Мне действительно жаль, больше мне сказать нечего. Тебе наверняка известны слова «Придите ко Мне, и Я успокою вас»^[32]. Увы, это ложь.

Я встал, сказал:

— Мне пора. Может, еще увидимся.

Его глаза закрывались, и я понял, что он вот-вот уснет. Он пробормотал:

— Правая рука дьявола.

Я чуть не фыркнул:

— Откровение Иоанна?

— Нет, Стив Эрл.