Ведь никому не придет в голову ставить капитаном судна знатнейшего из пассажиров!
Священникам приказано избегать детей
Священников оскандалившейся епархии предупредили, чтобы они избегали контакта с детьми на публике. В правилах поведения епархии Ферса говорится, что духовенство и добровольцы не должны находиться наедине с детьми в машине, здании или закрытой комнате.
«Дейли Миррор», 26 июня 2003
Дело священника не отпускало, и я спросил себя:
— А мне-то что?
У меня со священниками не лучшее прошлое, но если растешь католиком, то деваться от них некуда. Спорь сколько хочешь, но они тебя держат крепко, и, может, мой интерес к убийству возник из-за отца. Он всегда уважал духовенство. Не любил — кто его любит-то? Но говорил:
— У них непростая работа, а наша работа — поддерживать их.
Я теперь в это не верил, но все еще верил в него и поэтому решил ознакомиться с делом. Как знать, вдруг добьюсь хоть чего-то, чем бы он гордился.
Самообман? А то. Но в этом я лучший, да и чем черт не шутит, вдруг еще верну какую-никакую долю самоуважения.
Я прочесал библиотеки, собрал всю предысторию, какую мог. Читал, пока глаза не заболели, и узнал то, что узнала полиция.
Ничего.
Остановило это меня?
Хрена с два.
Будь все просто, я бы и не забивал голову. А теперь решил держаться до конца. Знай я тогда, куда меня заведет это решение — в самую глубину ирландской души, — остановился бы?
Скорее всего, нет.
Раньше же не останавливался.
Та задолбавшая присказка о тех, кто забывает прошлое и вынужден его повторять, — это про меня придумали. Знай я о мучениях прошлого, утраченной любви, унижении, стыде и самой странной дружбе на всем божьем свете, что ожидали меня впереди, поступил бы иначе?
Сказал бы, заглянув в будущее:
— Нет, я пас, спасибо, но лучше уж приберегу ту каплю здравого смысла, что у меня еще осталась.
Увы, я бы все равно встал на путь к несчастной участи.
Почему?
Да потому что я дурак, и что хуже — упрямый.
Сестра Мэри Джозеф переживала. Настал ее день рождения, семьдесят лет, и, хоть она никогда и никому об этом не говорила — ради душ в Чистилище, — каждый год все же позволяла себе одну слабость — «Хаген-Дас», вкус «клубничный пирог», большое ведро, которое съедала в один присест. В этом году она слишком нервничала, чтобы лакомиться. Она знала о маленьких искушениях отца Джойса и видела, как плачут служки, в очевидном ужасе, но не говорила ни одной живой душе. Она же монашка, это не ее дело.
Когда маленькие искушения отца Джойса стали страшнее и непристойнее, пришлось закусить язык и молиться о наставлении. Она не могла выступить против священника, это неслыханно, и потому боролась с совестью, закрывала глаза на состояние служек. Теперь, после убийства отца Джойса, задумалась, не придет ли безумец и за ней. Она брала тяжелые четки и часами стояла на коленях, но страх и трепет все равно только росли. Той ночью в постели она плакала по мальчикам и заодно по напрасной трате мороженого, медленно таявшего у нее под кроватью. Так и слышала, как оно журчит.
Я стоял на мосту Сэлмон Уэйр, в семь вечера. Вечернее солнце отбрасывало лучи над водой. Вид пробуждал тоску — по чему, я никогда не знал и, видимо, не узнаю.
Может, покою.
Стоишь на этом мосту и чувствуешь энергию города. В моей юности он еще был деревней — ты знал всех и, что важнее, все знали тебя. А значит, как говорят в Ирландии, знали все твое. Если у тебя брат в тюрьме — знали. Если сестра — монашка в Англии, знали. Настоящая провинция со всеми вытекающими, и дурным, и хорошим. Не поссышь без того, чтобы об этом не прослышали соседи. Но это прививало и заботу. Когда семья в беде, соседи собирали помощь. Тогда не было домов престарелых, куда можно сослать больных и престарелых родственников. Сейчас-то эта индустрия на подъеме.
Теперь я могу пройти по главной улице и не узнать ни единого человека. Первым делом замечаешь море приезжих. В детстве я ни разу не видел черного лица вне страниц «Нэйшнл Джиогрэфик».
Еще более многообещающим было то, что в городскую управу избиралась черная женщина из Нигерии. Надеяться ей было не на что, но вы только дайте срок. Мне это поднимало дух.
Я увидел человека в черном, который ковылял, как подбитая ворона, с развевающимся позади него дымом. На миг решил, что мне мерещится — в больнице я сидел на сильной дури, побочные эффекты неизбежны, и ни одного — хорошего.
Протер глаза и понял, что это священник. Да не какой-нибудь, а мой заклятый враг отец Малачи. Мало кого я ненавидел так же.
Католику, чтобы ненавидеть священника, нужен особый повод. Говорят, в аду для их ненавистников уготовано особое местечко. Тот, кто отхватил голову священнику, не просто поджарится. Из него сделают шашлык.
У меня с матерью всегда были мучительные отношения — она мучила меня. И в ее паршивой жизни всегда присутствовал отец Малачи — ворковал и умасливал, подталкивая к новым высотам набожности. Читай — ко вмешательству в чужие жизни. То, что я пьяница и неудавшийся полицейский, подпитывало ее ежедневное мученичество. А он разжигал в ней веру, так что у нас с ним было немало эпических столкновений. Обычно последнее слово оставалось за ним, и почти всегда: «Прости тебя Господь, потому что только он может».
Мило, а?
Выглядел он как обычно — словно его мариновали в никотине. Последний из истинных курильщиков, запаливал одну за другой и даже не замечал, что курит. Это для него стало так же естественно или противоестественно, как моргать. Его лицо покрывали глубокие морщины, а глаза были воспаленные. Его окружала аура отчаяния — а может, это мне бы так хотелось.
— Надо же, это наш отважный Тейлор.
И понеслось.
«Кому это надо?» — подумал я. Ответил:
— Иди в жопу.
Скажешь такое священнику — и ты уже проклят, но в моем случае куда уж больше? Дьявол и так зацепил меня крюком за задницу. Я немножко разбирался в философии — сказать по правде, я в чем угодно немножко разбирался. Ускользала от меня, как говорят янки, общая картина.
Так вот Серен Кьеркегор говорил, что бытие человека на земле — это находиться меж неразрешимыми конфликтами.
Этот гад как знал про меня.
Малачи уставился на меня, и я рявкнул:
— Что?
— Мне нужна твоя помощь.
Я рассмеялся вслух — не тем смехом, у которого есть хотя бы отдаленная связь с юмором или теплотой, а тем, который слышишь в психбольнице, рожденным из чистейшего отчаяния.
— Что, поймали за разграблением ящика с благотворительностью? — спросил я.
Он оперся на поручни моста, словно ноги подкосились, сказал:
— Я серьезно. Тот бедняга, которого обезглавили?.. — и замолчал.
Я покачал головой:
— Даже не начинай, это не мое дело. Как по мне, мало вас обезглавливают.
Он подобрался, двинулся было прочь:
— Поговорим, когда протрезвеешь.
— А я не пью, — расхохотался я.
А жаль.
Он помолчал, потом:
— Почему ты никогда не обращаешься ко мне как положено?
— Чего?
— Я священник, ты должен звать меня святым отцом.
— Ты мне не отец. Боже упаси, чтобы ты хоть кому-то приходился отцом. Какой крест на шею.
Если б он назвал меня «сын мой», я бы там же на месте скормил его лососю под мостом. Я и не знал, что скоро вся моя жизнь будет связана с динамикой отношений «отец и сын» — или лучше сказать, с их неблагополучностью?
Помните Кэта Стивенса, очень успешного автора песен и исполнителя, который вернулся к исламским корням и сменил имя? Заново выпустили его классическую песню, «Отец и сын». Можно сказать, надо мной издевалась сама судьба, но разве я к ней прислушался? Хрена лысого.
Слева от меня виднелся собор. Какая ирония — раньше там находилась городская тюрьма. Дальше стоял университет, и случайный ветер доносил оттуда выходки студентов. Если смотреть вниз, в воде виднелся лосось, плывущий против течения, прямо как я. Новое процветание нашей страны принесло и обязательное загрязнение, так что рыбу протравило насквозь, прямо как мою душу. У меня обязательно хотя бы немножко повышается настроение при виде красивого лосося, который чуть ли не волнуется против течения. Так и хочется стать поэтом.
Прохожий сострил:
— Не делай этого, завтра будет новый день.
Я подумал, что неплохо бы получить об этом расписку.
Все прям такие шутники, а в Голуэе их больше чем обычно. Я вздохнул. Закурил сигарету от коробка с безопасными списками, бросил спичку с моста и смотрел, как она летит к воде. Видел трех славных лососей, как они легко шевелят жабрами. Загрязнение убивало их все больше и больше.
Подошли, слегка мотыляя, двое. Я узнал их по пабу Джеффа. Обычно я киваю, здороваюсь — не слишком сближаясь. Правила поведения в пабах: видишь человека двадцать лет, но за все время и парой слов не перекинешься.
Теперь правил не было.
Потому что они шли под мухой. По ту сторону «Гиннеса» с «Джеймисоном» вдогон, как раньше пил я сам. Первый — в чумазом аранском свитере, добродушный пьяница: пара пинт — и ему каждый друг. Второй — дело другое. В футболке команды Мэйо, злой и на взводе. Бухло лишь оправдывало гнев, который он испытывал всегда.
— Тейлор! Я уж думал, ты из страны уехал, — сказал Аран. Другой обжег меня взглядом.
— Залег на дно, — ответил я.
Мэйо как будто хотел сплюнуть, набрал полный рот харчи, прополоскал, потом сказал:
— Скорее, зашкерился.
Я знал, к чему все идет, повернулся к нему, спросил:
— Это что значит?
Он сплюнул рядом с моим ботинком, посмотрел на Арана, решил, что в безопасности, сказал:
— Ты убил ребенка и зассал появляться перед людьми.
Я врезал ему в грудину, повыше сердца. Этому приемчику меня научили на улицах Армы, активист «Шинн Фейн»[17]. Бей от ног, вкопавшись ступнями, и легко, чтобы удар летел почти лениво, с максимальной силой. Его рот приоткрылся в виде «О», и он повалился на колени с остекленевшими глазами. Я с трудом удержал ногу от встречи с его головой. Господи, так хотелось добить.
Аран был в шоке, пробормотал:
— Господи, Джек.
Теперь по имени? Насилие порождает уважение.
Я щелкнул сигарету с моста — крутой или как? Уложил мужика, не выпуская сигареты, должно же это хоть кого-то впечатлить? Развернулся и пошел себе. Насилие уже вытекало, сочилось из пор. На Эйр-сквер пришлось присесть, когда неизбежно накрыли трясучка и ощущение слабости. На другой стороне площади я видел «Скефф», словно маяк. Мог бы зайти, вдолбить большого ирландского, расслабиться. Я чуть не улыбнулся. Сам только что вдолбил маленькому ирландцу.
На следующее утро я проснулся в изумлении от того, что трезвый. О, выпить-то хотелось, и ужасно, — навсегда утонуть в «Джеймисоне». Поднялся и пытался понять, что еще за хренов шум меня окружает. И тут понял — вода, словно электричка в отдалении. Я вырос в Голуэе, между каналами, в упор к океану, но никогда его не замечал. Старое здание завода и близость усилили шум. Он утешал — как молитва, которая скоро обязательно будет отвечена. Я принял душ, побрился, надел чистую белую рубашку, более-менее новые джинсы, которые не помнил, чтобы покупал, и заварил кофе с дымком. Сел с чашкой за стол. Если бы пошел к окну, пропал бы на часы, глазея на бухту. У вида имелся снотворный, гипнотизирующий эффект, — практически целебный, визуальная терапия.
Вспомнил вчерашний инцидент и впредь решил поумерить гнев, по возможности. Иначе я только и буду что избивать людей. Как заново войти в жизни и вести себя так, будто мне этого правда хочется? Прошлые годы я был недоделанными частным сыщиком, искал людей, разгадки, в основном подпитываясь алкоголем. Раз за разом окунался в ужас, катастрофы, терял всех, кого любил. Список моих мертвецов занял бы всю стену. Потешил себя этой безумной затеей — взять красный фломастер, записать всех. Передернулся и тут же вскочил, отталкивая их.
Включил радио — как раз под новости. Главной был Джордж Бест. И пары месяцев не прошло после пересадки печени, а он снова пил. Операция продлилась тринадцать часов, потребовалось сорок пинт[18] крови. Уже давно началось бурное возмущение из-за того, что алкоголику делают пересадку. «Столько людей заслуживает ее намного больше». Старые споры, всегда взрывные… «Зачем помогать алкашу, если он просто снова будет пить?»
Разные эксперты делились своими взглядами/мнениями, почему он ведет себя так безумно. Весь репортаж излучал недоумение из-за его поступка. Я прокричал:
— Да вы что, охренели? Он алкоголик, нашли, блин, тайну!
Осознал, что опасно впадаю в ярость. В больнице проходили обязательные собрания АА. Меня, хоть я и был без пяти минут паралитиком, туда прикатывали. Вспомнился их наказ: не будьте слишком злым, слишком одиноким, слишком усталым.
Выключил радио, сделал пару глубоких вдохов, потом взял ручку с бумагой и расписал свои финансы. Решил, что хватает на несколько недель, если не есть, отсюда вывод:
Работать.
Потом добавил:
Жить.
Представил себе рекламу в газете, типа:
Пьяница
Возраст — полтинник
Недавно выписался из психбольницы
Ищу оплачиваемую работу
Да, покатит.
Взял предмет 8234 — всепогодную полицейскую шинель, — и направился на выход. У меня не было плана, а это само по себе целая новая страна. Начинало моросить, и я задрал воротник; колено не ныло, так что хромота не бросалась в глаза. И все же я не торопился, перешел канал, вышел на Ки-стрит с дикого конца. «Дикого» в том смысле, что здесь валилась с ног большая часть гуляк. Перед «Джурис» узнал жестянщика, который недавно остепенился. Переехал из трейлера в дом. Нацепил блестящую черную куртку, черные волосы сочились гелем. Эти куртки встречались на каждом шагу — их провезла в страну семья румын. Его лицо было темно-смуглым, морщинистым от стихий и курева. Он пошел рядом со мной, пробормотав ирландское благословение:
— Сочувствую горю.
Тут что угодно на выбор. Смерть матери, трагедия Джеффа и Кэти или мое собственное жалкое существование. Я решил не уточнять, сказал:
— Спасибо, Мик.
Он сунул руки глубоко в карманы, сказал:
— Просто хур[19], скажи?
Этого было маловато для выводов, и я спросил:
— Что именно?
— Опять нас обошли, всего на одно жалкое очко.
Херлинг.
Я даже и не знал, что Голуэй играет, вот ведь выпал из жизни? В лечебнице у спортивного канала аудитория маленькая — в основном там народ по мыльным операм. Сразу видно, что пациентов держат на слабых дозах. Я исполнил ирландский танец, спросил:
— Нормально держишься?
Это ловко охватывает
Семью
Работу
Здоровье.
Он похрипел, как на заказ, вынул правую руку из кармана, коснулся Чудесного медальона[20] на шее, сказал:
— Легкие шалят, курево совсем меня добило.
— Пластыри не пробовал?
Он пожал плечами в ответ на такую глупость:
— Придумали бы пластырь от бухла.
Я подумал, что «Антабьюз» примерно для того и существует, но сказал:
— Тоже мысль.
Он остановился, наморщился, сказал:
— Блин, вот если б был пластырь, скажем, от виски, тогда просто прифигачил — и считай что выпил, и бутылку покупать не надо.
Я улыбнулся, а он сказал:
— На этом можно неплохо заработать.
Мне показалось, когда компании уже нацелились на подростков, предлагая воду с привкусом алкоголя и всяческие разновидности «привлекательной» выпивки, стране уже хватает методов нажраться, но вслух ничего не сказал. В Ирландии молчание считается согласием. Он спросил:
— Слыхал про отца Джойса?
— Да.
— Голову отрезали, бедолаге.
Тут прибавить было нечего, и я ответил дежурное:
— Земля ему пухом.
Мик не удержался:
— Или… стекловатой.
Потом, словно чтобы загладить, добавил:
— Прости меня Господи.
Мы дошли до «Книжного магазина Кенни» с ирландской литературой в витрине. Я не читал много месяцев — может, сейчас смогу.
— А мужик, который задушил старую монашку, помнишь, два года назад? — спросил Мик.
Такое забудешь. Я кивнул, и он продолжил:
— Дали пожизненное. Я видел его вчера по телику — ни капли не раскаивался.
Ирландия изменилась до неузнаваемости. В моей молодости духовенство считалось неприкасаемым. А теперь словно открылся сезон охоты. Я спросил:
— А тот синоптик с TV3… он еще на месте?
Синоптик, добившийся невозможного: у него ирландская погода выглядела вполне прилично.
Мик был в восторге. Я попал в цель; спросил:
— Нравится? Скажи, охренеть одаренный.
Главная ирландская похвала, редкая. Синоптик говорил с фарсовой американской подачей, очеловечивал прогноз. Да, лить будет, но не так уж плохо, не то что в Англии. Да и чем вам погода не угодила? Дождь так и так пойдет, это же Ирландия, он наш по праву рождения, от него трава зеленее, а нам всегда есть на что пожаловаться.
Я спросил, при деньгах ли он, и он заверил, что да, но потом серьезно добавил:
— Это не мое дело, но могила твоей несчастной матушки в шокирующем состоянии.
Мне туда не хотелось, я сказал просто:
— М-м.
Он подбирал слова как можно аккуратнее, но есть темы, которые не обойдешь, как ни старайся. Он продолжил:
— Я знаю, тебе… было… плохо… Но, знаешь, люди-то говорят.
Будто мне не насрать.
— Ценю твою заботу, — ответил я.
Соврал.
Он еще не закончил:
— У меня кузен Томас занимается могилами, золотые руки. Я бы мог поговорить.
Я согласился, потянулся за кошельком. Он отмахнулся, сказал:
— В другой раз сочтемся. Ты всегда был другом нашему брату.
Возможно, моя лучшая эпитафия.