Священник

17

Члены АА меня бы поняли, ничего непостижимого тут нет. Без алкоголя и без программы. Я занимался, как они это называют, «протрезвлением на одной наглости». По сути, трезвый алкаш.

Как я запомнил всю эту хрень?

А как можно не запомнить?

Рядом с моим новым домом, на углу, где Эйр-сквер сталкивается с Мерчантс-роуд, — новый алкогольный. Я велел Коди возвращаться домой — скоро поговорим. Сам зашел прямо в магазин. Приезжий спорил с менеджером, заявлял, что дал пятьдесят евро, а не десять. Я уставился на верхнюю полку, где мне пели этикетки. Похоже, окончание спору за стойкой не угрожало, поэтому я сказал приезжему:

— Вы проходите?

Он развернулся, готовый бить, глянул мне в лицо, предпочел бежать.

Менеджер проводил его взглядом, пробормотал:

— Сволочь.

Потом мне:

— Спасибо, что выручили.

Молодой, лет двадцать, а уже пронизан цинизмом. Я кивнул, сказал:

— Дайте-ка бутылку «Эрли Таймс» и дюжину банок «Гиннесса».

За бурбоном ему пришлось тянуться, достал, посмотрел на этикетку, сказал:

— Никогда не пробовал.

Сейчас, что ли, начнет?

Когда я не ответил, он продолжил:

— Так, и дюжину «Гиннессов».

Упаковал в целлофановый пакет, сказал:

— За все покупки дороже сорока евро положена бесплатная футболка, можете взять.

Увидев, что я отчего-то не вне себя от везения, он сунул футболку в пакет, сказав:

— Наверное, вам большая.

Я расплатился, спросил:

— Ты тут на полную ставку?

— Господи, нет, учусь на бухгалтера.

Я забрал сумку.

— Это тебе подходит.

Уже на улице услышал:

— Я вам не пробил пакет.

За два года после введения сборов проблема мусора в стране уже уменьшилась наполовину. Я пробормотал:

— Отлично.

Прислонившийся в подъезде мужик спросил:

— Не поможете человеку?

Я отдал ему футболку.

Потом перед глазами возникло лицо Джеффа, и я развернулся, сказал:

— Тебе только что улыбнулся боженька.

Вручил всю сумку с выпивкой… Уже прошел пол-улицы, когда услышал его окрик:

— Уж скорее дьявол!

Разве с этим поспоришь?

Я и не стал.

Я мерил шагами квартиру. Все еще не отошел. Адреналин не развеялся, вечный гнев не утолился. Я скинул шинель, поставил диск.

Приготовил реквизит и освещение.

Если не получается слушать музыку трезвым, придется учиться.

Вот, сука, и начну.

Пусть сентиментально, искусственно, виновато… но буду скорбеть. Если тебя не трогает Джонни Кэш, у тебя уже трупное окоченение. Врубил на полную — Джонни во всей его хрипоте. Обозрел квартиру. Новый музыкальный центр — когда это я купил? И где? Шкафы, забитые книгами благодаря Винни… это как получилось?

Можно жить в отключке и трезвым — наследие пьяных лет. Можно бросить пить, но так и не протрезветь. Оглядывая свои владения, я произнес вслух:

— И что все это дает?

The Dandy Warhols — с чего они заиграли в голове? Адреналин бежал, раскрывая информационный хайвей моего разума. Хлынул поток бесполезных данных — пассаж, заученный в годы подготовки в Темплморе:

17 августа 1922 года отряд гражданской полиции под командованием старшего суперинтендант Маттиаса Маккарти, расположенный в Дублинском замке, выстроился на нижнем плацу для смотра депутатом нижней палаты Имонном Дагганом, министром внутренних дел.

На следующий день в «Айриш Таймс» сообщили:

«Вчерашняя небольшая церемония стирает последние следы прежнего режима… Судьба Ирландии — в руках ирландцев. Если эти люди будут служить новой Ирландии, придерживаясь лучших традиций Королевской ирландской полиции, страну ждет успех».

В первые дни учебы я заучил эти слова из гордости. Они говорили о профессии, которую я хотел уважать и поддерживать. Помню, как повесил статью из «Айриш Таймс» на стену. Радовала сердце каждый раз, когда читал, помогала чувствовать, что я — часть страны, заметная сила, действующая во благо народа.

Господи.

Диск доиграл.

Покачал головой, зная, что если гляну в зеркало, то увижу в глазах надгробия. Слушал музыку, чтобы окунуться в забытье, а сам встретился с мертвецами. Все свои — и вдобавок почему-то те, кого я никогда не знал. Джеймс Ферлонг, военный корреспондент «Скай», сделал один фальшивый репортаж после многих лет опасной работы и не смог жить со стыдом. Меня размазало то, что его нашла в петле дочь с синдромом Дауна. Я спросил Бога:

— И где же та сраная радость, что Ты обещал? Где счастливые времена, на которых я был так сдвинут?

Список усопших продолжался. Один из The Righteous Brothers, Джун Картер и Дэвид Хеммингс, который в конце шестидесятых приехал в Голуэй сниматься в «Альфреде Великом», — только что после триумфа в «Фотоувеличении», на тот момент самый сексуальный человек на планете. Фильм считается величайшим провалом своего времени, но любим в городе, которому принес немалый доход.

Встал, заставив себя отбрасывать тени, выбрал REM, сборник Best of, шестой трек, Losing My Religion, про то, что он в углу.

Я двигался в танце Стайпа. Что может быть печальней? Мужику полтинник, его память неотступно терзают обломки разрушенной жизни, танцует на верхнем этаже квартиры над Голуэйской бухтой, зная каждое слово песни наизусть, думая:

«Бойлермейкер».

Это бурбон с пивом — извращенное представление об американской мечте.

Очередной глоток жалости к себе, очередной диск.

Спрингстин с его Thunder Road. По оценке Ника Хорнби, он ставил эту песню 1500 раз.

Что?.. Еще и считал?

Кричал припев, что-то про то, что поездка не бесплатная.

Будто я не знаю.

Затем, как классический детектив — Meeting Across The River, строчка о том, что носишь пистолет, как друга.

Потом я сидел в кресле, оглядывал пустую квартиру, призраков всего, что я когда-либо знал. Блин, неужели самоубийство — так уж плохо?

Потихоньку подбираемся.

Брюс закончил песней Тома Уэйтса Jersey Girl, и я подпевал, уже тише, чуть не плача по девчонке из Джерси, которую не встречал и не встречу, никогда. И сделал то, о чем пьяные потом всегда жалеют, клянутся, что не сделают, но, как бы, куда без этого. Взял трубку — одиночество души молило о человеческом голосе, — настучал кнопки, услышал Ридж:

— Да?

Неуверенно.

Я сказал:

— Это Джек.

Никаких радостных возгласов.

Тогда добавил:

— Больше проблем не будет.

Ошарашена.

— Ты его нашел?

— Да.

— И кто… он?

— Зовут Сэм Уайт. Ты брала его за отправление естественных потребностей в общественном месте.

Я был доволен этаким оборотом, только слегка поскользнулся на «Сэме». «С» — они сволочи, всегда подводят, когда ты взбудоражен. Наверняка казалось, что я пьян.

Она покопалась в памяти, затем:

— Он! Так вот кто это был?

— Больше нет.

— Ты его избил?

— Да.

— Сильно?

— Легендарно.

Я подождал, гадая, сорвется ли она, обвинит ли в самоуправстве, спросит, на что нужна полиция. Она сказала:

— Хорошо.

Я ожидал благодарности, хотя бы признательности, но она сказала:

— Ты какой-то странный.

— Да? Интересная штука — насилие, после него легко разучиться вести задушевные беседы.

— Тебя не тронули?

— Не там, где заметно.

Она распробовала эту фразу, потом:

— В каком смысле?

Я мог бы дать речь о том, что насилие убивает частичку души, что вред другому человеку сокращает твою человечность, но такое не скажешь, не показавшись мудаком, поэтому ответил:

— Ты умная, сама догадаешься.

Со сталью в голосе:

— Не надо со мной в таком тоне.

Грохнула трубкой.

Бог не помогает тем, кто помогает полиции.

В голове засела речь Клэра, его снисхождение, его оскорбления — и пришлось разжимать пальцы, горевшие в стиснутом кулаке. В последний раз, когда я был так зол, я пробил дырку в стене и сломал себе запястье.

На следующий полдень встретился с Малачи в «Большом южном». Он сидел с кофейником, под тучей никотина.

— Господи, ужасно выглядишь, — сказал он.

Мне понадобился целый кофейник, чтобы выползти на улицу, и я сорвался:

— Тебе-то что?

Он задумался. Я взял одну его сигарету, он сумел промолчать. Я вспомнил, что все еще с пластырем, сунул сигарету обратно в пачку. Без преамбулы изложил ход следствия — от встречи с менеджером вышибал до признания Майкла Клэра в убийстве отца Джойса. Не сказал, что не поверил в его версию. Закончив, откинулся на спинку, спросил:

— Что будешь делать?

— Делать?

— Он убил твоего друга, священника… пойдешь в полицию?

Малачи вытряхнул последние капли из кофейника, сказал:

— Я проведу по нему службу.

Я не поверил своим ушам, спросил:

— Прикалываешься, что ли?

Он посмотрел в свой дневник, помычал, сказал:

— Утренняя служба в семь. Придешь?

Я встал:

— Значит, пусть живет, так, что ли?

Он сидел с выражением, которое я могу назвать разве что смиренной терпимостью, — никогда у него такого не видел.

— Теперь это в руках Божьих, — сказал он.

Хотелось взять его за его белый воротник и тормошить, пока не задребезжит.

— Клэр сказал мне о порочной троице — Церковь, полиция и он. Надо было и тебя добавить — тебя будто не волнует, виновен он или нет, лишь бы уберечь свою шкуру.

Он вздохнул.

— Джек, они строят будущее. Маленькие люди вроде нас с тобой только подчиняются, а общую картину видят они.

Хотелось избить его до полусмерти. Я встал и впервые в жизни почувствовал желание плюнуть на человека — просто набрать полный рот и харкнуть на его застиранный костюм. Хочешь плюнуть на священника — ты в такой заднице, что даже дьявол слегка ошарашен. Я сумел все это обуздать и ответил:

— Я бы сказал, Бог тебя простит, но, по-моему, даже Он засомневается. Ты унылый гондон, и знаешь, что? Мне кажется, ты тоже лез к детям.

И ушел. Паб Джеффа, «У Нестора», находился всего в паре сотен метров — как же туда тянуло. Я взглянул на Эйр-сквер, на собравшихся алкашей, прошептал:

— Где же ты, друг?

Я сидел с диетической «колой» «У Фини», когда пришел Коди. Я поднес палец к губам, сказал:

— Ни слова о «коле». Ты меня еще плохо знаешь, чтобы иметь мнение, тем более которое что-то для меня значит.

Он сделал глубокий вдох, сказал:

— Мой отец всегда обращался со мной, как с умственно отсталым, говорил, я ничего не добьюсь, что я жуткое разочарование, и, знаешь, с тобой я почувствовал себя кем-то.

Его голос дрогнул, и я было думал — заплачет, но он сдержался, взял себя в руки, почти, продолжил:

— Глупо звучит и, сам знаю, типа, странно, но я думал, ты тот отец, о котором я мечтал.

Не успел я ответить, как он закончил скороговоркой:

— Но я не могу выдержать твоей ярости, жестокости, поэтому я увольняюсь. Иначе, боюсь, стану таким же.

Хотелось крикнуть: «Увольняешься? Ты охренел вконец?»

Он встал, сказал:

— Прощай и… эм-м, благослови тебя Господь.

Я проводил его взглядом и, богом клянусь, казалось, он хромает.