Святополк II. Своя кровь

Глава 5

Появление обоза словно напомнило половцам лишний раз о том, что где-то стоят неразоренные города Руси, где их ждет добыча и копятся воинские силы. Вспомнили они и о Киеве, взять который втайне мечтали многие ханы. Русь была велика и обильна, одним упрямым городком, населенным к тому же предателями-торками, она не ограничивается. И, оставив несколько тысяч воинов под стенами изнывающего от жажды и голода Торческа, половцы двинулись дальше по Руси.

Навстречу им катились мелкие орды баев и младших сыновей половецких ханов, ради воинской славы и добычи самочинно отправлявшихся в глубь Русской земли. Они гнали скот, полон и табуны коней, подводы тащили награбленное добро. Дозорные указывали путь до Киева, где добычи хватит на всех.

На пути встал Василев, но, не желая тратить время на долгую осаду еще одного укрепленного города, когда совсем близко был Киев, степняки недолго возле него задержались. Оставалось всего десяток-полтора верст, и они ограничились тем, что пограбили посад. Досталось двум княжьим селам, были сожжены все церкви, что попались на пути. Врываясь в соборы, поганые срывали золотые оклады вместе с иконами, хватали священные сосуды, отдирали позолоченные обложки с книг, а монахов, пытающихся остановить грабеж, кого рубили на месте, кого вязали и гнали в полон. В одном сельце жители успели затвориться в церкви, и когда половцы подступили к ее дверям, их встретило молитвенное пение. Не став ломать двери, враги обложили деревянный храм дровами и сожгли вместе с людьми. Святополк вышел навстречу степнякам возле Желани. Небольшой городец не мог бы долго сопротивляться - это не старинный Треполь, могучий Белгород или Вышгород. Его бы взяли на копье за полдня, и желаньцы радостно встретили киевское ополчение.

Половцы, мысленно уже разъезжая по киевским улицам и шаря в сокровищнице Святой Софии, не успевшие даже окружить Желань, только обозлились и кинулись в бой, не дав руссам даже выстроить полки.

Из-под Треполя вырвалась едва половина Святополковой дружины, да и то часть пришлось оставить ранеными в городе. Но и тех конников, что остались, пришлось разделить надвое, поставив на правое и левое крыло. Середину отдали ополченцам под началом Путяты Вышатича. Сам Святополк взял, как и на Стугне, правое крыло.

Бой еще толком не успел начаться, как стало ясно, что силы неравны. Ибо врагов было раза в три, если не пять, поболее.

Осыпая чело русского воинства стрелами, поганые накатывались волнами, словно морской прибой. Вслед им летели стрелы, некоторые всадники валились с коней, но число их не уменьшалось. Наконец, изнуря киевлян стрельбой, степняки пошли в настоящий бой.

Сеча завязалась сразу, на челе и на крыльях, ибо Святополку не удалось так растянуть свои полки, чтобы помешать врагам себя обойти. Половцы надавили, прижав дружины к реке, разметали их, добивая воинов. В ополчении они несколько завязли, но там, где ничего не могли поделать сабли и стрелы, в дело пошли арканы. Одних ременные петли душили, других волокли в полон, и ополчение, видя, как тают ряды княжьей дружины, дрогнуло, кинулось врассыпную. Иные спешили броситься в реку и найти спасение на том берегу, иные надеялись достичь Желани. Половцы преследовали тех и других.

Святополк сражался отчаянно, словно хотел обрести смерть в битве. Отроки, охранявшие его, все были перебиты, сломан и давно затоптан в землю княжеский стяг, а он все сражался. И лишь когда в лицо ему внезапно удивительно близко глянули чужие узкие глаза, пахнуло нездешним чужим духом, он вдруг словно прозрел и понял, что степняки почти окружили его. По богатому оружию, коню и броне уже разглядели князя и спешили взять его в плен. Князь уже видел волосяной аркан, который не спеша, уверенно разматывал один из них, молодой, хищный, с веселым оскалом крупных желтоватых зубов. Молнией мелькнула мысль о позоре и горькой смерти на чужбине - но тут, разметав поганых, вперед вырвалось несколько всадников. Четверо смяли Святополкова коня, оттесняя его назад, а еще трое кинулись на половцев, принимая неравный бой.

- Уходи, князь! Уходи! - кричал вставший впереди боярин, размахивая булавой и оглушая врагов быстрыми тяжкими ударами. Святополк узнал Ефрема Бонятича.

- Ефрем! - успел крикнуть он, но отроки боярские подхватились, оттесняя князя к реке. Обернувшись уже на скаку, Святополк успел заметить, как боярин пошатнулся, резко выпрямился в седле, последним рывком занося булаву для удара, но так и не опустил ее, откинувшись назад и роняя щит и булаву - степняцкий аркан захлестнул толстую шею боярина и свалил его с коня.

Святополк прорвался к речке и с конем прыгнул в воду. Жеребец запрыгал, поддавая по-заячьи ногами, потом пошел широким шагом, затем оттолкнулся от дна, поплыл. Рядом о воду шлепнулось несколько стрел, одна клюнула в железный наруч, другая оцарапала конскую шею - конь заржал от боли, по гриве побежала струйка крови.

Через речку - невольно вспомнилась Стугна - перебралось всего несколько десятков людей. Выбравшись на берег, Святополк сразу наткнулся на своего конюшего. Тот не только успел переправиться, но и привел заводного[21] коня. Вскочив в седло свежего жеребца, Святополк погнал его в сторону Киева. Только через пару верст к ним пристал воевода Путята Вышатич.

Больше изо всего ополчения назад не вернулся никто. Половцы шли по земле дальше.

Жаркое солнце палило нещадно, укрыться от него было негде, и в полдень полоняники изнывали от усталости и жажды. Орда, захватившая полон, не спешила. Обоз под охраной нескольких сотен воинов шагом двигался по дороге, а вокруг во все стороны рыскали сторожи по три-пять десятков всадников. Молодой хан ехал впереди, в окружении беев и батыров и прищуренными глазами с презрением смотрел на холмы, поросшие лесом, луговины и синеватые ленты речушек. Будь его воля, он бы весь здешний край превратил в свой улус[22] - да только не по нраву степнякам леса, а на небольших луговинах негде пасти скот.

Обоз пылил позади. Поскрипывали тяжело груженные подводы, которыми правили половчанки - некоторые женщины тоже ходили в походы, сражались наравне с мужчинами, но пока не придет пора брать в руки оружие, они исполняли в стане всю работу. Рядовые половцы обихаживали себя сами, хотя дома у каждого был хотя бы один раб-кощей из урусов. Но здесь, на чужой земле, пленникам воли не давали, опасаясь побега.

Связанные десятками несчастные брели между подводами, а рядом рысила охрана. Воинам было скучно - им не суждено первыми увидеть очередное село урусов, донести о том весть хану Аяпу, ворваться в дома, хватая разбегающихся жителей и волоча добро. Они поспеют к концу, когда грабить и убивать будет некого, и охранники злились, вымещая злость на полоняниках. Убивать их запрещалось - каждый стоил немало, вездесущие иудеи хорошо платили за каждого уруса, да и при дележе добычи, убивая узников, можно остаться без награды. Это еще более распаляло охрану, и плетки-камчи то и дело свистели над головами людей.

Лют брел вторым в своем десятке, втягивая голову в плечи и стараясь не смотреть по сторонам. В его душе все сжималось от страха, когда мимо проезжал половец, и отрок спотыкался и едва не падал от страха. Перед глазами живо вставал их первый ночлег в плену.

Хан Аяп тогда объезжал обоз, разглядывая добычу. Отпросившись у отца, он впервые был в русских землях, это была первая его добыча, и он не мог наглядеться. Из этих полоняников лучшие будут принадлежать ему, остальных он раздаст своим людям. Мужчины, женщины, подростки еще не осознали себя рабами молодого хана. Изнуренные, они лежали вповалку и только поднимали на проезжающего мимо степняка глаза. Хан сразу заметил среди светловолосых рослых урусов коренастого смуглого, с черными лохматыми волосами торка. Взгляды их встретились, и Аяп махнул камчой:

- Взять!

Несколько половцев спрыгнули с седел и, раздавая пинки пленникам, кинулись к торку.

Лют рванулся, вставая на колени. Торк был его спутником, вместе они были гонцами в Киев. Отделив от десятка, торка поставили на колени перед высоким рыжим конем хана Аяпы.

- Ты кто? - спросил тот.

- Торк, имя мне Булан, - ответил пленник.

- Служишь урусам, собака?

- Я родился на Руси. Но степь люблю.

- Предатель! Ты продал степь за горсть золота и сытную похлебку! Ты недостоин жить под этим небом, недостоин смотреть на голубой лик великого Тенгри-хана! - Молодой хан вскинул голову вверх.

- Я люблю степь! - повысил голос торк. - Освободи меня, и я докажу тебе это!

Лют немного понимал их разговор - в Торческе каждый житель мало-мальски знал наречие торков, а язык половцев мало отличался от него.

- Ты лжешь! Ты предал степь и будешь наказан по закону степи! - Хан Аяп махнул рукой. - Взять!

Торк завизжал, когда его скрутили. Ноги ему затянули петлей, которую привязали к седлу одного из половцев, и он, гикнув, погнал коня прочь. Страшный глухой крик-стон разнесся над лугом, где раскинулся стан, и пропал в топоте копыт.

- Собачья смерть урусской собаке! - скривился молодой хан.

Лют рухнул на землю и уткнулся лицом в траву. Как со стороны увидел он себя - черные кудри, темные глаза, чуть смугловатые скулы. Вот сейчас хан посмотрит в его сторону, узнает в отроке хазарчонка - и не миновать такой же страшной смерти.

Всадник вернулся чуть позже, на уставшем коне. Аркан его был пуст - его ноша осталась валяться где-то под кустами на поживу волкам и воронью.

…Топот копыт и гортанные голоса в голове орды отвлекли от горестных дум. Навстречу хану Аяпе выскочил отряд из пяти десятков степняков. Хан выслушал дозорных и громко крикнул, созывая остальных.

Обоз остановился. Все, кроме охраны, собирались поближе к молодому хану.

- Отыскали, псы поганые, еще одно село! - проворчал чей-то дрожащий от ненависти голос за спиной Люта. - Когда только насытятся, вереды!

- Будь они прокляты, - поддержал его другой, помоложе. Среди женщин послышались причитания.

- А ну молчать! Собаки! - Свесившись с седла, охранник принялся хлестать камчой всех подряд. - Ай, урус! Пес Урус!

Послышались проклятия пленников, на помощь своему бросились другие половцы. Избивая полон, они заставили людей лечь на землю и окружили их конями. Стадо отогнали чуть в сторону, подводы развернули полукольцом.

Тем временем хан Аяп с остальными кинулся туда, где дозорные обнаружили селение. Из-за подвод и кружащих над полоном всадников нельзя было увидеть, далеко оно или близко, но вот земля сдержанно задрожала от топота копыт, охранники заволновались, вытягивая шеи, и опять кинулись колотить полон:

- Встать! Встать, урус!

Люди кое-как, неловко опираясь на связанные руки, поднимались. Лют вскочил одним из первых и одним из первых же увидел возвращающихся хана Аяпу и его людей. Сам он с его приближенными скакал впереди, а сзади гнали небольшой табунок лошадей, десятка два коров и за пятью доверху груженными подводами волокли людей. Крики, плач женщин и детей висели в воздухе.

Полон согнали вместе. Здесь, как заметил Лют с замиранием сердца, почти не было мужчин - разве что юноши и отроки его лет. Ушли в ополчение князя иль боярина или лежат все порублены? Оказавшись среди своих, женщины заголосили снова, и охрана не стала их успокаивать.

- Вы откудова? - улучив миг, спросил плечистый мужчина со злыми голодными глазами.

- Из Ольховки, - всхлипнув, отозвалась какая-то женщина. - Сельцо наше, Ольховка…

- А я из-под Россоши, - сказал мужчина. - На Роси городец наш стоял. Вынесла меня нелегкая из дому - да и попался поганым…

Он замолчал, потому что какой-то половец спокойно, походя, вытянул его плетью по плечам.

Захватчики разобрались с полоном и добычей и двинулись далее.

Не прошли и полверсты, как попалось им поле. Рожь уже стояла налитая - еще чуть-чуть, и косить. За полем на всхолмии поднимались дымы. Среди пленных ольховцев раздались причитания и плач. Голосили женщины.

Не останавливаясь, хан Аяп направил коня прямо по ниве. Рыжий жеребец топтал почти спелые колосья, успевая хрустеть зерном на ходу. Затопали следом и остальные половцы, рассыпаясь, чтобы дать своим коням подкормиться.

Орда даже чуть приостановилась и, только потравив все поле, двинулась дальше.

Еще с одной ордой встретились дня через два, под вечер. Хан Аяп уже беспокойно вертел головой, отыскивая место для ночлега, когда дозорные донесли, что на берегу какого-то озера впереди замечены чужие вежи. Молодой хан приказал направиться туда.

Это была орда хана Тугрея, одного из родичей хана Тугоркана. Отец Аяпа был одним из младших ханов, подчиненных Тугорканидам, и он поспешил приветствовать Тугрей-хана как старшего, хотя разница в возрасте у них была небольшая.

Ханы встретились в поле, обнялись. Тургей-хан из-за плеча Аяпы кинул взгляд на бредущий обоз:

- Хорошо ли поездил, друг?

- Милостью Тенгри-хана, - Аяп посмотрел на вечереющее небо, - не жалуюсь. После того как расплачусь со своими людьми и отдам долю отцу и пресветлому Тугоркану, у меня останется достаточно пленников, коней и иного добра, чтобы заплатить выкуп за Алию, дочь Аббазы-бея. А каков был твой поход?

- Нам повезло побывать у городов урусов. Мы пожгли окрестности Треполя и двух других, - похвалился Тугрей. - В моем обозе тоже достаточно добра и полона.

- А куда направляется светлый Тугрей-хан?

- Я хочу пройти на запад. У меня есть проводник-иудей, он знает города, до которых еще не добрался никто из наших воинов. Я жду здесь орду Содвак-бея - это старый советник моего отца, у него много воинов. Мы пойдем вместе.

- У меня почти восемьсот сабель, - сказал Аяп. - Ты позволишь мне пойти с тобой?

Тугрей прищурился, глядя на открытое лицо Аяп-хана.

- Отчего нет? - наконец ответил он. - Но в бою будешь сам добывать себе полон… для калыма за прекрасную Алию.

Аяп просиял и махнул рукой своим воинам, приказывая им присоединиться к орде Тугрей-хана.

Полоняников согнали одним большим гуртом, устроив для них кош, как для овец. Мужчинам на шеи надели деревянные колодки, сковав их попарно и по трое-четверо, чтоб труднее было бежать. Здесь впервые развязали руки, но убежать все равно было невозможно - вокруг коша постоянно ездили верховые сторожа, а сам кош устроили посередине стана, рядом с юртами ханов и их приближенных. Простые половцы расположились на земле вокруг, саму вежу огораживало кольцо телег и кибиток с добром, за которым снаружи тоже несли службу сторожа. Пробраться через такой заслон и бежать было невозможно.

- Откуда вас пригнали?.. Чьи вы? - послышались осторожные голоса, когда вновьприбывших загнали в кош.

- Из Ольховки… Из-под Россоши… С Ключей, - отвечали спутники Люта.

- А мы из-под Витичева, - всхлипнула какая-то женщина. - Пожгли град наш, людей кого иссекли, кого с собой забрали… Сыночка моего… третий годик всего пошел - порубили…

- А у меня - матушку, хворую, - добавил ломающийся юношеский басок.

- Ой, деточки мои милые, - запричитала какая-то женщина на дальнем конце коша. - Ой, кровиночки!.. Ой, да за что ж вам такая судьбинушка горькая! Не видать вам теперь ясна солнышка, не гулять по травке-муравушке! Иссекли вас поганые половцы, в чистом поле бросили!.. Никто над вами не восплачет, никто вас не приголубит… Ой, да пустите меня на все четыре стороны! Подхватите меня, ветры буйные, отнесите меня белым облачком на родимую сторонушку. Упаду я на косточки моих детушек, прольюсь над ними частым дождиком!..

Встав на колени и схватившись за голову, голосила простоволосая женщина. Двое подростков, мальчик и девочка, ровесники Люта, жались к ней, пытаясь успокоить, но она все причитала, вспоминая, очевидно, младших своих детей, зарубленных половцами.

- А из Торческа… - робко прошептал Лют, ни к кому не обращаясь. - Из Торческа никого нет?.. Там сельцо еще было - Красное… И Власьев выселок…

Он отчаянно боялся и хотел встретить земляков, чтобы узнать хоть что-то о родном городе, но никто ему не отозвался.

После того как растаяла надежда на княжескую помощь, в Торческе поселилось горе. Половцы не спешили отходить от стен упрямого города, и жители держались из последних сил. Ждали уже не подмоги - ждали чуда или смерти как избавления. В храме день и ночь шли молебны - люди просили у Бога защиты.

Но Бог был глух - или же хотел испытать свою паству тяжкой бедой. Время шло, город изнывал от жажды, в узком ручейке, в который превратилась Торчица, нельзя было набрать воды, а если и удавалось вычерпать немного, это была грязная мутная жижа, которую отказывалась пить даже скотина. Маленькие дети маялись животами от пищи, приготовленной на этой воде. Начались болезни.

Однажды дозорные со стены увидели вдалеке облака пыли. С севера шли конные дружины.

Торческ воспрял духом - князь все-таки прислал помощь! Люди выбегали из домов, переспрашивали друг у друга подробности, обнимались…

Но только до тех пор, пока конные не подошли ближе и все с содроганием не заметили, что это возвращаются половцы. Часть из них три или четыре седмицы назад ушла от города, а теперь возвращалась, отягощенная полоном и добычей.

Новая вражья сила, с которой совладать совсем уже невозможно, сломила дух горожан. Опять загудел на площади колокольный звон. Люди не спешили на площадь, уже понимая, что он означает.

Вятшие городские мужи порешили открыть половцам городские ворота. Об этом говорили давно, но шепотом, боясь даже думать и надеясь на лучшее. Но надежда растаяла, городу грозила смерть от жажды и повальных болезней, а в плену все-таки жизнь… И многие зажиточные люди, у которых сохранился скот, серебро и золото, дорогое оружие и узорочье, уже мысленно пересчитали содержимое сундуков, чтобы было чем выкупиться из неволи. Отдашь все, до последней нитки, пройдешь через позор и унижение, зато избавишься от голодной смерти.

В посольство к стоявшим у Торческа половецким ханам отправились боярин Лавр Давыдович, священник храма Пресвятой Богородицы Торчевской отец Самуил и княжеский тиун Захар Гостятич. Послав перед собой отрока с вестью, они выехали из городских ворот без охраны - разве что Лавр Давыдович взял с собой двух своих людей.

Половецкие сторожи встретили их уже на въезде в посад и проводили к ханам.

Не все избы в посаде сгорели или были размечены по бревнышку на костры. В одной из самых больших их ждал Тугоркан. Вместе с подчиненными ему ханами, двое из которых хан Ексна и молодой Бельдуз с самого начала вели осаду Торческа, пока остальные отлучались то на Стугну, то на Желань, то в другие края Киевской земли, Тугоркан сидел на полу на пушистом персидском ковре в окружении шелковых подушек и не спеша пил айран. За его спиной на стене висело полотно с вышитым крылатым змеем - знаком его рода. Младшие ханы расположились вокруг. Послы Торческа остались стоять у порога, чувствуя на себе пристальные взгляды. Наконец Тугоркан оторвался от расписной пиалы.

- Кто такие? С чем пожаловали? - негромко бросил он. Не успел раб-толмач открыть рот, как Лавр Давыдович, хорошо знавший половецкую молвь, шагнул вперед.

- Мы выборные от торчевского люда, светлый хан, - заговорил он. - Принесли тебе поклон от Торческа.

- Город покоряется моей силе? - Тугоркан бросил косой взгляд на одного из младших ханов - своего сына Ехира.

- Город покоряется тебе, хан, и готов открыть перед тобой ворота, ибо мы изнемогаем от жажды и голода, нам грозят болезни и смерть, и мы просим только сохранить нам жизнь, - ответил Лавр Давыдович. Его спутники негромко подтвердили его слова.

- Вай-вай! - Тугоркан резко выпрямился, высокорослый, коренастый, настоящий батыр, нестарый и уверенный в себе воин. Он сам сражался в первых рядах своего воинства, несмотря на то что две старшие дочери его уже были замужем, женат старший сын и подрастают младшие. - Все слышали? Долго мы стояли под стенами этого города, но все-таки сломили его! Нашей силе нет равных! Что против нас города урусов? Ничто!.. А вы, - он обратил холодный хищный взор в сторону послов, и под его взглядом стихли начавшиеся было восторги молодых ханов, а Лавр Давыдович отшатнулся назад, - вы, торки, вы были нашими братьями, но променяли вольный степной ветер на духоту и тесноту городов, свободу и силу на сытый кусок на службе у урусских каганов! Вы предали степь и ослабели духом! Не только наша сила - ваша слабость сегодня открывает ворота Торческа! Так?

- Так, хан, - одними губами прошептал Лавр Давыдович. - Наша слабость…

- И поэтому мы поступим с вами так, как поступают со слабыми и предателями!

Раб-толмач, вздрагивая, словно речь шла о нем, послушно переводил слова хана. Стоявшие возле Лавра Давыдовича отец Самуил и Захар Гостятич переглянулись, каждый по-своему, но оба верно поняв Тугоркана.

- Город будет наш! Мы сотрем его с лица земли, чтобы память о нем служила вечным укором всем, кто осмелится вставать на пути у Шаруканидов!

- Великий хан! - Отец Самуил отважно бросился вперед, обеими руками поднимая над головой крест. - Во имя милосердия Божьего…

Тугоркан чуть шевельнул рукой - и тут же двое нукеров[23], появившись в дверях, скрутили священника. Один из них сорвал с его шеи крест и кинул его хану. Тугоркан повертел в руках вещицу.

- Золото, - с улыбкой произнес он. - У тебя много золота, старик?

Отец Самуил расправил плечи, стараясь держаться гордо в руках нукеров:

- Золото сие принадлежит не мне, слабому человеку, - оно есть символ величия Господа нашего Исуса Христа на земле!

- Я слышал про твоего Бога - говорят, он очень силен! - усмехнулся Тугоркан. - Но сегодня сила на нашей стороне - значит, его золото уйдет к нам!.. Вэй, вэй! Город наш! Все его люди, все его богатства - ваши! Берите!.. А этих - взять!

- Остановитесь, нечестивцы! - возопил отец Самуил. - Не гневите Господа!

Но его никто не слушая. Молодые ханы повскакали с мест. Неистовый Бельдуз и Ехир Тугорканич уже кричали что-то счастливое, выхватив сабли. Нукеры, ввалившись в дом, схватили послов, заломили им руки, поставили на колени, обдирая дорогие одежды и оружие. У Захара Гостятича срывали с пальцев перстни, Лавр Давыдович едва не плакал, когда его раздели до исподнего. Его, как торка, ставшего урусским боярином, ждала самая страшная участь.

Ханы выскочили вон, снаружи послышались гортанные крики, ржание и топот коней. Тугоркан хлопнул в ладоши - неслышно вошла рабыня, русская женщина. Стараясь не смотреть на плененных послов, подала хану еще айрана, мышью выскользнула вон.

Допив айран, Тугоркан легко, несмотря на могучее телосложение, вскочил и покинул дом. Нукеры тоже потащили послов прочь, бросив их в старый хлев связанными.

Торческ вздрогнул, когда в распахнутые ворота с криками восторга и ярости ворвались половцы. Зная, что город сдан, они все равно бесчинствовали на улицах - врывались в дома, хватали жителей и выволакивали их вон, толпами выгоняя прочь из города. Некоторые сопротивлялись. Мужчины, защищая жен, детей и матерей, пробовали обороняться - таких секли на месте. Но прочих не убивали и не вязали - просто выгоняли из города.

Холопы Захара Гостятича схватились за оружие, когда в ворота стали колотить выломанным где-то бревном. Вместе с ними встали оставшиеся сыновья тиуна - Петро, Нечай и Кузьма. Хворый Турила, Ждана, их мать и невестки, жены исчезнувшего Ратибора и умершего от ран Никифора с холопками спешили спрятаться - в доме был большой подпол, где обычно хранили зерно. Туда и торопились укрыться, но не успели - на дворе страшно затрещали ворота и послышался крик и гомон. Глухо, вразнобой, застучали мечи и сабли о щиты, иногда со звоном встречаясь друг с другом.

- Поспешайте, милые! - заторопилась жена тиуна. - Лезьте!

- А вы, мама? - ахнула Светлана. - Ступайте!

- Куда мне, старухе!.. Спасайтесь вы, деточки!

Шум сражения, стук, звон, гомон и крики приблизились к самым дверям. Женщины подхватили детей, кинулись к крышке подпола - она не поддавалась. Какая-то холопка, завизжав от ужаса, вдруг ринулась прочь. Прежде чем ее удержали, она распахнула двери - и нос к носу столкнулась с половцем.

На дворе короткий бой уже угас. Разбив ворота, захватчики хлынули на подворье. В воротах же пал, разрубленный саблей, Кузьма. Петро был оглушен и, раненный, брошен в пыль, а Нечая с оставшимися в живых холопами связали и погнали наружу.

Именно в этот миг враги добрались до терема тиуна. Увидев женщин, они закричали от восторга, кинулись ловить холопок.

- Пошли вон, поганые!

Жена тиуна встала на пути врагов. Оттолкнув Светлану, прижавшую к себе маленького Захарку Ратиборовича, она с кулаками бросилась на вошедших. Передний, не глядя, отмахнулся саблей - и женщина упала на пол, обливаясь кровью.

- Мамонька! - завизжала Жданка.

Она уже кинулась к ней, но Светлана сунула ей в растопыренные руки дочерей:

- Бежим!

Три женщины - Светлана, Ждана и вдова Никифора Олена, родившая в дни осады сынишку, кинулись к задним дверям. Холопки голосили и причитали, шарахаясь от половцев по углам и сигая в окна. Те отвлеклись на них и дали беглянкам миг передышки. Но они смогли только выбежать из терема.

На подворье вовсю хозяйничали степняки - волокли со двора скотину, тащили рухлядь. Какой-то молодой, горячий парень закричал во все горло, увидев женщин. На крик бросились другие. Светлана метнулась прочь, увернулась от растопыренных рук - и налетела на другого.

Он обхватил ее вместе с ребенком, с коротким смешком дохнул в лицо дурным запахом изо рта. Светлана рванулась, пнула его, но подоспели другие. Ее схватили за локти, сына силой вырвали из рук, и какой-то половец, бросив мальчика на землю, наотмашь рубанул его саблей, отсекая голову.

Светлана зарычала раненой волчицей, забилась, но на нее навалились впятером и связали. Олена застыла как вкопанная, глядя на это, и когда схватили и ее, просто сомлела в чужих руках и не видела, как другой половец, не желая марать сабли о младенца, просто ударил его головкой об угол дома.

Жданка успела добежать до забора, где в кустах была дыра и, может быть, пролезла бы в нее, но две Ратиборовы малышки цеплялись за ее подол. И девушка безжалостно оторвала ревущих девочек и пихнула их в крыжовник у забора, где росла пыльная высокая крапива:

- Бежите!

Две трехлетние малышки кубарем выкатились наружу. Жданка сунулась следом за ними - и тут же чужие руки схватили ее за ноги.

Девушка закричала, вырываясь. Молодой воин силой выволок ее на траву, перевернул лицом вниз и принялся закручивать руки назад. Связав девушку, он перекинул ее через плечо и побежал со двора.

Всюду творилось то же самое. Горожан выволокли на поле за городом и сбили в общую кучу, где люди, еще не пришедшие в себя, затравленно и зло озирались по сторонам. Женщины только-только начинали осознавать гибель родных и близких, причитать о порубленных малых детях и стариках, а половцы уже снова кинулись в город - волокли добро, несли лари и сундуки, запасы зерна. Тащили все, что могло приглянуться, и даже то, что потом выкинут за ненадобностью. Ограбленные дома поджигали, и скоро Торческ запылал с трех концов.

Захар Гостятич наблюдал за всем этим от дома Тугоркана. Хан сидел в седле, прямой, величественный, свысока взирая на погром Торческа. Послов под охраной держали тут же.

К ногам его коня приволокли и бросили в пыль юную светлокосую девушку. Дрожа от страха, она распростерлась на земле, не смея шевельнуться. Тугоркан скосил на нее глаз - и тотчас один из нукеров подскочил к пленнице и за косу заставил ее поднять голову. Взгляды хана и девушки встретились, и полонянка вздрогнула. Она была очень красива, и Тугоркан медленно кивнул головой. Нукер поднял ее за локти и потащил прочь. Не было сомнений, что этой ночью хан попробует пленницу.

Захар Гостятич вздрогнул, словно только что пробудился. Не мог себе представить, чтобы его жена, дочь или невестки вот так же стали рабынями, а он сам был обречен вечно пасти чужие стада, валять войлок или заготавливать дрова.

- Великий хан! - отчаянно вспоминая подходящие торкские слова, быстро заговорил он. - Не вели меня казнить - я богат, я могу дать выкуп за себя и свою семью!.. Отпусти меня, хан! Я заплачу тебе, сколько скажешь! Я заплачу любой выкуп!

Лавр Давыдович и отец Самуил покосились на него отчужденно и испуганно, но Тугоркан обернулся. Выслушав, хан кивнул и заговорил сам:

- Ты богат, но твои богатства скоро и так будут моими.

- Но я - человек князя! Князь выкупит меня! Ты получишь еще больше! Хан, прикажи отпустить меня! Ты получишь выкуп у князя! Позволь послать гонца в Киев!

Тугоркан прищурился, глядя на дым, поднимающийся над городом. Стать еще богаче? Он и так богат. Но эти урусы готовы платить золотом за своих людей. Тем более урусский князь! Тугоркану не удалось войти в Киев, и ему хотелось отплатить за эту неудачу.

- Если ты человек князя, пусть он заплатит за своего человека сто гривен, - подумав, сообщил он.

Сто! У Захара Гостятича не нашлось бы и половины, даже если бы он продал свой дом! Да и князь Святополк вряд ли станет платить выкуп - ведь тиуна ставил еще его отец, князь Изяслав! Но это была удача! Тиун осторожно выпрямился, вставая с колен:

- Только прошу, хан, позволь самому выбрать гонца к князю!

- Выбирай! - кивнул Тугоркан.

По его слову двое нукеров освободили тиуна, и он поспешил в сердце стана, где были согнаны торчинцы. Захар Гостятич был уверен, что кто-то из его семьи попал в плен. Вызволить хоть кого-нибудь - это было все, что он хотел. Как знать, может быть, удача ему улыбнется!.. Тиун вспомнил о кубышке с серебром - зарыл ее в своем селе после похода на хазар, откуда привел пленницу, мать нелюбимого Люта.

Из торчинцев многие знали тиуна в лицо, и полоняники оборачивались в его сторону. Захар Гостятич шарил взглядом по лицам, стараясь отыскать своих. Но разве найдешь тут человека в сплошном море людских голов и голосов! Звать детей тиун опасался, не зная, кто из них попал в плен, и боясь, что нукеры о чем-то догадаются.

Полоняники невольно сами помогли ему - толпа задвигалась, и впереди показалось знакомое лицо.

- Нечай!

Юноша вздрогнул, узнал отца и кинулся к нему, веря и не веря своим глазам:

- Тятька! Как ты здесь?.. А Петро убили. И Турилу, и мамоньку тоже… А Жданка и Светлана с Оленой…

- Ведаю, сыне, все ведаю, - оборвал Захар Гостятич, обнимая сына.

- Ты вот что… Я за тобой пришел.

- Как, тятька?

- Езжай в Киев, сын! К князю! - громко, для нукеров, сказал тиун.

- Поклон от меня передай и скажи, что за мою голову просит хан Тугоркан сто гривен!..

- Сто? - ахнул Нечай. - Но тятюшка…

- Тихо, молчи! - Захар Гостятич встряхнул его за плечи. - В сельце нашем под овином, возле груши, я горшок с серебром зарыл. Ты скачи к Киеву или еще подалее, там переждешь беду, а как вернешься, отрой горшок. Ста гривен там нет, дай Бог, на десять богатства сыщется, но ты живи! Живи, сынок! И молись за нас.

- Тятька, да как же это? - юноша чуть не заплакал.

- Скачи! - твердея лицом, повторил тиун и толкнул Нечая от себя.

- Бери коня и скачи!

Нукеры проводили его пристальными взглядами. То и дело оборачиваясь, Нечай робко приблизился к отцову коню, вскочил на него и, сжавшись в комок, ожидая каждый миг стрелы в спину, поскакал прочь. И не один Захар Гостятич смотрел вслед ему с тревогой и тайной завистью.