Святой Вроцлав

Глава третья Чудо для Фиргалы

Мужчина с татуировкой на щеке — тот самый, которого встретил Михал, и которого сам я видывал у позорного столба возле Ратуши — звался Адамом. В те времена, когда откровение Святого Вроцлава еще не было нам дано, Адам не пытался играться в Иону[26], не был он сумасшедшим или наркоманом, как многие считали. Жизнь его изменилась совершенно неожиданно, точно так же, как и моя.

На свет он появился в семействе ну настолько обыкновенном, что, быть может, некая высшая сила намешала у него в голове после рождения ради чистой шутки, чтобы, вопреки серости поколений, в семье Чечяров появилось хоть что-то необычное. Старший Чечара был органистом, точно так же, как его дед и прадед, и столь же действенно, как и они, обыгрывал приходского священника в карты, обеспечивая себе самому и семейству источник доходов. В карты садились играть каждое воскресенье и не вставали до рассвета. У ксендза имелся кожаный мешочек с мелочью и рулончики банкнот с Варыньским и Сверчевским[27], картами он всегда хлопал с размахом, из-за головы, те звонко ложились на стол, а старый Чечара только урчал, подкручивал ус и забирал выигрыш.

Прихожанам было известно о воскресных встречах, и они наверняка заставили бы священника поменять органиста, если бы не голос Чечары. Если вы, как и я, ходили в костел, то наверняка помните тех набожных плакальщиков, охваченных уверенностью в том, будто бы тот, кто поет, молится вдвойне, ну а тот, кто еще вопит раненой козой — молится вчетверо. Чечара обладал глубинами Роджера Уотерса, чувством Стинга и мощью грегорианского хорала. Чтобы его послушать, люди приезжали и из других приходов.

Тогда прихожане придумали иной способ — они сообщили Чечаре, что сбросятся, чтобы было и на хлеб, и на шоколад, но он должен прекратить выигрывать у священника деньги с подноса[28], в противном случае, вскоре ему не поможет и голос. Чечара согласился на это с неохотой, приходский священник — с отчаянием. Оба пытались сдержать слово, но из того, что мне известно, встречаться они продолжали, несколько раз в году, и играли до последнего уже на самые мелкие деньги; ксёндз уже и не злился, что проигрывает, а Чечара иногда давал ему и выиграть.

Мама Адама работала в сельской школе, и в костёл ходила только лишь из-за мужа. Ведь странно было бы, если бы жена органиста не появлялась в церкви. Сама она считала, что Бог находится повсюду, но в некоторых местах — в большей, в других местах — в меньшей степени, а уж в Емельную, где они жили, заскакивает только на Пасху. Не было Его ни в костёле (по ее мнению, ксёндз был способен проиграть в карты даже причастие), ни в школе, где она мыла сортиры, ни даже в ее собственном лоне, через которое Адам появился на свет.

До того, как научиться говорить, Адам был тихим и спокойным ребенком. Вчера он едва что-то мычал, а на другой уже поражал богатством словарного запаса, интересами, затрагиваемой тематикой. Проблема заключалась в том, что разговаривал он не с людьми, а со всей Вселенной, и когда терял слушателя, легко переходил к кому-нибудь другому, продолжая начатый ранее сюжет. Ему казалось, будто у каждого человека имеются равные его собственным знания о мире: человек смотрит одни и те же фильмы; семья у него такая же, и волнуют его точно такие же проблемы.

К моему удивлению, учился Адам неплохо. Агрессия была для него чем-то совершенно непонятным, равно как и пес — упокой, Господи, душу его — никогда не поймет смысла атомного гриба. Если его оскорбляли или нападали на него, мальчик делался берсеркером: кусался, пинал ногами во все стороны, бил вслепую и не переставал драться до тех пор, пока оставался в сознании. Все посчитали, что с таким лучше и не связываться.

В лицее у Адама не было ни приятелей, ни девушки. Он шатался по коридорам и заговаривал со всеми, которые выглядели знакомо, рассказывая, чего он слышал и видел. Собеседников он менял без какой-либо заминки; ученики начали жаловаться, пока директор не попытался Адама выгнать, обвинив его в том, что парень нюхает клей. На самом деле Адам ни разу даже не напился допьяна. Никому не пришло в голову, что мальчик открыл простую истину — люди все совершенно одинаковые. Вскоре он совершенно перестал их различать.

Экзамены на аттестат зрелости он сдал на «ура», но вот получать высшее образование уже не пошел. После выпускного вечера одноклассники пригласили его на пиво и к общему веселью спросили: не желает ли Адам сделать себе татуировку. Как правило, Адам был согласен на все, но у него не было денег. Коллеги тут же заявили, что машинка у них имеется, что да — наколка на руке, она денег стоит, но вот на лице сделают ему задаром, да еще и пиво поставят. Идея Адаму понравилась.

Он никак не мог понять, почему родители заламывают руки, мать плачет, а отец орет, ведь многие люди ходят с татуировками, и никто из этого скандала не делает. Он ушел, долго присматривался к собственному лицу, но понял, что ничего в нем не поменялось. В университет его не приняли, работы найти тоже не мог. Только Адама не беспокоило ни одно, ни другое.

Родители помогли ему получить скромную пенсию за голову (в том же самом году ее получил и пан Мариан), и в жизни Адама началась воистину беззаботная глава. Зиму он проводил дома, пытаясь не выходить из комнаты, а с наступлением весны отправлялся в многокилометровые, пешие походы по округе, длящиеся не одну неделю. Спал он в канавах, иногда люди давали ему убежище. Отец всегда орал по этой причине, но потом до него дошло, что его сын из какой-то иной системы. А еще он боялся — и правильно боялся — что когда-нибудь Адам просто не вернется.

— Его же прибьют, — все время повторял органист. — Как кота подожгут.

Жена серьезно глядела на мужа и говорила, приблизительно, следующее:

— Никто ничего ему не сделает. За столько лет его даже не побили. Люди ведь не настолько жестокие.

— Ошибаешься, — отвечал тот голосом человека, который насквозь знает всех прихожан, — когда-нибудь, кого-нибудь он достанет. Ты как думаешь, что сделает группа скинов, — потому что для старика Чечары каждый молодой бандит был скинхедом, — видя ободранца, у которого, — тут он вытер подбородок, — на левой щеке рваная книжка, веночек и надпись: НА ПАМЯТЬ ОБ АТТЕСТАТЕ ЗРЕЛОСТИ?

А через три года предназначение нашло Адама Чечару.

Существуют встречи, которые никому не приносят радости, но по каким-то таинственным причинам даже и не случаются. Когда-то я считал, что они являются неотъемлемым элементом нашей культуры, принадлежа ей, как блоха — собаке. Теперь же, нет — мы ставим себя и других в сложные ситуации лишь затем, чтобы проверить себя и помучить один другого. Малгося голову проела Михалу, чтобы тот познакомился с ее родителями; Томаш делал на этом особый акцент, желая «закопать» студентишку, припутавшегося к его дочке; ну а Михал, соглашаясь на все это, примучил самого себя.

Мне кажется, что Малгося хотела показать Михала отцу, чтобы заклеймить его, словно быка. Но, возможно, я обижаю ее таким подозрением? Столь же одинаково она могла хотеть показать его любому — такой здоровый и весь принадлежит ей. Никак не могу выявить какой-нибудь повод, ради которого Михал согласился, разве что Малгосе известны такие штучки, о которых я ничего не слышал.

Из всех четверых одна только Анна не думала о встрече, но она давно уже была уверена, что весь свет идет к лучшему, а их дочка — умница. Больше всего не мог найти себе места Томаш. Всю средину дня шастал он по квартире, посасывая свой сок с водкой больше обычного и ломая голову, кого же притащит с собой его единственная дочка. До сих пор он видел одного лишь Кубу, который произвел на него впечатление человека гадкого и испорченного до мозга костей.

Тут он поймал себя на непристойной мысли о сексе, ведь все дело здесь только в нем. Люди они молодые, так что имеются две возможности — либо парень будет с ней спать и относиться к дочке хорошо, либо воспользуется ею лишь в качестве вместилища для спермы. Третью возможность, что Малгося приведет девственника из какой-то пустыни, он считал совершенно неправдоподобной, но и наиболее пугающей. То есть, либо парень ему понравится, либо нет. Томаш руководствовался законами подобия, он мог увидеть в госте осколок самого себя. Хотя, а хотелось бы ему, чтобы его Малгося встречалась с человеком, похожим на него самого?

— Охотнее всего ты бы запер дочку в монастыре, — сказала Анна, как бы угадывая мысли мужа.

Томаш только помотал головой, призывая собственные опасения перед девственником из пустынного оазиса. От жены же услышал, что сильно преувеличивает.

— Просто я не считаю, что все это правильно, — заявил Томаш, вопреки самому себе. — Сколько они встречаются? Пару недель? Хорошо еще, что она возвращается на ночь.

Томаш был разумным отцом и считал, будто бы выражение «на ночь» временами тождественно выражению «под утро».

Они разговаривали, снизив голоса, опасаясь, что Малгося их услышит. Та же сидела у себя в комнате, попеременно размышляя над тем, как пройдет встреча, и лежат ли диски точно так, как она их оставила. Девушка подозревала, что отец приходит к ней в комнату в поисках наркотиков; может случиться, он считает ее крутой психонавткой[29], ведь каждый, кто носит сережки, постоянно принимает колеса или курит травку, разве не так? Малгося закурила марихуану раз в жизни, сотворила великую теорию всего на свете, после чего отправилась в туалет блевать. Куба сказал тогда, что сначала должны перегореть нейроны, а потом уже все будет хорошо.

Еще до того, как часы пробили шесть вечера, и Михал позвонил в двери, всем уже было ясно, что идея была не из лучших.

— Папа, будь к нему добр.

Томаш кивнул.

— Только не хвастайся, — шепнула ему Анна.

Малгося вылетела из комнаты, словно черный шар для боулинга. Томаш ослабил галстук. На Михале были свитерок, темные джинсы и высокие сапожки, когда же он переступил порог и первым протянул руку, Томаш уже знал, что не будет к гостю добрым и, похоже, попытается хвастаться.

Никто не знает, почему в тот год Адам отправился в путь раньше. Кабан считает, будто бы болезнь начала углубляться, и помимо лиц Адам перестал различать времена года. Трава стала точно такой же, как и снег. Птица не видит в этом ничего странного: пошел себе и пошел, точно так же, как ходил раньше.

В средине января, когда морозы стояли самые трескучие, Адам украл у брата куртку с капюшоном и, не наступило еще утро, отправился куда глаза глядят. Он должен был замерзнуть, но упрямо шел по двенадцать часов, день за днем, ночуя на вокзалах и в ночлежках, не отзываясь ни словом, пока не добрался до Вроцлава. Если когда у него и имелись какие-то сомнения, то они охватили его в самом сердце зимнего города. Парень понятия не имел, что делать, а еще он был голоден.

Парень пытался ночевать в сквотах[30], откуда его выгоняли за то, что пытался идти против всех, затем завернул к Брату Альберту[31], где с ним выдержали всего неделю, в конце концов, он открыл очень простой способ — к вечеру отправлялся на вокзал, откуда его выгоняли среди ночи. Тогда он начинал обход города, разговаривал с проститутками и студентами, а коло десяти, когда будничная работа во всем городе набирала разгона, парень шел на Швидницкую, где вел бюро переводов.

Бюро размещалось в подземном переходе, минутах в пяти пешком от Рынка. Там играли и пели хиппи, кто-то жонглировал шариками, а нищие грызлись между собой за каждую пядь тротуара. Каждый день я ходил в тех местах на работу, и всегда ко мне цеплялись. Адама помню. Он резко отличался от остальной босоты: спокойно сидел по-турецки, с перевернутой вверх дном коробкой от ботинок, на которой лежал листок. Кривые буквы гласили: БЮРО ПЕРЕВОДОВ. Когда заинтересовавшийся клиент подходил и спрашивал, с какого языка можно сделать перевод, Адам пояснял, что речь здесь идет о чем-то совершенно ином. У людей имеются проблемы, они не понимают определенных вещей, и вот он, Адам, за мелкое вознаграждение все им пояснит.

Ясное дело — ничего объяснить он не мог. Когда у него спрашивали о смысле жизни, Адам «улетал» в сторону садоводства или вспоминал разъяснения двухдневной давности. Иногда он просто орал, тронутый ужасом жизни, или рассказывал о том месте, в котором родился. Тем не менее, дело его в чем-то даже процветало, пока несколько товарищей по несчастью не скумекали, что коробку с деньгами могут попросту слямзить, и Адам за ними не погонится. С тех пор парень терял большую часть заработков, просто-напросто забывая перекладывать мелочь из коробки в карман, а за пару недель перед рождением Святого Вроцлава все изменилось.

Денек был — словно из русского романа: мороз, метель, слякоть. Адам сидел и разговаривал сам с собой, а тот человек вот просто так взял перед ним и вырос. Он казался необычайно высоким: один из тех, кто каждый день слышит вопрос: а не играл ли он когда-нибудь в баскетбол; незнакомец был в кожаной куртке, черных джинсах, в шапке, натянутой на мрачные глаза. Не говоря ни слова, он бросил монету и ушел.

Адам никогда не обращал внимания на окружение, и было бы просто безумием заподозрить его в заинтересованности чем-то столь банальным, как монета. Но эта монета была иной, и принадлежала она, Адам был в этом уверен, тому же самому миру, что и он сам. Парень крутил ее в пальцах — ясен же перец, что другая, ведь все монеты идентичны; монетка в два злотых практически то же, что и грош; четверть бакса — что и рубль, все они словно снег. А эта была черная и шелковисто гладкая, скорее, жетон, чем денежка, с небольшим отверстием посредине. Адам повесил монетку на шее. На следующий день получил следующую.

Мужчина приходил ежедневно, и Адам сориентировался, что незнакомец чем-то отличается от других людей. Каким образом — он не знал. Адам предстал перед голым фактом — все люди были одинаковыми, а тот — нет. Если бы Адам мог задавать вопросы, он наверняка бы с незнакомцем заговорил, а так просто глядел с испугом и любопытством, как тот наклоняется, вынимает деньгу, крутит в здоровенных пальцах, небрежно бросает в коробку и все: толпа тут же всосала его. Адам боялся пойти за мужчиной.

Деньги придумали затем, чтобы ими платить, а Адам — хотя сам понятия не имел, что чего стоит — был совершенно уверен в том, что за черные монеты сможет купить все, что только пожелает. Он оправился покушать в кафе «Родео» на Рынке, где еда ему нравилась, но откуда его всегда выгоняли. Бармен направился к нему, но тут увидел повешенную на шее монету, едва заметно кивнул и пригласил пройти. Адам съел суп со шпинатом, порцию лосося с горой жареной картошки, фирменное мороженое, торт, запив все это двумя кружками «живца»[32]. Заплатил он черной монетой. У него их было несколько, к тому же каждый день он получал новую.

Ирония судьбы — если бы кто-нибудь из вас (или, чего уж там, я сам) ежедневно получал подобного рода подарки, то покупал бы себе «мерседесы» с апартаментами. Адаму нужно было лишь поесть, он даже вкуса не чувствовал. Процесс покупки он считал простейшим способом, чтобы монеты ходили среди людей.

В одну из вокзальных ночей он проснулся раньше обычного. Таинственный мужчина слегка пинал его ногой. Не говоря ни слова, Адам поднялся. Они шли в тишине, которую нарушал лишь визг такси и говор забегаловок, их окутывал снег, и Адам знал, что обязан идти, даже если бы это должна была стать самая длинная дорога в его жизни. Но такой она не была.

Остановились они на Особовицком мосту[33], там мужчина отвернулся. Теперь он показался Адаму практически обыкновенным, не было в нем ничего от баскетболиста, самый банальный широкоплечий мужик с низким лбом. За ним появились другие, в капюшонах, пуховиках и широких штанах. Блеснул нож, посыпались удары, Адам же даже не пытался защищаться. Били его по голове и в промежность, нацеленное в щеку острие прошлось по руке. Адам сжался в комок на земле, заслоняя лицо. Он уже считал, что от него отстанут. Нет, его облили бензином и подожгли.

Быть может, бензина было недостаточно, может быть, нападающие и не хотели убить парня, а может, кто-то их спугнул — загорелись только руки Адама и спина. Огонь молниеносно добрался до тела, и Адаму казалось, что он сойдет с ума от боли. Это было так, будто бы тысячи крючков синхронно рвали его живую плоть. Парень бился словно рыба, бил по горящим местам ладонями, но не догадался перевернуться на спину и сбить пламя. Но тут появился тот добрый человек — как его звали, не знаю — он накинул на Адама куртку и позвонил в скорую. Нападавшие же смылись.

Адам вышел из больницы через четыре дня. Монета, которую он носил на шее, исчезла. Он считал, что ее у него украли, но мне ее судьба известна. Адам же не беспокоился утратой, болью и неприятным переживанием. Он понимал, что ничего на свете просто так не случается.

Когда его жег огонь, он увидел иной Вроцлав — мрачную пустыню, заполненную выжженными зданиями; языки пламени, которые гоняет ветер, и кроваво-багровое небо. Пепелище достигало горизонта, над которым вздымалось огненное зарево. Повсюду лежали мертвые, сморщившиеся, словно египетские мумии; из земли торчали какие-то кабеля, все столбы были повалены. Адам горел вместе со всем светом, а когда повернул голову, то увидел черного мальчонку, увидел Святой Вроцлав — массивный и прекрасный, спасшийся от уничтожения Святой Вроцлав.

Увидел он и еще кое-что, что потрясло его намного сильнее, чем испепеленный город — два силуэта, направлявшиеся в сторону Святого Вроцлава, то были люди, которые должны были все завершить.

Встреча Михала с родителями Малгоси, обещаемая как явное поражение, переродилась в полнейший погром. Первые полчаса все пытались быть милыми, даже Томаш, до которого дошло, что лицо ухажера дочки ему знакомо. Он пожал гостю руку, кивнул головой, Анна пригласила парня в салон, где ждали вино и крендельки. Михал пытался говорить как можно меньше, пил немного и со всем соглашался, пока ему это было позволено. Малгося сидела рядом и с испугом глядела, как отец в очередной раз наполняет рюмку, щурит глаза и что-то бормочет себе под нос.

Затруднения начались, когда Томаш поднялся из-за стола и бросил, как бы нехотя, что, поскольку Михал никогда у них не был в гостях, то наверняка он желает осмотреть квартиру. Вдвоем они отправились на обход, а у хозяина дома рот не закрывался — с воодушевлением проповедника он рассказывал, как трудно было при коммуне добыть это жилище (сейчас ведь все просто, пошел и купил как булку), сколько потребовалось усилий, сколько денег, чтобы подмазать, кого следует. Затем перешел к конкретным вещам — картины на стенах, это результат постоянных приятельских отношений с преподавателями варшавской Академии Изобразительных Искусств, а он — то есть Томаш, в каждую свободную минутку шастает в столицу на аукционы, вернисажи и выставки. Да тут сами рамки стоят по пятьсот злотых за штуку.

— На каждой картине сзади имеется подпись — посвящение, — небрежно просил он, — вы уж простите, но сейчас мне не хотелось бы их снимать.

У Томаша имелась масса антиквариата, и если бы не Анна, он обязательно рассказал бы истории чемодана, комода, статуэтки святого, иконы и почерневшего столового серебра, всех тех вещей, которые он добывал еще в восьмидесятые, катаясь по деревням и обманывая мужичье. Анна деликатно отвела его и попросила, чтобы мужчины возвращались к столу.

— О человеке говорит его дом, — бросил Томаш. — А вы ведь квартиру снимаете, так? Вы же студент.

— У меня квартира в этом же доме, ниже, — ответил Михал.

— A-а, сейчас это модно, правда? Покупать ребенку квартиру по причине сдачи экзаменов на аттестат зрелости.

Анна ущипнула мужа за локоть. Все вернулись к столу.

— Мои родители живут в Германии. — Михал сделал глоток вина. — Эта квартира была у них давно. То есть, это мои приемные родители.

— О-о, приемные…

— Михал из детского дома. Он жил там до семи лет, — вмешалась Малгося.

— Детский дом, говорите, ну-ну…

Михал улыбнулся.

— А я говорю, что подобного рода опыт тоже необходим, — разболтался Томаш. Он не мог оторвать взгляда от сигареты в руке Михала. — Люди все ругаются, а я заявляю четко: чем сильнее жизнь нас закаляет, тем тверже мы становимся. Не могу сказать, что вам завидую, но каким-то образом некоторые вещи могу воспринимать с вами одинаково.

— Было бы нехорошо, если бы мы друг другу завидовали, — выпалил Михал, а Томаш почесал голову, делая вид, будто бы понимает.

— А где вы работаете? — заговорила Анна, и не успел Михал красивыми словами открыть простую истину, что он попросту учится в ВУЗЕ, а вообще-то из Германии он получает достаточно денег, чтобы жить и чего-то даже откладывать, об экономии он наврал, потому что на самом деле все пропускал сквозь пальцы.

Томаш почесал лоб и заявил профессорским тоном:

— Когда-то я интересовался данной темой. Мы с женой хотели усыновить мальчика, понимаете, мы уже не можем иметь детей. И мы даже подумали о детском доме, но тут я столкнулся с мнениями из нескольких источников, что подобный парень будет постоянно искалеченным в эмоциональном плане, и что он не сможет, даже если бы и хотел, и если бы обладал добрым сердцем, нас полюбить. Да, он будет благодарен, будет стараться, но вот полюбить никак не будет способен и, аналогично, он не сможет создать нормальной семьи. Громадная трагедия для подобного человека, но теперь я считаю, что это не обязательно должно быть правдой. Возможно, в данном плане кто-то ошибся, и я вместе с ним.

— Не обязательно. — Михал взял с блюда печенье. — Как мне кажется, вы оба были правы. Я согласен с вами по каждому слову.

Томаш глянул на Малгосю, которая закуклилась в себе, и казалось, будто бы ничего, если не считать пустого салатника, ее не интересует. Анна делано улыбнулась, прокручивая в голове возможность чуда, которое предотвратит катастрофу.

— К примеру, был у меня одноклассник, который в возрасте пяти лет обожал выколупывать глаза животным, а совсем недавно я прочитал, что он получил пожизненный срок за то, что сделал то же самое какому-то бездомному бродяге. Могу показать вам фотографии своей группы в детском доме. Совсем недавно их пересматривал, так вот, из двух десятков половина сидит, трое покончили с собой, остальные пьют или выехали. Семью никто из них не создал. Детский дом, простите, место страшное.

В первом порыве Адам жадно выжидал рождения Святого Вроцлава, желая пройти в его стены и обрести спасение. Достаточно было ждать, но когда услышал о странных событиях на Оборницкой, то понял, что был призван к чему-то иному. Открытой в откровении истины он не может сохранить для одного себя. Нужно идти к людям и нести спасение. Он понятия не имел, как это сделать, поэтому отправился на Рынок.

Там он заговаривал с прохожими, рассказывая о том, что увидел, и что вскоре случится. Он не умел отвечать на вопросы, потому говорил одно и то же по кругу, размахивая руками и выпучивая глаза. Поначалу люди его игнорировали, потом стали давать мелочь, чтобы в самом конце высмеивать. Стражи порядка поначалу Адама прогоняли, потом махнули на него рукой, не зная, а что — собственно — с ним делать: он же не был пьяницей, преступником или торговцем наркотой, следовательно, в их глазах он был никем.

Вероятнее всего, миссия Адама так и завершилась бы без ответа, если бы не Интернет и не парень из Познани, который заскочил во Вроцлав проведать знакомую, он увидел Адама и тут же по уши влюбился в него. Трижды он выслушал монолог Адама, попробовал что-то еще выяснять, заверил, что верит во все и, давясь от смеха, снял киноролик, который попал в Сеть. После того его просмотрело сто тысяч человек.

Любопытствующие вроцлавяне искали Адама на Рынке — найти оборванца с татуировкой на лице, выкрикивающего некие апокалипсические сообщения, штука несложная — с Адамом фотографировались, и, возможно, только каждый тысячный воспринял его слова серьезно. Как мне кажется, это очень много. Посторонние люди сделали для него страничку в Нэте, которую сам он никогда не видел и уже не увидит. Приехали телевидение, радио, пресса. Адам понятия не имел, с кем разговаривает.

Рождение и рост Святого Вроцлава изменили отношение людей к Адаму. В городе ходили слухи об удивительном месте, которое пожирает людей, откуда невозможно вернуться, и где происходят страшные вещи. Над домами видели странные огни, по ночам от Оборницкой, якобы, можно было слышать нечеловеческие крики, как будто бы тысячи глоток синхронизировались в страдании. Кто знает, а вдруг этот смешной человек вовсе и не смешон? А может стоит его послушать?

Адам перестал цепляться к людям. Он становился у позорного столба и без устали драл горло. Постепенно, день за днем, люди стали к нему присоединяться. Некоторые делали это ради смеха, чтобы, в конце концов, признать, что Адам говорит правду. Другие считали, будто бы видели знаки наступающего конца, а неустанный дождь и отсутствие солнца — уже достаточные доказательства. Через десять дней после рождения — когда в Святом Вроцлаве народ начал очищать фасады домов — Адам собрал вокруг себя пару десятков человек. Еще больше людей нашло помощь.

Большинство из тех, кто поверил парню, отправилось прямиком к Святому Вроцлаву за спасением, надеждой и смыслом жизни. Лично я не пошел, потому что не поверил. Адам знал, что сам смысл миссии совершенно обратный, вот только у него были громадные проблемы объяснить это кому-либо другому. Очень немногие — эти вот пара десятков человек — понимали. Они слушали Адама, чтобы вернуться к себе и повторять его слова, придать им смысл и порядок. Они обращались к своим семьям, друзьям, а по вечерам ходили на улицу Костюшко[34] любоваться красотой Святого Вроцлава.

Были предприняты усилия по систематизации мысли Адама — кто-то там улучил страничку в Интернете, другой написал тексты к брошюрке, а третий ее набрал. Один коммерческий директор кулинарной фирмы слушал проповеди на Рынке три дня подряд и посчитал, будто бы Адам — это Христос, а точнее, Его двенадцатая часть. Листая учебники истории, он нашел остальных одиннадцать, и вот тут у него начались проблемы, потому что Христы размножились. Пришлось ему вычерчивать список. В листовке, выпущенной за собственный счет, он упоминал Константина Великого, Ньютона и Мицкевича, резюмируя, что раз Адам является последней, двенадцатой частью, то конец света близок.

Другой человек, техник-геодезист, известный мне не по фамилии, но по бандитской роже, посчитал, раз все валится, это означает, что дьявол договорился с Богом, так что теперь следует молиться обоим вместе. Он пытался подражать Адаму, провозглашая тирады на Сольной площади. Там он стоял, широко расставив ноги, и размахивал громадными ручищами, а за ним хлопал на ветру флаг с громадным красным крестом. К кресту был прибит змей в терновом венце. Так он стоял всего пару дней. Группа католиков-боевиков дала ему краткий урок по истории религии.

Адам понятия не имел о существовании последователей. Рассказывать о Святом Вроцлаве было для него смыслом жизни, пока он вновь не встретил таинственного мужчину. Тот стоял в толпе слушающих, с цигаркой в небритой роже, с кулаками, стиснутыми в мешковатых карманах. Адам тут же замолчал, ему казалось, что мужчина светлеет на фоне серой толпы, растет, а его волосы шевелятся, словно клубок змей. Незнакомец танцевальным шагом подошел к Адаму, привстал на колено и поцеловал грязные башмаки. Затем поднялся, как будто бы вверх его рванула невидимая сила, и прижал свои губы к губам Адама — продолжалось это мгновение секунды.

Похоже, кроме самого Адама таинственного мужчину никто не видел, сам же Адам какое-то время стоял совершенно ошарашенный, откашлялся, завыл и рухнул на колени. Из его рта и носа пошел дым, а стоявшие ближе всего услышали треск и вонь горящей плоти. Люди бросились на помощь, свалили парня на землю и, придерживая ему руки, успели извлечь из гортани горящую сигарету, относительно марки которой позднее шли ожесточенные споры.

Я прекрасно помню те дни, когда Вроцлав ждал, подвешенный между зимой и весной, в полушаге от вечности. Я был возбужден этим и развеселен, смеялся с друзьями над тем, как отсутствие солнца помешало у всех в головах. Даже и теперь мне кажется, что если бы весна пришла, как ей следует, ни у кого из нас таких беспокойств не было бы.

В квартире Томаша раздавались крики с воплями. Анна кричала громче всех — потому что Томаш — как обычно — упился и пытался быть забавным, хотя всем известно, что он самый мрачный человек на свете, и если она когда-то за него вышла, то лишь потому, что она, дура, думала совершенно иначе. Ну как может, мать его за ногу, мужик в здравом уме наезжать на парня, которого пригласил к себе, который в два раза моложе его, и которому не хватает культуры, смелости и опыта дать подходящий ответ. Томаш бросил коротко:

— Но ведь он нашел самую лучшую.

Он подлил себе еще. Анна вырвала бутылку из его руки. Ее муж сощурил глаза.

— Нет, — только и сказал он.

Его рука совершила дугу в замахе.

— Зачем тебе это? — Анна спрятала бутылку. Томаш поднялся с места; сейчас он походил на экзотическую ящерицу, которая собирается распустить воротник, после чего начнет плеваться ядом и шипеть. Но потом руку он опустил.

— Ты задаешь глупые вопросы.

— Зачем ты пьешь?

— Господи Иисусе, — фыркнул тот, — ты уже не знаешь, о чем и спросить? Раз я алкоголик, значит — пью. Если бы им не был, тогда бы не пил. Отдай.

Жена молчала.

— Дай, — почесал он себе голову. — Как ты считаешь, когда пью, то люблю вас больше или меньше? Тебя и Малгоську…

— Теперь ты задаешь глупые вопросы.

— Но откуда-то ведь все это берется.

— Знаешь что? Я на таких насмотрелась. Пьет, потому что излишне впечатлителен. Пьет, потому что человек кого-то любит, а кого-то — нет. Все это чушь, Томаш, ты пьешь, потому что любишь быть пьяным, и не надо присобачивать к этому никаких историй.

— Зато ты какие-то истории присобачиваешь. Что я такого сделал, что ты не можешь поверить, что если я чего и говорю, то она так и есть, а не иначе? Отдай бутылку. Я боюсь за Малгосю. Ты этого сынка видала?

Не говоря ни слова, Анна отдала ему бутылку. Томаш наполнил стакан, отпил небольшой глоток, как бы желая показать, что просто хочет, но не обязан.

— А мне он показался парнем понятливым.

— Ну да, естественно, понятливый, изворотливый, хитрожопый и так далее. Наверняка возьмет ее под свое крылышко, — фыркнул мужчина. — В этом у меня нет ни малейших сомнений.

— А ты бы предпочел какого-нибудь тупицу из ее класса? Безответственного, незрелого, пустого?

— Не знаю, кого бы я предпочел. Я знаю лишь то, что скоро полночь, а ее еще нет.

Сидя один против другого, они ненадолго замолкли.

— Я родила ее, когда мне было двадцать лет. Всего на год больше, чем ей сейчас.

— Зачем ты мне этого говоришь?

Жена поглядела ему прямо в глаза и перенесла взгляд на бутылку. Затем сказала:

— Дай.

Иногда мне кажется, будто бы я перестал существовать. Впечатление совершенно правильное, поскольку я и вправду перестаю существовать, затем пропадаю, редуцируясь до чужих воспоминаний. Я думаю чужими мыслями, сую палец в ямы ран, пока тот палец не исчезает.

Как раз сейчас я видел Эву, опустившуюся на колени на лестнице в интернет-кафешку, где она работала; работала — самое подходящее слово — сколько говорят, что такое потеря работы, сам я подобного не испытывал, но, глядя на Эву, я прекрасно понял, что здесь дело было не в деньгах. Эта девица могла бы открыть оптовую торговлю песком в Сахаре и заработать состояние, учредить публичный дом у амишей[35] или же цирк за полярным кругом. Люди Эву Хартман любили. Только имеется подкожное чувство отторжения, как удар прямо в рожу, словно тебя высмеяли. В очередной раз у Эвы было чувство, что мир ей не нужен, а сама она не нужна миру. И вот сидела, рыдала словно дитя и таким же ребенком себя и чувствовала: близнецом, поглощенным более сильным собратом, слепой нарослью в животе с горошинкой-мозгом, ниточками рук и ног, с едва способным биться сердцем, и, тем не менее, бьющимся будто тысяча чертей. Подобного рода существо находят случайно, но только лишь затем, чтобы его вырезать. Именно так она и сидела на лестнице кафешки: Эва Хартман, близнец-калека в животе Вроцлава.

Как и каждое утро, она вошла в гадкую подворотню — рядом с кафе «Гавана», где так любили бывать Михал с Малгосей[36] — прошла мимо тетки, еще более страшненькой, чем сама, которая из-за стекла стерегла казематы какого-то христианского собрания, день добрый — день добрый, и направилась вниз по узким ступеням, едва помещавшимся в щели синего коридора. Девушка открыла дверь, включила компьютеры, еще хватило времени на сигаретку. Теперь Эва в большей степени почувствовала себя той, кем она была; ее страдание потихонечку зарастало невидимой мембраной.

По утрам сюда приходили, в основном, студенты, иногда забредал турист, которому приходилось покинуть общежитие, вот он и не знал, чего делать. Но бывали и такие люди, для которых у Эвы было припасено кое-чего особенного: диски из-под прилавка. Три типа: ДВД с новинками фильмов, которые еще не шли в Польше, которые никогда здесь показываться и не будут, либо таких, которые вот-вот шли в кинотеатрах. Иногда экранки, временами — «хорошие экранки», как их называла Эва, то есть такие, где захватывался экран полностью, а у снимающего не дрогнула рука. Помимо того, у нее были неплохие копии, рипованные с оригиналов, а так же диски с авишками по шесть-семь штук на стороне, сгруппированные по теме: ужастики, приключения, романтические комедии, которых сама Эва не имела отваги посмотреть; порнуха — такие диски расходились лучше всего, вот только покупатели как-то не могли глядеть Эве в глаза.

Все равно ведь все качают, размышляла Эва, и в этом нет ничего плохого. Можно устроить миллион кампаний против пиратов, и все пойдут псу под хвост, ведь поляк не дурак, и он знает, когда у него чего отбирают. Девушка и не предполагала, что ее бизнес когда-нибудь могут и прикрыть, поскольку она не понимала: что должно случиться, случится обязательно. Понятное дело, история выплыла наверх, и потому Эву выгнали.

Полицейский, устроивший провокацию, договорился с хозяином кафе, так что дела, собственно, и не было; в конце концов, мусор он тоже человек и понимает, что жить как-то надо. Кафешка осталась в живых, а полицейский залатал дыру в домашнем бюджете, владелец крыл матом, не понимая того, что вышел на ноль. Дело в том, что размер взятки до копейки совпадал с суммой, которую Эва заработала, продавая носители. Именно такие мелкие чудеса и случались во Вроцлаве той весной.

Эву выгнали, весьма деликатно, что для нее было еще болезненнее. Она услышала:

— Каждый желает заработать, и я тебя понимаю, если бы был на твоем месте, наверняка делал бы то же самое. — И не сказал: — Эвуня, ну пойми меня, ведь тот тип еще вернется; если он тебя увидит, то коньки отбросит, я и так едва выкрутился. Эва? Эва?

Теперь девушка сидела и рыдала, злясь на саму себя. Она размышляла над тем, что следует сделать. Такие как она девушки не пропадают, через неделю-две найдется работа получше, а если даже и не найдется, она сама вотрется в чей-нибудь бизнес, и все будет хорошо. Речь идет как раз об этих двух неделях без цели и смысла, беготни за какой-то денежкой и нахождения самой себя посредством денег. Это еще больше времени, проведенного в пустой квартире, больше посещения знакомых и выслушивания того, что они имеют сказать.

А сказать им было нечего.

Так она и сидела, охваченная впечатлением, будто бы шкура сходит с нее целыми кусками, было больно, в связи с чем Эва попробовала подняться. Не удалось. Ничего, сейчас она уже пойдет, пускай город ее увидит. Но увидел ее кто-то другой. Поначалу это была только тень, закрывшая солнце, а Эва все еще закрывала лицо руками.

Она подняла голову и увидала психа, которого видала раньше. Человек с татуировкой на лице.

— Что с тобой, девушка? — спросил он.

Эва вздрогнула и опять расплакалась.

Если бы не татуировка, грязь и дрожащие губы, если бы не отросшие ногти и шиза в глазах, парень выглядел бы вполне нормально. Вдруг он напрягся, чтобы тут же расслабиться, а потом уже лишь просверливал Эву Хартман обезумевшим взглядом навылет.

Адам Чечара увидел ее всю.

Михал с Малгосей сидели на полу под кухонной раковиной. Малгося, положив подбородок на колени; Михал — по-турецки, с сигаретой в зубах. Между ними стояла полная банка «живца». Они перекатывали ее один другому.

— Обезьяна ты и все, — заявила Малгося. — Макака.

— Э-э, она ведь даже и не человекообразная.

— Ну что, нужно было тебе так вести?

— Ты знаешь, — придержал Михал банку, — я и не ожидал, что меня будут обсыпать розовыми лепестками, но мне казалось, что, по крайней мере, вроцлавяне, если кого уж к себе приглашают, то пытаются быть милыми.

— Они пробовали.

— Хорошо еще, что не оплевали меня всего.

— Мама пыталась быть милой.

— В таком случае, я тоже пробовал.

Малгося плакала крайне редко, так что по заказу разрыдаться она не умела. Вполне возможно, такое умение устроило бы пару дел в ее жизни. Нет, она просто не умела, слезы не желали течь, а она сама чувствовала — где-то в самой глубине себя, что если бы ей удалось разныться, она тут же почувствовала к себе отвращение. Лично я в этом не сомневаюсь. И теперь она расплакалась совершенно откровенно.

— Так ведь ничего же не произошло, — сказал Михал, подходя к окну. Где-то в сердце он почувствовал странный укол, как будто бы кто-то вонзил в него заостренный ноготь. Тут он резко повернулся и присел рядом с Малгосей на корточки. Михал развел ее ладони, нашел дорогу к ее лицу, поцеловал в глаза и щеки.

— Ну хорошо уже, хорошо, — повторял он, — моя ты хорошая…

— Я что тебе, собака?

— Собака? — не понял он шутки. — Кто сказал, что собака?

— Ладно уже, не бери в голову, — прижалась к нему девушка.

— Не хочу в голову.

— Тебе не хотелось?

— Чего не хотелось?

— Чтобы я была собачкой. Я знаю целую кучу, все мои одноклассницы — это собачки. Нет, они не пускают слюнку. Бегают по команде «апорт», если чего — кусают. Вот я и спрашиваю: я собака или не собака, если нет, зачем ты делаешь то, что делаешь? — Малгося говорила все это как-то очень странно. Михал понимал, что она не лжет, просто не мог понять, к чему ведет девушка.

— Да, видно ты права, — бросил он как бы нехотя, — я мог бы и заткнуться.

Он сдвинулся под газовую печку. Малгося тут же толкнула банку в его сторону.

— Не мог.

Он задумался: действительно, не сильно он и мог, хотя и следовало бы. Первая встреча с семьей — это всегда столкновение обязанности с возможностями, словно пьяный корабль разбивается о скалы, на которых пугают побелевшие скелеты потенциальных зятьев.

— Так что, — с трудом проговорила Малгося сквозь слезы, — дай-ка спокойно выплакаться, и только не пытайся говорить, будто бы мне это нужно. — Я не собачка, — просопела она, — быть может, я и сука, но никак не собачка, поскольку это не одно и то же.

Михал уселся за компьютером, делая вид, что полностью утратил интерес к Малгосе, правда, время от времени поглядывая на ее отражение в оконном стекле. Девушка плакала, пряча лицо в ладонях, но тоже поглядывая сквозь пальцы. Наконец она умолкла, только никто из них не пошевелился. В квартире царила тишина, и мне странно, что Михал не услышал шагов — обернулся он лишь тогда, когда почувствовал на шее ее руку, тогда он поднялся и обнял Малгосю.

Адвокат Фиргала стоял под проливным дождем и выглядел совершенно жалко. Зонтик уже не защищал его, превратившись в черную путаницу выгнутых прутьев и лопочущей на ветру ткани. Этот же ветер заползал под плащ от Турбасы[37] и даже подтягивал штанины и захлестывал воду в туфли. Этой ночью Адама покинули даже самые верные последователи. Адвокат Фиргала слушал.

Адам, которому сигарета обожгла язык, небо и гортань, все еще говорил с трудом, выплевывая слова, словно ранее проглоченные камни. Вместе с ожогами пришло второе видение, еще более страшное по сравнению с первым.

— Время для планеты Земля завершается, — выкрикивал он. Кто знал, тот знать будет, я знаю и запомню, будете знать и вы, ибо то болезненные знания. Мир встал перед последним поворотом, мы все мчимся в страшную тьму, но имеется и надежда освобождения, надежда слабая и летучая, ее легко смести, подавить и затоптать, и мы все ее затаптываем. Сам я блуждал, хоть и был просвещен, ибо даже в свете находится тьма.

Тут он неожиданно закашлялся, сплюнул чем-то темным. Адвокат Фиргала тут же очутился рядом с Адамом, он вытащил из портфеля бутылку минеральной воды и залил Адаму прямо в горло. Тот подавился, глотнул, поводил отсутствующими глазами.

— Ну как, уже лучше? — допытывался адвокат. Руки у него тряслись. Адам совсем его не слушал. Он не мог подняться и говорил, глядя прямо перед собой.

— Теперь я уже знаю, что это может и не исполниться, как мне было сказано, когда был я огнем, тем самым, который придет на свет, когда видел я Святой Вроцлав — спасение наше. Нет, это может быть мираж, быть может, мы видим разные сны: я один, а они — другой.

— Ты говорил, будто бы время близко, — шептал Фиргала. — Ты говорил, что через мгновение все пойдет к чертям собачьим, — все время повторял он, весь трясясь, и даже не заметил, что уже долгое время Адам его вообще не слушает и говорит свое.

— Все мы здесь, словно рыбы в вечном озере, погляди, над нами ничего нет, ни туч, ни смерти. Мы не умрем, поскольку никогда и не жили. Погляди, нам были обещаны последние времена, и это уже исполняется. Существует уже и растет Святой Вроцлав, только нужно что-то еще. Нужен человек, который туда пойдет. Не я, не ты — не ты. Я не знаю — кто.

— А если не найдется, что тогда? — спросил наивно адвокат Фиргала. — Все это погибнет? И Святой Вроцлав со всеми погибнет?

— Видел я, как стоит и достигает неба, а потом — добрый Боже — начал он валиться и ломаться, как будто бы выжгло его солнце, словно был он старый и никому не нужный; как сдвигаются очередные этажи, пока все не рушится в пыли. Нет там, нет там никого, ничего. — Тут он прижал свои пальцы прямо к щекам адвоката, говоря прямо в лицо: — Ничего не будет.

— К чертям собачьим, — шепнул Фиргала.

— Ничего не случится, — впервые за много-много времени Адам кому-то ответил. — Не придет никакого огня, потому Святой Вроцлав умрет, и никакого огня и не будет. Хуже уничтожения — забытье, Бог позабудет спасти нас или осудить, никакого конца света не будет, а это все будет попросту жить без конца, вечное существование здесь и сейчас, без какой-либо надежды. — Он вонзил взгляд в Фиргалу и рявкнул: — Иди! Иди! После тебя придут только двое! Двое!

И Фиргала пошел.

Он блуждал и блуждал, пока не нашел Святой Вроцлав, и долго стоял, всматриваясь в темные кольца домов. Кое-где на стенах отражались огни автомобилей и фонарей. Ни в одном из окон свет не горел. Странно, думал адвокат, я же видел этот массив раньше, и он казался мне меньшим. По его телу прошла дрожь от холода. И тут он сориентировался, что находится здесь не один. Бесшумно, со всех сторон стягивались коты. Они перебегали через мостовую, не обращая внимания на впечатанные в асфальт останки родичей. Если бы глянуть сверху, мы видели бы стальное шоссе с размазанным по нему буро-багровым маслом. Ежесекундно автомобили тормозили с визгом, кот выскакивал из ловушки колес, словно и не подозревал о них, разгонялся и исчезал среди домов.

Видимый издалека Фиргала пробуждает во мне странные ассоциации; трясущийся мячик на опухших ногах. Он слегка горбится на каждом шагу, как будто бы кто-то сбрасывает груз на его жирную спину, и мне кажется, что, вступая в тень Святого Вроцлава, адвокат Фиргала испытывал совершенно новое чувство. Поначалу до него дошло, насколько увечным он был, неожиданно увидел все свои роли: юриста, любовника, пьяницы и христианина. Его потянуло на рвоту. Я знаю, никогда он не был хорошим человеком, за то был чертовски откровенным юристом, любовником, пьяницей и божьим человеком. Я представляю, что думал он о жизни, которую оставляет за собой, и которой он всегда был доволен. Он ускорил шаг, не помнил, когда сбросил плащ и снял туфли. Когда перед ним замаячила темнота подворотни, Фиргала оставался в одних брюках.

Фасад дома заслоняли временные леса. До высоты третьего этажа возносилась примитивная конструкция из досок и проводов, настолько неустойчивая, что от одного взгляда на нее голова начинала кружиться. С крыши свисали связанные веревки, между балконами протянулись временные мостики. Фиргала видел снующие вокруг здания тени. К ногам падал всяческий мусор.

Глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Из глубины тянуло теплым воздухом. Фиргала боялся отпустить поручень. Он не знал — мне тоже это неизвестно — зачем он вытянул руку, пытаясь коснуться противоположной стены. Здесь лестничные клетки были узкими, тем не менее, растопыренные пальцы встречали лишь пустоту. Он пошел наверх и мог бы даже поклясться, что лестница тянется слишком долго, вновь промежуточная площадка исчезла, прикрытая лесами.

Усталость постепенно покидала его, он стоял, потому что желал впитывать теплоту черных стен. Тут он понял, что вокруг вовсе не так уж и тихо, как казалось ранее. Где-то под ним раздавались шаги и стук. Тут Фиргала вспомнил о зажигалке. Поначалу он испугался, что та осталась в плаще. Но нет. Из промокших штанов он вытащил золотую «зиппо» с выгравированным собственным именем. Крутанул колесико.

Его окружали стены настолько черные, что, казалось, даже свет бежал от них. Фиргала никогда не видел чего-то столь красивого — колдовской, глубокой черноты, словно бездонное озеро, на дне которого покоится истина. По ней ходили мелкие волны. Мужчина поднес руку. Соленый пот заливал ему глаза. Да, да, вот я и пришел.

Кто-то заступил ему дорогу. Фиргала отступил, горячечно размышляя над тем, как объяснить, что сюда он прибыл как приятель, что сюда его прислали.

А за ним, как он с испугом понял, собралась целая толпа. В большинстве своем, все они — как и адвокат — были полуголыми. Он не знал, почему их стеклянистые глаза пробуждают такой ужас. Он нервно покопался в кармане, как будто бы визитная карточка могла что-либо пояснить. До последнего мгновения — пока острый кончик палки не пробил кожи и не съехал по ребрам — Фиргала верил, что все поймут ошибку и примут его к себе. Он взвизгнул, больше от изумления, чем от боли, краем глаза заметил спадающий нож, заслонился, так что лезвие, вместо того, чтобы попасть в грудную клетку, распахало предплечье от локтя по самые пальцы. Кровь хлынула на стены Святого Вроцлава, а Фиргала почувствовал что-то вроде веревки, легонько бьющей сади, под коленями. Это нож для обоев перерезал ему сухожилия, нож в руке пана Мариана.

Туша Фиргалы грохнула в стену и скатилась по ступеням, собравшиеся давали ей место. Адвокат еще жил, когда над ним склонялись, он еще думал, почему это у каждого здесь такое одинаковое лицо, почему Адам обманул его, почему это с ним делают то, что делают. А потом уже он видел одни лезвия, режущие его руки и лицо на неравные ремни. Два грязных больших пальца вонзились в глазницы Фиргалы, и этот особенный звук — похожий на чмокание — был последним, что Фиргала услышал.