Святой Вроцлав

Глава шестая Чудо поисков

Томаш ждал. Михал тоже ждал.

Ожидание Томаша не отличалось от всех остальных ожиданий, поскольку он уже привык, что дочка, пообещав вернуться до полуночи, появляется после двух ночи, сняв сапоги еще на лестничной клетке, чтобы на цыпочках проскочить к себе в комнату. В ожидании Томаш открыл новое измерение дня и чувствовал себя будто астронавт, который, в качестве первого человека в истории, глядит на темную сторону Луны. У ночи имелись свои кратеры и плоскогорья, но еще и глубокие норы, в которые нужно было спускаться долго-долго и глядеть на звезды. Томаш открывал: тишину в три часа ночи, которую можно было отрезать, завернуть в упаковочную бумагу и отослать туда, где всегда слишком шумно; темноту, замешанную на дожде; прохладу окна, когда прикладываешь щеку к стеклу; и наконец — и более всего — порция «Jack Daniels» со льдом, которая была намного лучше и крупнее, чем Луна, темнота, тишина и тоска по Малгосе. Ожидание проходило подобным образом — Томаш сидел с Анной, весь на иголках, с мыслями о дочке и бутылке в кабинете за занавеской. Чем дольше он ожидал, тем больше злился, а когда Анна заявляла, что пора уже и ложиться, он только пожимал плечами и обещал, что сейчас придет.

Он размышлял о Малгосе и о том, что если когда-нибудь им вместе нужно было бы пойти на концерт Мерилина Мэнсона, то, похоже, это уже кранты, а этот парень — дело переходное и случайное, дочка же поступит в университет, там, именно там, встретит серьезных людей, и все вновь повернется с головы на ноги. И только не надо говорить, что и сам когда-то он был таким же, поскольку люди нисколечки друг на друга не похожи, так было когда-то, когда люди вырастали из одной и той же почвы. Теперь же любого Господь высеивает где угодно.

Михал ожидал намного беспокойнее. Поступила SMS-ка, которая его дико разозлила. Малгося, у которой имелись подруги, в его глазах была столь же нереальной, что и антилопа, ходящая на свиданки с гепардом. Парень выругался, стукнул кулаком по столу и отстучал ответ, что в таком случае он подождет, а если не дождется, то приятной гульки, девочка, жизнь у нас всего одна. Ведь все равно же не придет. Приятельницы — они как болото, затягивают до самого утра. Он чувствовал, что изменился неотвратимо. Теперь он уже не мог быть один, все его раздражало, а более всего — невыносимая новизна подобного состояния. После детдома одиночество было для него развлечением и хлебом насущным — только когда он был сам, мог ходить голяком или в одной майке, есть пальцами, а потом еще и колупаться в носу. А хотя он и ел, и колупался, радости в этом не находил. Успокоение он пытался найти в мечтательности: Михал пялился в окно, в экран компьютера и на книжную страницу, только буквы никак не желали складываться в слова, а слова — в предложения. Все вокруг только усиливало раздраженность: музыка из-за стены, отсутствие музыки, игра, кинофильм, муха, наяривающая обороты вокруг лампы. Михал сидел в тишине и одиночестве, стуча кулаком по столу.

Он решил напиться. Ожидание Малгоси само по себе было замечательным предлогом, о чем знал и Томаш, который, точнехонько в тот самый миг, когда Михал открывал бутылку «пяста»[69], трясущимися руками засыпал лед в два пустых стакана.

Михал ждал, прекрасно зная, что выглядывание Малгоси — это всего лишь эрзац ее присутствия, так что лучше уже злиться и пялиться в окно, чем заснуть, потому что во сне невозможно ожидать. В самом конце, уже после полуночи, он упал на кровать и натянул одеяло на самую голову. В этой темноте парню показалось, что в Святом Вроцлаве вновь звучат какие-то крики, только ведь такое просто невозможно, через пластиковые стеклопакеты ничего не слыхать.

Телефон все звонил и звонил, а Михалу совершенно не хотелось снимать трубку. Он с трудом выбрался из постели, нашел аппарат, глянул на номер, и тут же в голову пришла мысль, что Малгося в городе, и что за ней нужно поехать. Впрочем, нет — это ее домашний. Парень ответил.

— Где моя дочь?

Михал уселся на матрасе. Начало пятого утра.

— Откуда мне знать?! — рявкнул он в ответ. — Мне казалось, она замечательно развлекается дома с родителями.

В трубке был слышен звук удара. Это Томаш колотил по столу пустым стаканом.

— Дай ей трубку!

— Ее здесь нет.

— Я сказал тебе, давай ее сюда!

Михал подумал — не два и не три раза, прежде чем выбрать самый подходящий ответ. Он его еще и не произнес, но ему уже сделалось легче:

— Знаешь что, отъебись от меня, а если не веришь, иди сам и убедись! Еще раз говорю: ее здесь нет!

Томаш как-то совершенно по-соглашательски хрюкнул и положил трубку, Михал же завернулся в одеяло, удовлетворенный собственной ловкостью; с девушками, подобными Малгосе, никогда ничего плохого не случается. И вот тут до него внезапно дошло, что любое правило существует, благодаря исключениям, сорвался с места, а в квартиру влетел Томаш Венер, в тренировочных штанах и халате. Остановившись на пороге, он сжимал кулаки, тяжело дышал и ничего не говорил.

— Туалет вон там, — показал Михал. Томаш, скорее дезориентированный, чем взбешенный, заглянул вовнутрь. Он оперся плечом о фрамугу, вытер рот. Ладони у него были выпрямленные и застывшие, будто у куклы. Вопреки собственному состоянию, Михал почувствовал веселье.

— Если хочешь, можешь проверить в шкафах, — бросил парень.

Томаш возвратился в комнату. В шкафах он не проверял.

— Ты, говнюк, свиней я с тобой не пас, — прошипел он.

— Не смею спрашивать, с кем уважаемый пан пас, но ужрались вы замечательно, — тут же заявил Михал. Томаш побагровел, бросил гневный взгляд на парня, но, похоже, понял, что с ним не справится.

— Где моя дочка? — Изо всех сил он пытался казаться спокойным.

— Здесь ее нет.

— Хватит слов. Ведь уже светает.

Михал свалился на офисный стул.

— Она у подружек, выслала мне SMS-ку, — протянул он свой мобильный. — Если хочешь, прочитай сам.

Томаш протянул было руку, но тут же отвел ее.

— У каких таких подружек?

— Есть какая-то парочка. Похоже, она спит у них.

— Ты ей звонил?

Михал отрицательно покачал головой. Он старался не глядеть на Томаша, поэтому пялился в окно. Дождь барабанил по стеклам изо всех сил.

— А я не могу дозвониться, — в голосе Томаша прозвучал испуг. Он снова опер губы и щеки. Михалу этот жест, равно как и стеклянные глаза, был известен — этот человек смачно пил целую ночь, а теперь уже не может.

— На мой звонок ответит, — заявил он. Он нашел номер, широко усмехнулся, но тут на лицо надвинулась тень, и улыбка превратилась в гримасу. Михал позвонил снова, потом, отложил телефон, отказавшись от намерения. Его лицо было уже серьезным.

— Наверное спит.

— Как же.

— Начало пятого. Она предпочла лечь спать, чем возвращаться в такую погоду.

Михал закурил. Увидав, как Томаш водит взглядом за пачкой сигарет, спрятал ее в карман.

— Она могла вернуться на такси.

— Она не может позволить себе кататься на такси, — Это прозвучало как обвинение.

— А ты что, не мог ей дать?

— Думаешь, я плачу твоей дочке?

Какое-то мгновение казалось, что Томаш прыгнет на Михала, но он только выпучил глаза, повернулся и рванул дверь так, словно желал вырвать их из рамы. В квартиру проник мутный свет из коридора, создавая впечатление, будто бы у Томаша выросли крылья.

— Если она не вернется, я приду сюда. Обязательно!

— Да ты что! — буркнул Михал. — Ты же уже пришел.

После того он уже не заснул. Светало. Михал чувствовал себя так, словно только-только пробило полночь, а он вернулся с гулянки, в связи с чем, как и после каждой гулянки, он развел таблетку магния, уселся за компьютером и начал наводить порядок в собственной голове. Только долго так он не выдержал. Позвонил снова. Телефон был отключен. «Наверняка спит, — подумал он, — для этой девицы утро начинается в два часа дня. А точнее, — досказал мысль, — весь день для нее утро». Он неоднократно перечитал сообщение, пришедшее вчера вечером, ломая голову над тем, а не складываются ли содержание, ошибки, переключение между прописными и заглавными буквами в некий секретный шифр. Он понятия не имел, кто такие Беата с Люциной, и настоящие ли это девчонки, а не место, адрес, дорога к Малгосе.

Ему вспомнилось, как они разыскивали друг друга по Вроцлаву. Ну да, вся штука может заключаться именно в этом. Михал недовольно засопел, перепуганный перспективой вроцлавских утренних часов, поисков соплячки неизвестно где, исключительно ради ее собственного развлечения. Не без колебаний, он набрал домашний телефонный номер Малгоси. Трубку снял Томаш.

— Вернулась?

Треск, длинные гудки. Выходит, что нет.

Михал выбежал из своей квартиры, но еще перед лифтом сотовый раззвонился. Малгосин домашний номер.

— Михал? Михал? — голос Анны дрожал.

— Я отправляюсь ее искать.

— Как звали тех девушек, к которым пошла Малгося? — шепнула собеседница. Где-то вдалеке бурчал Томаш.

— Толком и не знаю. Люцина и какая-то другая. Беата?… Да, Беата.

Подъехал лифт.

— Откуда она могла их знать?

— Не имею ни малейшего понятия. По старой школе, по пивной… Может, это из класса?

— Михал?

Парень открыл дверь. В их доме лифт не был автоматическим.

— Да?

Голос в трубке был почти неслышимым.

— Михал, ты меня еще слушаешь? Я страшно боюсь.

Томаш стоял перед воеводским полицейским управлением. Если говорить честно, он трясся, шатался и опирался на коричневые колонны: холодные, грязные и никому не нужные, как, по мнению самого Томаша, полицейские во всем свете. Он закурил, хотя и не следовало, раскрыл зонт и пошел, куда глаза глядят, через трамвайные пути. Томаш Бенер прошел через множество унижений и неприятностей, но вот полученный в полицейском управлении опыт был чем-то совершенно новым. Никогда ранее не чувствовал он себя совершенно невидимым и, в связи с этим, никому не нужным. Вот, сначала говнюк, теперь мусора. Где ты, Малгося?

Все, что он видел в управлении, слилось в одну картину. Людей приходило сюда столько, что полицейские не справлялись даже с тем, чтобы разводить руками. Непрерывно звенел телефон, если же кто-нибудь из работавших здесь поднимал трубку, можно было до секунды угадать, когда чертово устройство раззвонится снова. Все здесь походило на сумасшедший дом — полицейские бегали по различным этажам, размахивали руками, кричали и застывали в ступоре. Переступив порог учреждения, Томаш увяз в толпе, сквозь которую упрямо пробивался чуть ли не три часа, а когда он кричал: «потерялась моя дочка, у меня потерялась дочка», те из собравшихся, которые не глядели с сожалением, взрывались нервным смехом.

Он толкался и толкался, когда же это не помогло, начал звонить по знакомым. Он набирал номер за номером и перестал лишь тогда, когда до него дошло, что каждый второй из собравшихся здесь как раз набирает номер дядюшки прокурора, соседа верховного комиссара и сына уличного бордюра. Томаш ждал, злился, ведь он привык к тому, что это его ожидают. Но когда его наконец запустили в комнатушку, несколькочасовое ожидание съежилось до одной секунды.

Мусор наверняка очень хотел походить на Мэла Гибсона из «Смертельного оружия» — у него были удлиненные вьющиеся волосы и рубашка в клетку, вот только губы его казались органически неспособными сложиться в улыбку. Поначалу он заявил, что от исчезновения должны пройти полные сутки, о чем должен знать каждый, поскольку об этом долдонят в каждом полицейском сериале, после чего туг же добавил: ладно, все в порядке, поглядим, чего можно сделать. На этом он закончил и поглядел на двери.

Вот тогда Томаш Бенер вышел из себя, встал где-то в метре от хозяина кабинетика и произнес приблизительно следующее:

— У меня пропала дочка. Мы живем как раз напротив этого проклятого жилмассива. А вы меня совершенно не слушаете. — Тут он замялся, но продолжил: — Я всего лишь обычный гражданин. Врач. И я знаком с множеством обычных граждан, которые этого так не оставят. Вы меня понимаете? Мне бы хотелось, чтобы вы меня хорошенько поняли.

Славянский вариант мрачного Гибсона указал Бенеру на стул, и Томаш уселся. Полицейский оперся локтями о столешницу.

— Я вам кое-чего скажу, а вы передадите это другим обычным, озабоченным гражданам. Я и сам желаю, чтобы меня правильно поняли. Видите ли, лично я вам сочувствую. Мне очень хочется вам помочь, и даже если этого не видно, мне хочется, чтобы вы мне поверили. Я прекрасно понимаю, что вы никак и ничем не можете мне помочь, но я был бы весьма благодарен, если бы вы мне не мешали.

Томаш открыл рот, только полицейский не позволил ему взять слово.

— Первые пропажи случились три недели назад. Их число растет в геометрической прогрессии, пан врач, и последние дни — это несколько сотен случаев. Обратите внимание, ежедневно. И потому вы мне не помогаете, — туг он потер глаза, — потому что на самом деле я ни черта не знаю и не готов вам ответить.

— То есть, вы хотите сказать, что не станете разыскивать мою дочку? — спросил Бенер, на сей раз более перепуганный, чем взбешенный. А польский Мел Гибсон с губами, похожими на перевернутую вверх дном байдарку, сочувственно поглядел на него, поднялся и открыл дверь.

— Нет. Это означает, что мы приложим все силы, — меланхолично произнес он.

Томаш Бенер вышел. Но потом вернулся из коридора. Теперь он был похож на мальчишку, до которого только что дошло, что он не родился в золотой рубашке, но в крови и слизи вышел в грязь этого мира.

— Но ведь хоть что-то сделать вы обязаны, — просопел он. У него кружилась голова. — Сейчас я говорю даже не о дочке, но вообще, понимаете, пан офицер? Это место не может вот так оставаться. Нужно как-то это решить. Нужно.

Полицейский кивнул.

— Сами увидите, вот с ним мы как раз разберемся.

«Вот с ним мы как раз разберемся, вот с ним мы как раз разберемся…» — повторял Томаш, удаляясь от воеводского полицейского управления по холодному дождю, от лужи до лужи, расталкивая людей словно кегли в боулинге, безнадежный и одинокий. Он понятия не имел, что делать дальше, куда идти, вести поиски или подождать. Потом люди говорили, что во Вроцлаве объявился очередной псих, поскольку никто в здравом уме не усядется на поребрике, сунув ноги в воду, которая забрызгивает ему одежду и лицо, и застынет в такой вот позе, даже не плача, а только глядя в пространство, раскладывая окружающий мир на частицы и складывая заново. Люди подобные вещи видят, мне об этом известно.

Кабан пропал, и я ужасно за него беспокоюсь. Ведь он последний из моих зверей. Сомневаюсь, чтобы появились какие-нибудь новые. Птицу и пса я уже оплакал и ужасно жалею, что у меня нет ни семян, ни саженцев; тогда бы на память о них у меня были бы деревья, и не только в память о них — я бы высадил еще три: в память Михала, Малгоси и Томаша Бенера. И я бы делал вид, что теперь они со мной, точно так же, как я и сейчас обманываю самого себя, будто бы какая-то частица пса и птицы обращается ко мне из темноты.

Михал обнаружил нужный след, только не смог его надлежащим образом использовать. Закончив разговор с Анной, он прошелся по всему массиву, выкрикивая имя Малгоси. Но та не отвечала, хотя, в этом у меня нет ни малейших сомнений, могла его слышать. Охваченный чувством беспокойства, Михал пробежался по всем тем местам, в которых они выслеживали один другого, даже в зоопарк съездил, но никто — ни билетерша, ни охранник, ни слон — не видели девушки, хотя бы похожей на Малгосю. Больше всего он испугался, когда до него дошло, что он не один такой. Десятки вроцлавян прочесывали город, призывая своих близких по закоулкам и паркам. Михал жалел, что не размножил фотографии Малгоси, а не сделал он этого лишь потому, что у него ни одной и не было. Люди, разыскивающие собственных близких, обменивались снимками, на которых маркерами дописывали номера телефонов, имя и фамилию. У каждого была целая пачка таких фотографий.

Так Михал блуждал часов до двух дня. Он упросил Анну позвонить ему, если Малгося вернется. Со своей стороны, он пообещал сделать то же самое, но, сидя над чашкой кофе и собираясь с мыслями, он перестал верить, будто бы такое когда-нибудь произойдет. Рядом сидели такие же: люди с каталогами фотографий, почерканными планами города, диктофонами и цифровыми фотоаппаратами. Они молчали и пытались не глядеть один на другого. Михал не понимал, как такое вообще возможно. Уж лучше пялиться в лицо чужого человека чем в собственный мобильник. И то, и другое молчит.

Озарение пришло совершенно неожиданно. Ну как же он мог так сглупить?! Беата с Люциной, он же знал их обеих, ведь он же преподавал им историю! И даже ругался, что в этом прекраснейшем из миров очутились люди, способные — самое большее — представить на собственной роже всю линейку продукции Avon. Ну да, ну да, радовался Михал, те самые две дурные сучки, наверняка они. Найти их было просто. Вошел на сайт Одноклассников, записал номера. Позвонил он из «Зеленого Петуха».

— Ясен перец, что я ее видела, петушок, — сообщила Люцина. — В начале одиннадцатого мы посадили ее в такси. Поехала она к себе. Что это была за фирма? А откуда мне знать. Она сама звонила. А так было темно, не помню.

— Поехала, к себе поехала, — сообщила Беата, когда Михал дозвонился ей. — А чего случилось? Да что ты говоришь?! Господи Иисусе! Господи! Ты где сейчас? Позвони мне. Вскоре. Если до вечера не найдется, звякни, мы поможем искать. Объявления расклеим, где только будет можно. Ты так сильно не беспокойся. Сейчас много людей теряется, так никто и не говорит, что они не найдутся.

Девица отключилась, оставив Михала остолбеневшим. Он уже сделал все, что только мог, в связи с чем начал все сначала. Он прочесывал пивнушки, какие-то забегаловки с вьетнамской жратвой, парки, грязь и оба моста. Он даже обыскал садово-огородные участки, продираясь сквозь толпу, высматривая среди торговцев, палаток и временных будок с едой. Он заметил, что большая часть ограждений была снята, явно затем, чтобы кочующие могли в полной мере почувствовать себя одной обезумевшей семьей. Михал развернулся, осторожно обошел весь Святой Вроцлав. Он глядел, и ему казалось, будто бы черные стены пульсируют таинственной жизнью. Внутри перемещалось нечто огромное. Он ушел.

Самыми паршивыми были телефонные звонки. Как только мобилка начинала жужжать, сердце Михала подступало к горлу. Он отвечал… и сердце ухало вниз, словно шмат мяса.

— Ты нашел ее? — это была Анна.

— Нет. Ничего. — Только это и мог он сказать.

— Томаш тоже еще не вернулся, — шепнула мать Малгоси.

Комендант Роберт Януш Цегла принимал самое важное решение в собственной жизни. Делал он это с радостной надеждой получения лавров героя и различных выгод повышения по службе, включая возможность усесться в кресле полицейского коменданта всей страны. Решение уже было принято, но Роберт Януш Цегла не мог сдержать дрожи в руках.

Он занимал просторную служебную квартиру в Лиготе. Официально у него были три комнаты, но только жена Цеглы, дети Цеглы и сам Цегла знали о существовании четвертой комнаты, выкроенной из чердачного помещения во время ремонта. Понятное дело, уже само расположение окон говорило о том, что в квартире Цеглы чего-то не сходится. Люди шепотом обменивались слухами о таинственной комнате, куда свозят заключенных, которых комендант пытает до смерти, или о девочках, которых он там содержит, не выпуская годами, а когда они вырастают — убивает и прячет под полом. Комендант эти истории знал.

Он вошел в тайную комнату и повернул за собой ключ. Тайн у него было множество, но раскрытия этой единственной он опасался. Цегла облегченно вздохнул. Сейчас он обретет покой. Полицейский оттер пот со лба и подошел к стоящему посреди помещения мольберту, смешал краски и взялся за завершение картины. С каждым очередным движением кисти, руки коменданта дрожали все меньше, мазки делались более уверенными, и Роберт Януш Цегла писал именно то, что хотел. Во всяком случае — пробовал. Картина представляла Святой Вроцлав именно таким, каким он сам его запомнил.

Очень многие полицейские занимались творчеством: они ваяли, писали стихи, в Кракове жил один лейтенант, издавший даже несколько томиков собственных рассказов в стиле «макабр»[70]. Цегла знал их и ценил. Организовывались выставки, посвященные творчеству полицейских, и Цегла жалел, что никогда на подобной не выступит. Мучившее его противоречие было неразрешимым: комендант не мог жить без живописи, и вместе с тем знал, что малюет ужасно. Он был органически не способен передать основные пропорции, детей рисовал крупнее, чем взрослых, при смешивании красок вечно выходила какая то «детская неожиданность». Но по-другому успокоиться он никак не умел: не помогали ни сигареты, ни водка, все достижения в спорте и тире ничего не стоили. Но ему было известно, что даже в самый паршивый момент, в случае необходимости принятия самого сложного решения достаточно взять в руки кисть, и покой возвращался. Комендант Цегла знал, что после часа занятий живописью он заснет каменным сном и даже не подумает о том, что должно случиться завтра.

Под его кистью рождался Святой Вроцлав. Завтра, повторял про себя Роберт Януш Цегла, завтра все изменится. Кто-то должен внедрить порядок. Поставить на все и даже больше: рискнуть самому и ни с кем не делиться. Кто-то обязан. Нехорошо что-то во Вроцлаве. Город требует знамения перемен. Завтра. Завтра…

Он отодвинулся от мольберта. Спокойствие вернулось. Цегла сделал еще один шаг назад и поглядел на висящие на стенах картины, каждая из которых плотно прилегала к другой, и на целые кучи холстов, выставленных в углу. Комендант Цегла писал исключительно Святой Вроцлав. Делал он так уже почти десять лет, хотя, когда только начинал, микрорайон на Костюшко был совершенно обычным. Он не знал, почему так делает. Но знал — что так надо.

Пустота была невыносимой. Михал чувствовал, что задыхается. Он только-только присел, а уже хотел вновь отправиться в город на поиски. Вот только он понятия не имел, куда следует идти, когда же он поднимался, что-то парализовало его и валило на стул. Все время его не покидало впечатление, что Малгося стоит за спиной. Или зовет его откуда-то из темноты.

— Где ты? — спросил он сам себя.

Парень сражался с желанием напиться или выкурить трубочку, но всего лишь уставился на нее, как будто бы дымчатое стекло могло скрывать ответ. Малгосе, где бы она не находилась, он был нужен в трезвом уме.

В двери постучали. В дверях стоял Томаш. В квартиру он не прошел до тех пор, пока Михал его не пригласил.

— Что тебе известно? — спросил отец Малгоси, усевшись на матрас.

Михал рассказал, как он прошел по городу, как проверил все места, где они с Малгосей встречались. Вспомнил он и про разговор с девицами.

— Нам нужны фотографии. Много фотографий, — сказал он под конец. — Люди обмениваются ими.

— Ты идиот или только строишь из себя такого?

Лицо Михала окаменело.

— Эти две девицы… — продолжил Томаш. — А ты не усечешь правду, даже если она тебя за задницу укусит.

Михал не отвечал, Томаш перебирал снимки.

— Моей дочке девятнадцать лет. Я видел ее дружков, одноклассников, таких как ты, но чаще всего — еще худших, чего за комплимент тебе принимать не стоит. Но за все эти годы я ни разу не видел ни единой подружки. Они не звонили даже для того, чтобы узнать, что задали, и если уж быть откровенным, моя дочь всегда называла их «пёздами». Так что не говори мне, будто бы тут ничего не воняет, когда у каждого нормального человека отваливается нос.

— Каждый нормальный человек перед тем поделился бы подобной информацией, — спокойно ответил на это Михал.

— А вот это уже как раз не твое дело.

— Знаешь что, — склонился Михал над Томашем, — мне так кажется, что ты целый день ходил-ходил, тебе ничего не удалось, и теперь ты из себя умника строишь.

Томаш протянул руку, как бы пытаясь схватить Михала за горло. Потом застыл.

— У меня складывается впечатление, что мы не помогаем друг другу. Следовательно, не помогаем моей дочери, — произнес он в конце концов. — Ты расслышал вообще, что я сказал.

— Девицы.

— Ты им преподавал. Тебе известно, где они живут? Где их можно встретить?

Прошло какое-то время, прежде чем до Михала дошел смысл вопроса.

— Ну, мы же их не убьем, — сказал он, поскольку блеск в глазах Томаша ему совершенно не понравился.

— Полиция разыскивает массу других людей. Я не хочу, чтобы хоть с кем-то случилось что-то нехорошее. Но самое главное — моя дочь. Мы обязаны ее найти, понял? Может тогда и покажешь, стоишь ли ты чего-нибудь.

А мне глубоко по барабану твои мнения, подумал Михал, но вслух ничего не произнес. Еще не было десяти вечера. Он проверил свои школьные заметки, вызвал в памяти лица Беаты и Люцины. Да. Он знал, где их можно было найти.

— Только ты следи за мной, чтобы я не сорвался, — сказал он Томашу.

— Ну, — открыл тот дверь, — а ты за мной, чтобы я не пересолил.

Девицы сидели в «Новокаине»[71], седьмом из баров, которые они посетили этим вечером. Томаш остался снаружи.

Михал заметил Беату с Люциной сразу, но прошелся вдоль всего зала, как будто бы искал кого-то совершенно другого, и, только на выходе, перевел взгляд на девчонок, изобразив удивление. Люцина усмехнулась ему, Беата опустила глаза, но тут же их и подняла.

— Как там Малгося? — спросила она. — Нашлась?

Михал посчитал эти слова приглашением присесть за столик. Он снял куртку жестом человека, у которого масса свободного времени, и заказал тридцать граммов абсента.

— Нет. Только все эти поиски мне уже поперек горла.

— И ты не беспокоишься за нее? — в голосе Беаты можно было услышать нотку озабоченности.

— Понятное дело, беспокоюсь. Женщины всегда приходят и уходят, и это печалит.

Он уже выбрал. Беата тоже выбрала. Михал издавна знал, что из двух сидящих в заведении девиц всегда следует выбирать ту, что некрасивее. Еще он знал и то, насколько важно молчание. Умеющий слушать тип — это самородок. Беата начала с Малгоси и того, как много людей без вести пропало за последнее время.

— Такая милая девочка была. Очень тихая, но всегда у нее имелось собственное мнение. И она умела не навязываться с ним.

Умная, тихая — ее слова были словно вопросы. Так что Михал подтвердил их и тут же стал их отрицать. Ну да, Малгося была милой, умной и просто прелесть, но Малгоси то уже нет, а он совсем даже не верит, чтобы девушка желала вернуться.

— Мы много разговаривали об этом. Она говорила, что желает уехать, и чтобы я не удивлялся, если когда-нибудь ее не будет рядом. Поначалу я был удивлен и даже перепуган, а сейчас до меня дошло. Она уехала в Ирландию. Вот, правда, ее отец сходит с ума.

— Он звонил нам.

— Знаю, знаю. А меня он чуть не убил. Страшный человек.

Беата пихнула Люцину под столом, и та туже начала пить быстрее. Михал это заметил и улыбнулся, поднеся к губам рюмку с абсентом. Он поднес Беате огонь, та курила «вог», а поскольку девушка замолчала, разговорился он сам. В первых трех предложениях он хвалил Малгосю, чтобы в четвертом повернуть все с ног на голову. Вот он и говорил, что Малгося была умной, начитанной, частенько говорила что-то забавное, но бывало и такое, что она замыкалась в себе и выходить из себя не желала. Она обожала смеяться, так что они вместе могли хохотать часами, а потом — без всякого повода — она вдруг начинала рыдать, и вообще… Беата, скорее всего, потому что заслушалась, не заметила, что лицо Михала постепенно каменеет, а голос начинает заламываться. В конце концов, он совсем уже замолчал, а Люцина оставила их двоих. Парень проводил девушку взглядом.

Заметил он и стоявшего в тени Томаша. Пойдет за ней или нет? Отец Малгоси сделал шаг, но остановился. Точно так, как они и договорились: Помни, которая выйдет — можно проигнорировать. Подожди» — Так говорил Михал, когда они расходились.

Парень дал себе еще минут тридцать, в течение которых выпил еще одну порцию абсента, выкурил «вог» и следил за тем, как тело Беаты расслабляется, чтобы приклеиться к нему. Вдвоем они уже не говорили о Малгосе — Михал вспоминал свои экзамены на аттестат зрелости, заверяя, что столь замечательное — как Беата — создание сдаст их на одни шестерки, затем почесал язык о том же, что и все — какая ужасная эта погода, никогда еще подобного не было, ну и — естественно — о том, что же такое этот пресловутый Святой Вроцлав.

— Сама я не знаю, но этого места боюсь, — Беата изо всех старалась, чтобы ее прижали к себе.

— А мне кажется, что никаких причин нет. Все только и говорят об этом месте, но мне кажется, беспричинно. Я же там живу рядом и — знаешь что — если бы не та банда психов, что собралась вокруг, я вообще не обратил бы внимания. Разве он чем-то мешает? Вот я точно так же могу поехать в институт, выспаться или посидеть с красивой девушкой, — тут Михал сглотнул слюну, — остается лишь надеяться на то, что люди, живущие в середине, в том самом Святом Вроцлаве, жизнью довольны.

Момент он почувствовал только так, то ли по часам, то ли по покрывшимся поволокой глазам Беаты. Самое времечко пойти куда-нибудь еще, где можно потанцевать и даже хорошенько подрыгаться, — сказал он, — ну или разве что ты желаешь здесь и упокоиться. Беата только покачала головой, так что ответ следовало вычитывать из этого жеста.

Михал пустил девушку вперед, но когда они свернули, тут же с ней поравнялся, идя со стороны дома, он взял Беату под руку. Так они прошли метров сто. Моросил дождик, и Михал извинялся, потому что, конечно же, следовало взять такси. Голос его сделался жестче, что Беата отметила, но, прежде чем подумать, а что же это может означать, двери стоящего автомобиля открылись, и Михал, не церемонясь, затолкал девицу в салон.

Остановились они за новой фабрикой по очистке сточных вод на Янувке. Дождь затмил отдаленные городские огни. Михал вытащил дезориентированную Беату и пихнул ее в объятия Томаша, затем достал гигиенические салфетки, смочил слюной и протер ладони. Девчонка покусала его и поцарапала.

— Где моя дочь? — спросил Томаш.

Беата что-то пискнула. Томаш повторил вопрос. Девица разнылась на всю катушку. Тогда старший мужчина оттолкнул ее и тут же дернул за руку. Беату развернуло. Томаш ударил ее по лицу. Та упала, но сразу же сорвалась с мокрой земли и вслепую помчала по дороге. — Бляаа… — вырвалось у Михала. Томаш догнал девчонку первым, свалил ее на землю и прижал коленом. Он тяжело дышал. Его лицо над ее лицом.

— Где моя дочка? Где моя дочка? — Тут он вытащил из кармана темный скальпель. — Скажи, или я тебя порежу.

Он еще не успел поднять руку, как на него налетел Михал, сбросил с Беаты, выбил лезвие из руки и пинком послал его в темноту. Беата с трудом поднималась. Томаш поначалу стоял на четвереньках, а потом прыгнул. Михал уклонился, затем приложил по морде раз и другой, пока доктор не пришел в себя. Теперь он стоял, сжимая кулаки. Он еще раз хотел атаковать Михала, но на сей раз ему не хватило смелости.

Беате каким-то образом удалось подняться.

— Просто скажи: что вы с ней сделали… Скажи, и я отвезу тебя домой. Куда захочешь, — сказал Михал.

Девица плакала, она не могла выдавить из себя ни единого слова. Сначала от страха, но потом голос ее изменился, и она повисла на шее Михала. На все это пялился Томаш — будто баран, которому на голову свалилось что-то тяжелое.

— Мы отвезли ее, — удалось сообщить Беате между всхлипываниями, — прошу простить… я ужасно виновата…

— Куда? — рявкнул Томаш.

Девица вновь разрыдалась.

— В то ужасное место.

Томаш взвизгнул, прыгнул и упал, поскольку Михал отпихнул его.

— Зачем ты это сделала?! — орал отец Малгоси, а Михал обнял Беату рукой, провел к машине. Там он вытер платком ей слезы и ждал, когда девчонка успокоится.

— Если не хочешь меня больше увидеть, помни об одном: Ни слова! Никому! В особенности, этой своей подружке. Если ты нас выдашь, мы выдадим тебя. Сейчас весь город на краю нервного срыва, так что за тебя никто не заступится.

Михал сел рядом с Беатой. Томаш, не говоря ни слова, включил зажигание. В течение всей обратной дороги он не отозвался ни словом. Автомобиль остановился возле указанного Беатой дома, и они еще долго ждали, когда девица пожелает выйти. Перед тем, как открыть дверь, она шепнула на ухо Михалу нечто секретное. Очень тихо. Настолько тихо, что сейчас я и не знаю, услышал ли тогда Михал что-либо.

Они оставили ее. Беата глядела, как машина сворачивает на перекрестке — если не считать Малгоси, самая одинокая девчонка во всем Вроцлаве. Она так никогда и не узнала: была ли сцена на Янувке неподдельной или разыгранной.

Томаш стучал кулаком по приборной панели, а Михал орал на него с заднего сидения. Их никто не слышал только лишь потому, что поблизости никого и не было — остановились они возле бетонного стадиона, между школой и четырехэтажными жилыми домами. Выл ветер.

— Я мог бы и сам идти! — кричал Томаш.

— Идти. Ясен перец. Пойти мог бы, но, скорее, не поехать. Ничего удивительного, что дочь тебя ненавидит.

Томаш перестал лупить в панель.

— Откуда тебе это известно?

— Это и слепой заметил бы. Томаш, ты старый придурок. И это знают все, кроме самого тебя.

— Выматывайся!

Вместо того, чтобы уйти, Михал закурил. Дым он выдувал в сторону переднего сидения. Выкурил половину сигареты и только потом, не сказав ни слова, вышел. Томаш видел его исчезающий в дожде сгорбившийся силуэт. Он хотел врубить зажигание, но стиснувшие ключ пальцы не шевелились, или это ключ не желал проворачиваться, хотя Томаш злился и дергался. Все это длилось до тех пор, пока из темноты, дождя, всей этой вроцлавской херни не появилась знакомая фигура с промокшей, погасшей сигаретой в губах. Томаш открыл дверь.

— И что нам следует делать? — спросил он.

Михал пригладил мокрые волосы, поглядел на собственное отражение в зеркальце. Глаза у него были красные, словно у кролика.

— Поехали туда.

— Люди говорят…

— Люди разное говорят, — сказал Томаш.

— Но никогда беспричинно, — Михал закурил следующую сигарету. Он хотел приоткрыть окно, но старший мужчина его удержал. Не без колебаний, Томаш взял сигарету из пачки младшего.

— Слышал, что сказала та девица. Они ее попросту оставили там, бессознательную, а она уже и не вернулась. Что-то, не знаю — что, задержало ее там. Ты знаешь хоть кого-нибудь, кто бы вообще оттуда вышел? Слышал же, что говорят! Это место всех задерживает.

— Святой Вроцлав, — глухо произнес Михал. — В таком случае, что делаем?

Все слова, мысли и замыслы, еще не высказанные, что клубились в голове Томаша, внезапно застыли и куда-то пропали.

— Понятия не имею. Я не знаю, чем это место является, — признался он.

— Это либо правда, либо ложь. — В голову Михала пришли только эти две возможности. Он рассуждал, а Томаш слушал его, все более запутываясь. — Если все эти россказни врут, тогда в средине действует какая-то хитроумная банда наркоманов, альфонсов или же некая съехавшая с катушек секта. Они каким-то образом одурманивают людей и забирают к себе. Если это так, то, с одной стороны, нам звиздец, ведь до сих пор с ними никто не справился, так что сомневаюсь, чтобы нам как раз повезло, разве что мы из тех, кто не знает, что сделать ничего и нельзя. Возможность вторая — в этом месте имеется нечто, заставляющее, что люди оттуда не выходят…

— Что именно?

— Какой-то артефакт или бездонный колодец. Невероятно.

Оба хохотнули.

— В этом месте нечто действует, — пояснял Михал, — что-то такое, которое сделает так, что, когда мы туда войдем, то захотим остаться. Мы позабудем, зачем мы туда пришли.

— Ты, может, и забудешь, — заметил на это Томаш.

— Не пизди.

Вместо того, чтобы вспыхнуть, Томаш только покачал головой.

— Да, ты более современен, чем я, — признал он.

— Возможность первая. Что-нибудь берем с собой. Какое-нибудь оружие, хотя бы и палки. Кухонный нож. У тебя есть пистолет?

Томаш отрицательно покачал головой и подумал, что если бы имел пистолет, то начал бы колотить рукояткой: раз себя, раз этого молодого умника. За глупости.

— Чего-нибудь найдем, — ответил он вместо этого. — А вторая возможность? Что ты предлагаешь? Беруши?

— Что-то такое, чтобы мы были устойчивы к действию неизвестного. — Михал почесал затылок. Он снова курил, точнее, курили они вместе. — Можно было бы травануться.

— Вот только не надо хохмить.

— Наркотики, — ответил немедленно тот, — а конкретнее — амфетамин. Он плющит тебе мозги, отсекает раздражители. И ты становишься одним сплошным действием. Понял? Если примешь один разик, ничего с тобой не случится. Только я понятия не имею, поможет ли это.

— Малгося тоже была под наркотиками.

— Другими.

— Неважно, — Томаш поглядел на Михала, — искать дочку под кайфом я не отправлюсь. — Он сказал это настолько серьезно, что Михал не протестовал. Воцарилось молчание, один лишь Томаш что-то шептал. И тут лицо его прояснилось.

— Знаю! — чуть громче шепнул он.

После этого он пересел на заднее сидение и начал говорить. Продолжалось это долго, а поскольку Михал не желал соглашаться, повторил свои аргументы, они поспорили, Томаш пояснил еще раз, и снова они поссорились. Томаш говорил, что другого выхода они не найдут, и Михал просто обязан согласиться, разве что он трусит, а если ссыт, то будет лучше, если он останется и не станет морочить голову. Появлялись и другие предложения, но Томаш все время возвращался к этому, первому. Ценное время уходило.

— Ладно, черт с тобой, — сказал наконец-то Михал. — В таком случае, можешь ли ты сказать, где мы в это время найдем работающий секс-шоп?

Они искали, пока не нашли.

Так что я жду. Жду даже вдвойне, ибо мне хотелось бы знать, что удастся Михалу с Томашем, и, хотя мне и известно, что их история уже исполнилась, той ночью, когда они ездят от одного порнушного магазинчика до другого, я снова с ними: сейчас, именно в этом ударе часов моего одиночества, ничто еще не свершилось. Иногда мне кажется, будто бы я пишу о них и за них же выбираю: их жизнь, их смерть, их обнаружение. Четко вижу я сквозь очки слова, как они протискиваются сквозь толпы альфонсов в поддельной коже, как выскальзывают из объятий проституток, и как один помогает другому. Я знаю, зачем это.

Со мною что-то деется. Знаки распада, словно я был ничем более, как частицей окружающего мира; мира, что выцветает, будто старый слайд. Чем сильнее призываю я то, что случилось когда-то, тем сильнее съеживаюсь. Сейчас, возможно, я мал будто палец.

Я обманываю себя, потому что жду кабана. Без него тишина невыносима, хотя раньше он меня так раздражал, что я его просто ненавидел. И вообще, все мое здесь пребывание — это скатывание в тишину. Я бы и встал, и куда-нибудь пошел, но раз всюду находится «здесь», то никуда я не пойду. Я мог бы закрыть глаза, заснуть, позабыть про кабана, но тогда бы не смог ехать с Михалом и Томашем под стены Святого Вроцлава.

Туда они добрались, когда ночь постепенно переваливалась в рассвет. На заднем сидении у них имелась сумка из секс-шопа, ножи, бинты, противоболевые средства и другие лекарства, которые Томаш забрал из кабинета или купил в ночной аптеке. Михал же взял с собой жердь, хотя и знал, что не хватит рук, чтобы ее удержать, а еще — веревку, ведь без веревки идти кого-нибудь спасать просто невозможно.

Они не добрались даже до Балтицкой; выскочив с перекрестка, Томаш резко затормозил, съехал на обочину, погасил фары. От удивления глаза у них полезли на лоб. Михал даже застонал. После волны жаркой деятельности пришли холод и отчаяние.

Вокруг Святого Вроцлава мигали десятки красных и синих маячков; полицейские расставляли барьеры; через каждые несколько десятков метров стоял бронетранспортер. Здесь же разворачивались водные пушки, омоновцы, уже со щитами и в шлемах, спихнули толпу на другую сторону улицы. Кто-то орал в мегафон, кто-то дергался в руках полицейских, автозаки отвозили первых арестованных.

Решение коменданта Роберта Януша Цеглы стало реальностью. Полиция окружила Святой Вроцлав сплошным кордоном.