Святой Вроцлав

Глава девятая Святой Вроцлав

Земля отдает. Это я уже знаю. Если жизнь — это цикл, то человек — это мельничное колесо. Животные вернулись, три в одно, одно в троих — это тигр. Урчит, что нет в нем страха, что он не исчезнет, останется со мной. Не знаю только, чего он здесь выжидает, раз уж я ранее ошибся в расчетах. Или это тот, кем я был, совершил ошибку.

Итак, в моей келье отшельника имеется тигр. Он сросся из давних приятелей, из шкуры кабана, глаз птицы, души пса. Кое-где не хватило шва или идеи, так что в теле имеется мясная яма. Тигр страдает. Если бы я мог, то отдал бы ему собственную плоть, а так он кладет мне голову на колени. Я его глажу. Его шкура от чего-то слепилась. Тигр урчит и говорит, что мне нельзя так уж беспокоиться, такова судьба, я повис в мире «между», но в этом имеются и свои светлые стороны. Я осторожно касаюсь его клыков, его спина дрожит. Ну, как хочешь, малыш. Ешь.

Я думаю о нем, и счастье переполняет мне сердце, совершенно как у ребенка, который нашел подарок под елкой, если, естественно, дети еще радуются подобным вещам. Мне хотелось бы выкупать тигра, чтобы мех был чистым, мне кажется, тогда бы его было приятно касаться. Все это так удивительно, я вижу все, только не могу собрать слова. В общем, я вернусь и вновь расскажу себе. Итак, дождливая весна, тучи висят низко, над Одрой воют милицейские машины, стонут умирающие. Михал и Томаш идут за Малгосей. Я вижу их лучше, чем собственные пальцы и животное, склеенное из животных у себя на коленях.

Ешь.

— Ну, и что теперь, шеф? — спросил Михал.

Они стояли в темноте. Я думаю, у них в головах не умещалось, что план будет разыгран без единой фальшивой нотки. Паломники отвлекли на себя внимание полиции, оставляя беззащитным мягкое подбрюшье кордона. Теперь Михал с Томашем находились на пороге Святого Вроцлава, а ноги не слушались, потому что нужно было идти. Паломники пробили им путь — те, которые могли, бежали чуть ли не вслепую, теряя ботинки и палки. Они достигали первых же попавшихся черных дверей и терялись в средине. А там уже замолкали.

— Разделяемся?

Михал мотнул головой.

— Думаешь, это больно? — заметил Томаш.

А было таки больно. Первый удар прошел как-то и незаметно, если не считать отзвука кожи, бьющей по коже. Запекло. Томаш прошипел сквозь зубы и потом уже не сдержался — взвизгнул и упустил плетку, а тут еще нога подвернулась, и он упал крайне неудачно, прямо на лицо.

— Я справлюсь, я справлюсь, — повторял он, неуклюже поднимаясь с земли.

— Через каждые двадцать шагов?

— Ну да. — Томаш отряхнулся. — Нет, разделяться не будем. Один не опережает другого. Если кто-то на нас идет, спрашиваешь один раз, а потом в дыню. Если один падает замертво, другой валит к чертовой матери, — он закурил, с трудом удерживая сигарету в трясущихся пальцах. — Обманываться не стоит. Ожидать друг друга нет смысла, молодой.

— Томек?

Мгновение колебаний. Старший прикусил губу.

— Нечего ждать. Забирай ее и живи.

Их заморозил на месте крик, похожий на тот, который Михал слышал у себя в квартире, на вопль Фиргалы, но тут множество Фиргал вопили одновременно — это вопили паломники. Уже набегали и следующие, но назад не побежал никто. Томашу показалось, что с кого-то там живьем сдирают кожу, и он ни чуточки не ошибался.

В окне первого этажа мигнуло перепуганное лицо. Этого паломника Томаш даже знал из виду, крутился один такой по Черному Городку с горящими будто свечи глазами. Сейчас же он пытался выбить стекло собственной головой, что-то дернуло его за волосы, за ухо. Вопль затих вместе с отзвуком падения.

— Хреново, — сказал Томаш. Плетка впилась в кожу на его спине.

Они вытащили оружие. Томаш — пистолет, Михал — здоровенный кухонный нож; как только он стиснул рукоятку, он тут же почувствовал беспомощность, она буквально разъедала глаза..

Все так же по сторонам раздавались вопли, кто-то из паломников пытался убегать — через открытое окно выскочил на козырек над дверью в подъезд, но упал крайне неудачно — сломалась нога. И вот он полз в их сторону, кашляя и давясь слюной. Что бы там его не напугало, осталось в доме. Оно разрешило уйти, а точнее — отползти, раненный пополз в кусты, лишь бы подальше, вопя Томашу с Михалом, чтобы они удирали. Ступня его торчала под необычным углом. Он еще присел на корточки на одной ноге, а когда четко увидел пару мужчин, еще громче завопил, чтобы они отсюда съебывались.

— Заткнись уже, — Томаш и сам не верил, что произнес эти слова.

— Где она? — совершенно по-дурацки спросил Михал, ведь кто мог знать, не прикорнувший же под деревом паломник. Тяжелые ветви опадали ему на спину. Святой Вроцлав — все это звучало приятно, когда они планировали, как сюда пройти — а ведь это место состояло из жилых домов, детского сада, лицея, гаражей и костела, считая на круг: несколько тысяч помещений, плюс крыши и то, что могло быть изменено. Они же разыскивали одну-единственную девушку, боясь даже позвать ее по имени. Было холодно, спина болела. Хлопок, плетки ударили синхронно. Михал подавил плач и огляделся. А может они мучатся напрасно? Ни за какие сокровища ему не хотелось бы здесь оставаться, хотя место казалось удивительно знакомым.

Они не знали, где искать, так что выбрали первый попавший подъезд, ирония судьбы заключалась в том, что именно здесь все и началось. Томаш привстал перед входом, привязал фонарик к руке, стиснул рукоятку пистолета. Потом ударил себя плеткой и бросил ее на пол, не позволяя Михалу ее поднять.

Их окутал теплый мрак. Они всего лишь вошли на лестницу, а свет снаружи исчез; если бы не фонарик, они бы разбили себе зубы на этих ступеньках. Прохлада ранней весны, столь мучительная для полуголого тела, пропала без следа. Михал с Томашем прикоснулись к черным, теплым стенам. На ощупь приятные, вроде бы и твердые, но они чувствовали, что те лопнут, если нажать покрепче. Стена — словно человек, подумал Томаш. И тут же вступил в что-то мокрое.

Из подвалов доносилось легкое дуновение, зато двери лифтов были выломаны. Кабина должна была висеть где-то наверху — Томаш осветил болтающиеся в воздухе тросы. А вот внизу что-то поменялось, лежали инструменты, бетон разбит в глубину и в сторону, наверняка лифтовую шахту соединяли с подвальными помещениями. Так вот что делали здесь эти несчастные, подумал Томаш чуть ли не расхохотавшись, они в стенах колупались.

Тихо, как маком посеяли. И никого. Наши герои пошли по коридору первого этажа, заглядывая в очередные квартиры. Двери были распахнуты, везде одно и то же — комнаты без людей и мебели, туалеты, из которых было вынесено все, включая газовые колонки и настенные мыльницы; из кухонь пропали даже раковины. Михал чувствовал себя так, словно шел по погребальному заведению. А еще он никогда не мог предположить, что спина способна так болеть.

— Ну что, так и будем ходить? — шепнул он. — Нам ведь и жизни не хватит, чтобы все здесь проверить. Кровью же истечем.

— Да, так и будем, даже если истечем кровью. Пошли. Нас ждет второй этаж.

Голос отражался от стен.

Поднимаясь на лестничную площадку, Михал с удовольствием держался за черный поручень; этого удовольствия он испугался так, что плетка упала на спину не раз, а целых два. Он упал, стукнувшись головой о ступеньку. Парень лежал замороченный, но и изумленный неожиданной утратой вертикали, он потянулся, как будто бы только что открыл глаза от сна, а ухо его расположилось настолько неудачно, что он услышал песнь Святого Вроцлава.

Поначалу зазвучали военные барабаны, мерно стучащие в королевской аллее, потом трубы и флейты, и наконец песня из тысяч глоток, наполненная надеждой, но и печалью, как будто бы это изгнанники плакали по утраченной стране. Картины, вызванные гипнотической мощью звука, появились уже сами — нить ополчения вилась где-то на горизонте, рыцари в погнутых доспехах, на конских скелетах, сами бородатые, словно их тащили за волами через всю Святую Землю. И этот образ уже пропал, десятки женщин ожидали в своих домах, с детьми у истосковавшихся по ласкам грудей, с руками на горшках и грязных трусах, с глазами, повернутыми в сторону горизонта. Михал и не знал, что столь сильно печалились и тосковали во времена, когда Интернет не придумали. И дальше — мужики резали шляхту по лесам, гудели танки, свистели бомбы, города горели багровым заревом, старики бежали из пылающих домов, а среди умиравших прогуливался Бог. Михал выпучил глаза, ну да, ему хотелось продолжать слушать, он никогда не мог подумать, будто бы может существовать столь же прекрасное. Возможно ли такое, но там он узнал себя: он был мужиком, был рыцарем, был парнем с коктейлем Молотова. Он бы еще попробовал чего-то узнать, но перепугавшийся Томаш схватил его под мышки, толкнул на стенку, а Михал припал к ней и восторженно лизал языком, и тогда Томаш начал лупить его плеткой изо всех сил, так что на спине появились новые рубцы. Окончательно решил дело крепкий удар в челюсть.

— Что я слышал… Что я слышал… — Михал завращал белками ничего не понимающих глаз. При этом ему достался еще и контрольный удар в скулу. Лично я и предполагать не мог, что Томаш бьет по морде с той же точностью, с которой прочищает каналы в зубах.

— Б-блин, извини, — выдавил из себя Михал и сплюнул кровью.

И вновь:

— Чего я слышал…

На втором этаже лежали тела, точнее — их остатки, еще теплые и дрожащие — кости предплечий с клочьями мяса, головы без кожи, с выковыряными глазами, вырванные кисти рук сплетались одна с другой, повсюду пропитанные кровью остатки одежды. Некоторые несчастные каким-то чудом до сих пор жили. Слепые, обезумевшие от боли, они ползали по полу. Его прикосновение притупляло страдания. Это были паломники. Вот как приветствовал их Святой Вроцлав. Томаш пытался отвести взгляд, но не мог. Тела валялись и в квартирах, одно из них застыло с головой на подоконнике, скальп спадал на спину..

Михал с Томашем шли молча, осторожно ставя ноги. А потом увидели Малгосю.

Она стояла босиком, в одной рубашке. Томаш посветил фонарем, не веря, что это она. Очень бледная, без единого изъяна, без единой видимой под кожей жилки, с головой, будто бы громадная жемчужина. Только волосы чуть ли не до пояса, ногти на ногах выросли настолько, что даже поломались. Свежая кровь блестела на руках, по самые локти, на подбородке и на губах. Малгося зарычала, словно зверь, приоткрыв зубы. Те тоже сделались крупнее и светлее. Она что-то жевала.

Даже и не знаю, кто из них был ошеломлен сильнее. Томаш попросту застыл с вытянутым вперед фонарем. Слово на кончике языке так никогда и не было произнесено. Михал же без толку двигался, поднимая и опуская руки, он сделал шаг вперед и тут же отступил.

— Так вот ты где, — сказал он.

За Малгосей появились другие — красивейшие в свете люди. Святой Вроцлав вернул молодость старикам, убрал горбы, морщины и опухоли. Такие прекрасные! Бледные и побелевшие, с огромными глазами и полными губами, они собирались полукругом, длинноволосые, с ногтями, словно когти. У мужчин выросли бороды. Каждый был одет в лишь бы что, а то и вообще ничего — женщины обнажали круглые груди, мужские члены стояли торчком, крепкие шеи замечательно удерживали головы без ума. Их было много. Бесконечно много. Окровавленные, они появлялись из квартир целыми дюжинами, спускались с высших этажей. Томаш оглянулся — путь к отходу отсекла людская стена. И эта стена двинулась.

Михал отбросил плетку, поднял свой нож будто меч. Томаш достал пистолет, его ствол дрожал. Но ведь не выстрелит же он в собственную дочку. А вот если застрелить кого-нибудь другого, может быть эти, словно звери, разбегутся, увидав первый же труп из своих. Ну да, в этих глазах ничего человеческого не было видно.

— Эй, назад! Ну что, не слышите, что ли? — предупредил он.

Но те не остановились, охватили пришельцев в кольцо, отталкивая под стену, в сторону открытой шахты лифта.

— Эй, дальше уже ни шагу, — произнес Томаш, но как-то слабо, без уверенности. Он понимал, что никто не остановится. Даже Малгося.

— Вы, дайте проход! — завопил Михал. — Пройти дайте!

И прежде, чем Томаш понял идею парня, Михал бросился вперед, оттолкнул первого попавшегося мужика, так что тот беспомощно полетел на остальных — блеснули белки, блеснули клыки. Михал схватил Малгосю за мокрое запястье, рванул, совершенно безвольную, та споткнулась на лежавшем на полу теле. Глянула на Михала — не узнала.

— Дай место! — рявкнул он снова.

И до Томаша дошло. Никогда раньше не думал он, что способен убить человека, но разве была сейчас людьми эта банда ангелов с мертвыми глазами? Что они здесь делали? Он выстрелил. На сей раз отдача уже не была для него неожиданностью. Специально он ни в кого не целился, рассчитывая на то, что пуля попросту сделает пролом в людской стене, и потому промахнулся, пуля помчалась, ударилась где-то в стену, кто-то сзади упал — быть может, выстрел все же оказался прицельным? Он выстрелил снова. Мужчина словно с журнальных страниц, с торсом-треугольником, получил пулю в живот, скорчился, упал и пополз к Томашу. Блин, но ведь он должен умереть. Томаш снова выстрелил.

Малгося не сопротивлялась, зато упыри сгрудились вокруг Михала. Он еще видел дорогу, даже ударил ножом в первую протянувшуюся к себе руку, но тут кто-то рванул его за плечо. Томаш поглядел на напарника с тревогой, успеет ли? Вроде бы и должен, но люди толпились на лестнице, тело к телу. Уже трое подстреленных ползло по полу, бездарно, но быстро. Один почти что достал щиколотку дантиста. Тот выстрелил в толпу в пятый раз, целясь в самый центр ближнего к нему лба. Ствол дернуло вверх, пуля пошла над целью, прозвучал отзвук удара, что-то свистнуло над ухом. Ранило Михала.

Тот дернулся, под ребром тут же начало расширяться кровавое пятно. Парень упал, но Малгоси не отпустил, та полетела за ним, развернувшись во время падения. Их лица очутились друг напротив друга. От Малгоси несло могилой. Михал лишь простонал, наверняка хотел попросить у любимой помощи, только Малгося не слышала уже ничего, кроме Святого Вроцлава. Она укусила парня за щеку, сильно, потом рванула, вырывая кусок плоти.

Томаш бросился к напарнику. Не успел. Упыри уже наползли на Михала, кусая, дергая, вонзая когти в тело. Тот вопил. В мгновение ока у него не осталось лица, ему оторвали уши, распахали кожу на ладонях и коленях, содрали одежду вместе с мясом; парень только слабо дергался. Последнее, что запомнил Томаш, это был глаз цвета шляпки гриба-масленка, выпученный в страхе за собственную жизнь.

Михал замолк, полностью исчез под телами вампиров. Путь к отступлению для Томаша был отрезан. Он боялся стрелять — остался всего один патрон. Сноп света дергался на лицах преследователей, и все они показались ему копию одного, жаждущего крови. Голодные глаза, клыки, к нему уже тянулись руки. Михал лежал, не двигаясь, узнать его теперь было невозможно; Малгося пальцами вытягивала его внутренности. Вот и конец, подумал Томаш, даже без страха за самого себя, пораженный лишь самим существованием силы, которая так преобразила его дочь. Еще мгновение, всего лишь кусочек жизни — и он не сможет их разбросать, ведь не прыгнет же над головами. Даже до окна не доберется. Томаш сунул ствол пистолета в рот, но не выстрелил.

Оружие он отбросил, влепил ближайшему преследователю тяжелым фонариком по голове. Свободной рукой толкнул безвольное тело в толпу, повернулся, метнулся в сторону шахты лифта, сделал еще вдох и — так лучше — рыбкой нырнул в темноту.

Эва Хартман возвратилась домой, на сей раз — по правде, она это видела так, что с того дня, как ее выперли с работы, здесь бывала как бы понарошку. Я четко видел, как она приходит, и как она не распознает ничего своего, ее комната была комнатой ребенка, которого никогда не существовало, потому что сама она о нем позабыла. Но теперь она была, большая и спокойная, Эва и не думала, что может так.

Она закрыла за собой дверь и зажгла свет, бросила рюкзак на пол и начала раздеваться: блузка, штаны, бюстгальтер оказывались в углу комнаты. Совершенно голая, Эва встала перед зеркалом, глубоко вздохнула, и ее тело отозвалось. Оно было одним громадным воспоминанием, на животе отпечатались события в парке, на плечах остались следы визитов у Несчастных, между грудей гнездился знак Адама.

Она уже не казалась себе уродливой. Она коснулась себя, нежно, только лишь затем, чтобы проверить, что Адам был прав. Это происходит на самом деле. Эва распахнула окно, ее обдуло холодом, она еще раз вернулась к зеркалу — ничего не изменилось. И замечательно. Эва набросила халат, нашла бутылку вина и штопор. Бокала у нее не было, так что налила в чашку. Все должно быть приготовлено тип-топ, подумала она.

Итак, пепельница на подоконнике, чашка, и еще коврик, который разложила, чтобы не мерз зад. Вспрыгнула ловко, несмотря на весь свой вес, оперлась спиной о раму окна, колени были уже под подбородком. Она вытащила сигарету и закурила. Дым был, как никогда, приятным.

— Все это происходит взаправду, — сказал Адам у нее в голове.

Ну да, происходит. Эва поглядела на Вроцлав — по виадуку мчался поезд, было настолько темно, что девушка и не знала: то ли небо над горизонтом такое темное, то ли она видит Святой Вроцлав. Раздавался страшный шум, такой иногда она слышала после футбольного матча, когда счастливые болельщики маршировали через город: песни, вопли. Внизу куда-то мчались люди, чуть ли не вслепую, и каждый что-то тащил, то чемодан, то переполненный чрезмерно рюкзак, все они сталкивались друг с другом. Какой-то мужик выскочил из поезда, со всей дури ударился головой о мостовую, умер. И ничего. Какие-то дети бежали, ничего не видя, ничего не слыша. Вроцлав сошел с ума.

И пускай себе сходит, думала Эва Хартман, это всего лишь город, и такому можно, пускай случится то, что должно случиться, а мне плевать, сижу вот себе, и мне хорошо с самой собой. Этот мир может кончиться завтра или существовать вечно, быть может, Адам прав, но, возможно, он и ошибается. В конце концов, все это не имеет значения, люди могут размалевывать черной краской себя и свои дома, верить, будто бы найдут близких, которые ушли по собственной воле, убегать, пробовать прорваться или пророчествовать, это все не для меня, достаточно поднять голову, посмотреть и найти покой среди бегающих. Она сделала небольшой глоток вина, сигарета тлела слишком быстро. И хорошо. Эва усмехнулась оконному стеклу, улыбнулась городу и птицам, что бы не произошло, думала она, меня это уже касаться не будет, лично я никуда не бегу, не хочу, мчитесь, куда вам хочется. А я попросту посижу себе здесь.

«Ногу сломал, точняк», — подумал он и вспомнил Михала, Малгосю. Томаш лежал на дне шахты. В углу светил фонарь. Про плетку он забыл, но больно было и без нее. Томаш попробовал подняться: ну, давай, дорогой, а не то будешь здесь валяться и выть. Он дотянулся до фонаря. Правая нога просто была сбита, а вот левая стопа торчала совсем не так, как была должна, к тому же, была согнута, как у обезьяны. Щиколотка напухала на глазах. Томаш осторожно согнул колено. Поднял руку. Нет, позвоночник был целым. Может быть потому так все и болело.

Томаш оценил шансы. Шахту пытались углублять, едва-едва оставляя следы на черной материи, зато слева имелся узкий проход, скорее всего, в подвалы, дверки были вырваны, валялся мусор. Тут до Томаша дошло, что он ведь не сам. Те, кто бы они не были, могут в любой момент спуститься. В Святом Вроцлаве царила тишина. Томаш подумал: это же сколько пройдет времени, пока я и сам не превращусь?

От пола исходило приятное тепло, как будто бы он лежал на громадном термосе. В ушах его еще отдавалось эхо песни, которую слышал Михал: мне чертовски жаль, старик. Томаш стиснул зубы, готовясь встать, а левая нога начала двигаться уже без его воли. Опухоль сошла, как будто бы из стопы спустили надувающий ее воздух, стопа медленно вернулась на свое место. Томаш только таращил глаза и не заметил, как боль прошла.

Он встал на ноги, забрал пистолет и фонарь. Раны на спине затянулись лишь частично, осталась самая крупная, между лопатками. Кровь все еще стекала. Томаш размышлял, а не следует ли прикоснуться к черной стене, чтобы оздоровиться. Но вместо этого он схватил плетку, удар вернул ему сознание. И он легко отправился вниз, в подвальные помещения.

Боже, как же было больно. В этот странный момент Томаша посетила мысль еще более странная: кровь со спины стекала сужающейся полосой и терялась в штанах, так что он представил себе, насколько идиотски будет выглядеть, если, все же, останется в живых: полуголый тип с багровой от крови задницей. В его голове прозвучал зов Святого Вроцлава, так что он вновь нанес себе удар плеткой, как только мог сильно. Плетка вырвала шмат мяса.

Томаша удивляло то, что никто за ним не гонится, даже собственная его дочка. Достаточно было сбежать по лестнице, чтобы оставить всех за собой, и вот тут его будто током ударило: раз его отпустили, не означает ли это то, что пути к бегству нет. Через подвальное окошко ему не протиснуться. Он поглядел на влажную от крови плетку — а если его отбросить, познать преображение, быть как те, самое большее, кровяным тельцем в жилах Святого Вроцлава? Нет. Ведь Михал умер.

Подвал, пускай и измененный, ничем не отличался от подвалов семидесятых лет с клетушками метр на два. Даже деревянные двери были черными. Томаш присветил фонарем и рассмеялся — хотя от этого было больно, а может, именно потому. Весь жилмассив, возможно, и преобразился, но за черными дверями, в окружении черных стен, на черном полу и под черным потолком находилось знакомое барахло: коробки, банки, связки газет, мебельные стенки, которые жалко выкинуть просто так, ящики из-под телевизоров, лампы и абажуры все в паутине; выходит, на этом свете существуют неизменные вещи. Так что Томаш хохотал и безжалостно лупил себя плеткой.

В полу была дыра, метр на метр, очень темная. Томаш посветил: луч света упал на перекладины лестницы и ниже, на круто опускающийся вниз проход. Устье спуска было пробито, похоже, ломом, камешек по камешку. Томаш вспомнил странные конструкции на крышах Святого Вроцлава, которые видел из окон собственного дома. Выходит, они еще рыли в глубину, до фундаментов, а то и ниже. Шурф, в который он спустился, уже почернел.

Томаш отпустил перекладину лестницы и подсветил. Он стоял в опускающемся вниз коридоре, низком, так что приходилось склонять голову, а плетка цеплялась за потолок. В Святом Вроцлаве было много чудес, но конструкция, подпирающая свод, могла быть причислена к гораздо большим особенностям, чем хождение по воде или банальное воскрешение из мертвых. Опоры были выполнены из книжных полок и самих книг, письменных столов и столешниц, из выдранных из пола порожков, паркетных плиток, едва-едва соединенных клеем и гвоздями. Чернота постепенно затягивала этот коридор, ее темные метастазы заходили на стены и подпоры. Томаш почти что видел, как они движутся.

Коридор все круче спускался вниз, и Томаш упал бы, если бы не опирался о стенку. Шлеп — плеткой по телу. Томаш задрал голову — потолок находился уже высоко. Откуда-то несло холодом, тухлятиной, можно было бы подумать, что там, внизу, что-то гниет. Но даже все именно так и было, Томаш этого не заметил — коридор переходил в пещеру, другой конец которой терялся во мраке. Это была гробница.

Первым лежал труп заблудившегося паломника со свернутой шеей; пальцами рук он сжимал содранную с лица кожу. Дальше высились гробы, в большинстве своем прогнившие или окаменевшие, открытые или же переполовиненные настолько, что Томаш видел, кто лежит в средине. Эти люди походили на святых под стеклянной витриной — шить они никак не желали, при чем, к примеру, толстяк с рожей партийного аппаратчика со святостью столкнулся один-единственный раз, когда пытал священника в казематах Службы Безопасности. Сейчас он лежал себе спокойно в дешевом костюмчике, с узеньким тире галстука, а руки, как будто бы застывшие при подсчете денег, сложил на груди. В стоящем рядом гробу покоился усатый солдат, еще дальше — вор с татуировкой под глазом, зато без самого глаза и мизинца; бабулечка, которую в гробик уложили в том самом платье, в котором она проходила последние четверть века. Имелся здесь хипарь с бутылкой (дружбаны положили), милиционер, монашка, дитя на атласе. Все как живые, только бледные, чернота Святого Вроцлава покрыла им руки и щеки. Томаш светил фонариком и не мог поверить, что все эти люди были придавлены фундаментами.

Он оставил их за собой, один только раз оглянувшись. Какое-то время он шел в темноте, свет перед ним распылялся, пока не отразился от торчащей из стены металлической конструкции. Дантист остановился. Конструкция оказалась немецким танком типа «Тигр», превратившимся в камень, практически сросшимся со стеной. «Тигр» наклонялся вперед, в корпусе зияла дыра величиной с кулак, а из открытого люка высовывалась рука в перчатке. Томаш отступил, чтобы осмотреть танк во всем его величии. Рядом валялись несколько тел в немецких мундирах, оружие, граната и какой-то гражданский в каске и с коктейлем Молотова, запутавшийся в колючей проволоке. Томаш наклонился и не без колебаний забрал пистолет у мертвого немца. Оружие было черным, твердым будто мрамор и состоящим из единого куска материала — Томаш не мог нажать на крючок или сменить обойму, так что пистолет он выбросил. Плетку тоже.

А дальше лежали короли среди дам и рыцарей. Три тела в коронах, похожие на сваленные с постаментов скульптуры, лежали на изукрашенном катафалке; их стопы вырастали из черной стены, у каждой из них в руке была держава. Рыцари в полных доспехах замерли вокруг них, стоя на коленях, опираясь на мечах. Придворные дамы, куртизанки и даже простые проститутки положили головы на катафалк. На их щеках застыли каменные слезы. Томаш осторожно приблизился. Он касался лиц этих девушек, таких гладких и холодных, что, возможно, то были статуи, никак не превращенные в камень люди — но вот кто мог бы прорезать резцом поры на коже щек, первые морщинки в уголках глаз? Мечи у рыцарей были выщерблены.

Томаш влез на катафалк и присел возле старого короля. Он прикоснулся к торчавшему из бороды волосу, и тот сломался будто спичка, превратился в пепел. Монарх единственный лежал с открытыми глазами, с каменным спокойствием всматриваясь в точку над собой.

Теперь почва спускалась под острым углом, так что Томашу приходилось подпираться руками, чтобы не покатиться в темноту. Он уже понятия не имел, откуда пришел, но даже когда светил за спину, не видел хотя бы малейшего следа прохода в подвалы, ничего, одни только немцы, рыцари, короли; к тому же, каким-то удивительным образом, ему казалось, что от смерти Михала и от битвы под Святым Вроцлавом его отделяют многие годы. Все то происходило где-то в отдаленном прошлом, в котором жила еще и Малгося. В конце концов, он потерял равновесие и покатился вниз, вопя в пространство, которое не отвечало хотя бы эхом. Он сбивал себе конечности, делая все возможное, лишь бы не выпустить фонарь, пока, наконец, за что-то не ухватился. То был коготь.

Дракон был настолько громадным, что Томашу не удалось осветить его всего, даже когда он отступил под противоположную стену, перепуганный до потери пульса — ему казалось, будто бы чудище все еще дышит. Черная, холодная башка величиной с грузовой автомобиль, лежала на длинных лапах, левая века была наполовину прикрыта, открывая мертвую щель глаза. Поломанные зубы, длиной в локоть, выступали из покрытой чешуей пасти, шея была толстенной, спина покрыта наростами, а над спиной висел сложенный веер крыльев. Томаш не мог оторвать взгляда, он представлял этого прекрасного зверя в полете над каким-нибудь древним краем; эти дикие клыки, бешено искривленная морда; о таких чудищах читал он в молодости, о таких мечтал до нынешнего времени. Он и не заметил, как поцарапал себе руку. Капли крови застывали на когте.

Не без страха приблизился он к дракону, погладил его по морде, по лапам забрался на шею и лежал там, бессмысленно глядя на ряд идущих вдоль позвоночника шипов. Животом он прижался к шкуре, поглощая ее тепло, и внезапно ему показалось, будто бы дракон вздрогнул и летит по воздуху. Он поднял голову. Нет, ничего подобного не случилось. Можно было бы остаться и здесь, но коридор вел дальше. Вниз.

Томаш уже разработал методику — он шел под самой стеной, отыскивая точки опоры. Впрочем, шлось легче, потому что угол наклона уменьшился. Зато исчезли потолок и противоположная стенка; Томаш светил, сколько мог, но безрезультатно. Тогда он попробовал перейти на другую сторону, но, сделав пару десятков шагов и светя в пустоту, он решил завернуть. Но когда вернулся, второй стенки тоже уже не было.

Теперь Томаш вступил на кладбище великанов в стальных гробах, поставленных рядами торчком; каждый из гигантов был высотой с десятиэтажный дом, одетый в кожу или совершенно голый, с мечом или боевым молотом. Гигантские стопы были закутаны в тряпки; животы толстые, бедра до смешного мускулистые, грудь широкая. Лиц он их не видел; луч света от фонаря до них не добивал. Но догадывался, что были они красавцами.

Снова его окутала тьма, фонарь сдыхал. Томаш не слышал даже собственного дыхания, быть может, он вообще уже не дышал. Но он ничего не боялся, здесь, во мраке ему на все было наплевать. Если бы умел то свистел бы, готовый отбросить фонарь и идти вслепую. Но не отбросил, поскольку заметил, как нечто еще, нечто еще более странное, проявляется из темноты. Поначалу ему казалось, будто бы это стена, разве что неровная, потом — что это нечто вроде гигантского яйца, снесенного самой Землей. Он обходил, освещал, прикасался — по сравнению с этим колоссом недавние гиганты выглядели букашками. Яйцо было округлым, очень широким, покрытое канавками глубиной в целую руку. И тут до Томаша дошло, после чего его овеяло холодом.

Это был палец, самый его кончик с блестящим краешком ногтя. Канавки оказались папиллярными линиями. Первой реакцией было обойти его, увидать, по крайней мере, кисть руки того гигантского, мертвого существа, на котором вырос Святой Вроцлав. Томаша поразило, в последний раз за всю его жизнь, что, если имеется палец, за ним будет ладонь, выходит — найдется и лицо, а вот его он боялся бы увидеть. Долго ли лежал здесь этот мертвый бог. Ведь время тоже изменилось! Что убило его, и является ли та жизнь, которое создал он при последнем издыхании, там, в Святом Вроцлаве — то правда или розыгрыш?

Палец уже пропал в темноте. Томаш шел. Теперь фонарь не был ему нужен, так что он выключил его и выбросил. Не останавливаясь, он сбросил ботинки, после чего снял рубаху[84] и штаны, в конце концов — трусы и пошел голым, отбрасывая очередные части самого себя. Малгося и Михал переставали принадлежать ему. Я же перехватывал их со всей любовью.

Он еще мог повернуть назад, но такое ему даже в голову не пришло, теперь Томаш двигался свободной трусцой, без всякого усилия даже ускорил, пока чуть ли не упал в могилу, на сей раз без тела, зато наполненную водой. Вода была чрезвычайно теплой. Смеясь, Томаш умыл лицо, а потом погрузился полностью, смывая с себя все годы работы, любви, укрытия, притворства. Ложь и правда сходили ровнехонько, вместе со шкурой, а он тонул, счастливый и неразумный, зная, что где бы не пробудился, это будет лучшее место. Быть может, он и ошибся, быть может — и нет. Последним звуком, который он слышал, прежде чем перестать существовать, был собачий лай, птичий щебет, хрюкание кабана. А потом он сделался мною, без боли сбросил свою душу и надел новую, как и все, кто когда-либо появились в Святом Вроцлаве. Только никто не спустился столь глубоко, как Томаш, и никто столь сильно себя не утратил.

Я сижу здесь, со своим тигром и верю в возможность перемены. Я вижу все одновременно и неустанно: пана Мариана, счищающего первый кусок стены, рождение ребенка из стен в присутствии Фиргалы; Малгосю — мою бывшую дочку; Михала — моего бывшего друга. Меня это нисколечки не мучит, я создаю их из слов, позволяя им рассыпаться; они кружат вокруг меня, как ранее животные (ешь уже), возвращаются. В ином воплощении, в ином событии. Быть может, это имеет какое-то значение. Но, возможно, и нет. Моя история дошла до конца, но будет лучше сказать, что здесь, где я нахожусь, никакой истории у меня уже нет. Со Святым Вроцлавом — все наоборот. А у каждой истории должно быть окончание.

Люцина жила и, если учесть силу удара, чувствовала себя даже и неплохо — из того, что мне известно, ей был бы конец, но тем вечером случилось еще одно маленькое чудо. Ну да, сломанные ребра, сломанные обе ноги, но срастись они должны были хорошо. Но пока что слишком рано забавляться в предсказания о том, что будет дальше. Щека размозжена. Плечо в ужасном состоянии. Опухоль вокруг глаз. Наибольшая проблема была с сознанием, Люцину уже сложили по кусочкам, но теперь она просыпалась и западала в темноту. Сны ей не снились.

Она лежала в отделении травматологии; девушка хотела было приподняться на локтях, но даже не пошевелилась, зато удалось повернуть голову. Сквозь щелки глаз она глядела на больничную палату со второй, пустой кроватью, с простынками детских рисунков на стене. На стуле сидела Беата с влажной марлей в руке, она вытерла ей Люцине лицо.

— Привет, котик, — шепнула она.

Потом поцеловала ее в лоб. Люцина вся задрожала. Она хотела крикнуть, но не могла.

— Твои родители были здесь. Это не значит, что они были твоими родителями. Какой-то миг мне казалось, что ты тоже вовсе не та маленькая, милая Лю. Лю ведь не убежала бы, думала я, но теперь знаю. Тихонечко, — снова вытерла она лицо подруги. — Все будет хорошо. Ты выздоровеешь, и я заберу тебя отсюда.

Она взяла ее руку. Ногти поломаны, большой палец закован в гипс.

— Бедное дитя, несчастное дитя.

Люцина очутилась на краю потери сознания, ей хотелось исчезнуть там, но не удалось, ее откинуло. Постепенно возвращалась чувствительность в конечностях, а вместе с ней и боль. Как-то неясно она осознала, что у нее что-то имеется на лице, похожее на струпья — не означает ли это то, что уже никогда не будет красивой? Ах ты, сучка. Прибью тебя! Вот встану и заебу тебя, курва. Оставь меня. Оставь.

Но не могла произнести ни слова.

— Вскоре станет совсем светло, и тогда я покажу тебе рисунки. Они здесь на стенках, все такие прекрасные, что глаз не оторвать. Я так рада, что ты жива… На рисунках Малгося. На всех рисунках. Это дети нарисовали. Они должны были видеть. Тихо, не дергайся же так. Погоди.

Беата приподняла голову больной, смочила ей губы, подала чашку с водой. Люцина напилась, было больно. Палата посерела от близящегося рассвета.

— Я вот так посчитала, что вижу ее все чаще, но тут лишь рисунки, на беджике у докторши, даже в рекламных папках наша Гося имеется. Котик, а это означает лишь то, что спасение близко. Она идет за нами. Быть может, она позвала на помощь целую группу? И еще я так думаю, что как только нас спасет, то и мы тоже должны будем чего-нибудь сделать.

Люцина попыталась стиснуть кулаки. Безрезультатно. Только свист в горле.

— Спи. Я еще немножко посижу. Занавеску отодвину, все-таки светлее будет. А думаю я о том, что мы жили нехорошей жизнью. Обе. И это нужно изменить. Может, давай помогать людям? Инвалидам. Или больным детям. Пожертвовать собой ради других, как Малгося теперь жертвует для нас. Голодный Теленок. Это же так ее обидели, так обидели, — очередной поцелуй, на сей раз в полуприкрытый глаз. — Ты будешь тогда со мной? Ведь будешь, правда?

Она поднялась со стула, погладила Люцину по лбу. Открыла жалюзи. Со второго этажа больницы открывался вид на Вроцлав. Щебетали птицы, а Люцина размышляла о том, что сделает, когда хоть чуточку выздоровеет. Найдет Фиргалу. Или другого фраера. И Беате хана. Так испортить жизнь, причем — настолько бессмысленно. Ничего, котик, будешь знать, что это именно я.

— Мне хотелось бы быть хорошей, — неожиданно призналась Беата, ей хотелось сказать что-то еще, но она лишь издала отзвук, словно подавилась. Она схватилась за подоконник, приложила руку ко рту. Потом вернулась. Кровать Люцины была на колесиках, так что девушка без труда подвезла подругу к окну. Взяла вторую подушку, сунула лежащей под голову; Люцина теперь видела светлеющий прямоугольник окна. И кое-что еще.

— Видишь? Так давно подобного не было, дорогая, все будет хорошо, — радовалась Беата. Она уселась на краешке кровати. — Я же говорила, что она придет, вот тебе очередной знак. Хорошо, все уже замечательно. Погляди со мной еще немножечко. Я же говорила, — последний, долгий поцелуй, — все будет тип-топ.

Он жил, более того, жизнь переполняла Михала — до сих пор все эти годы он провел в полусне. Он четко слышал удары собственного сердца, его тихий резонанс во всем теле, чувствовал мерные сокращения желудка, напряжение суставов, кровь стучала в висках. Как собственные пальцы, словно мягкий живот выхватывал он крыши и провалы подвалов, где звучало мое дыхание. Он распознавал части себя самого — стены очередных домов, полы, антенны на крыше, все то, что было поддано преображению за последние недели. Он был там, не теряя себя. Принял все, но ничего не отбросил.

Встал, без удивления пригляделся к собственному новому, черному телу, с которого содрали фальшивую кожу — любовался гладкими предплечьями, темным и блестящим словно зрачок, без малейшего изъяна, излома, изменения цвета животом. Он набрал в грудь воздуха и выловил из головы тот особый день, когда появился на свет, вестник великой перемены, рожденный каменной громадой жилого дома на глазах у перепуганного студента Фиргалы. Облеченный в плоть, он существовал в качестве человека, забыл, но не до конца. Сюда он попал не случайно.

Обитатели Святого Вроцлава, еще с кровью на руках, окружали его полукольцом. Отступили, опуская головы, один за другим упали на колени. Это сколько же они ждали! Им было разрешено убивать и сомневаться. Михал подошел к ним, клал руки на головы, отвечал взглядом на взгляд — глаза человека против глаз статуи. За окном светлело.

Он высмотрел Малгосю. Она стояла на коленях среди других, серая и невыразительная, а если чем и успела выделиться, то лишь тем, что голову склонила ниже остальных. Он ускорил шаг, нет, подбежал, поднял ее с коленей, прижал к груди, она же искала его щек, глаз, черных губ. Ответил поцелуем. Она ждала сильнее других. Хватило бы и молчания, но Михал говорил ей прямо на ухо, и каждое его слово было словно пейзаж, выстреливало в ее сердце фейерверком красок. Остальные отодвинулись в тени и ниши. Малгося принадлежала только лишь ему.

Она провела его до хода на чердак, к лестнице; чтобы выйти на крышу, нужно было пролезть через небольшое окошко. Здесь они расстались. Лишь на мгновение. Он еще обнял ее, что-то шепнул — пускай останется шепот, раз Михалу остаться нельзя. Другие стояли в отдалении. Ожидали. Михалу не хотелось отпускать Малгосю, ведь он пришел сюда ради нее, теперь он уже знал — не для того, чтобы забрать ее, но чтобы остаться с ней тут. Нужно только выйти на крышу. Вернется, и уже навсегда они будут вместе, она и ее Святой Вроцлав. Остальные, вместе с Малгосей, провожали его взглядом, как поднимался он по лестничным перекладинам, справлялся с задвижкой, наконец — как протискивался наружу.

На крыше высилась конструкция из шкафов, телевизоров, дохлых котов, камешков из аквариумов, антенн, домашних кинотеатров, остатков еды — высотой в пару этажей, полностью почерневшая, элементы соединились между собой и с крышей на веки вечные, тем не менее, Михал засомневался, можно ли ей довериться. Он оценил трассу, высмотрел остатки лесов — тоже черных — благодаря которым конструкция не рассыпалась, и начал подниматься на нее, опираясь на неровности и выступы. Хватаясь за доски и антенны, шланги от пылесосов и кошачьи застывшие хвосты, он преодолевал метр за метром, один раз чуть не свалился, пока не забрался на самый верх.

Конструкцию венчало что-то вроде террасы, сбитой из досок, сейчас уже черных и блестящих. Михал встал, широко расставив ноги. Он раскинул руки, поднял голову. Задрожал. Теперь он мог лишь ждать. Грудь его переполняла радость. Воздух ему уже был уже не нужен.

Над ним расстилалось светлеющее небо без единого облачка. Из-за розового горизонта, неслыханно медленно, выплыл багровый краешек — ну да, это Солнце возвращалось после множества недель отсутствия, чтобы впервые осветить Святой Вроцлав.

Первые лучи упали на черные, блестящие стены, а те мгновенно отразили их, умножая их силу, превращая в волну уничтожающего все и вся огня. Языки пламени помчались, расходясь гигантским оранжевым цунами, испепеляя все, что встретила по пути. Анна Бенер погибла первой, когда ждала мужа и дочь, с чашкой кофе и с сигаретой. Она чуть ли не расплющила нос на оконном стекле, ей лишь показалось, будто нечто странное маячит на крыше одного из домов Святого Вроцлава, какая-то точка, охватывающая все остальное, придавая этому смысл. А потом взошло солнце, луч, вспышка в этом луче — и Анна испарилась.

Гибли богатые и бедные, умные и глупые, трава исчезала в едином дуновении, деревья кланялись лучу, а с ними — дома, заводы, сады. Луч заползал в подвалы, доставая тех, кто пытался спастись; оранжевые пальцы сбивали щелчками самолеты с неба. Поезда раскалялись до бела, а люди внутри умирали, прежде чем до них доходила истина, что этот рассвет не похож на какие-либо предыдущие.

Никто не кричал — не успевал; телевизионный ведущий, читающий утренние новости, даже не прервал сообщения: вспыхнуло и все; покой в это последнее мгновение наполнил сердце Эвы Хартман, а вот Беата так и не успела понять, насколько она ошибалась, поскольку мчащийся в ее сторону огонь превратился в Малгосю, захватил ее, обнял, позволил — наконец-то — исчезнуть.

Пламя расходилось по Вроцлаву, уплотняясь, оставляя за собой бесплодную и раскаленную землю; останки улиц и людей светились словно лава. И далее: через Бжег, Олаву, Легницу, через всю Польшу и весь свет, оставляя за собой пылающие могилы. Ничто не могло остановить этой золотой волны, Солнце поднималось выше, светя сильнее, делясь своей силой. Закипели озера, моря и реки; Татры и Альпы поклонились огню. Крик поднялся под самое небо и тут же замолк, не добравшись до Святого Вроцлава. А тот стоял непоколебимый и могучий, вечное убежище для спасшихся, пускай языки пламени мчатся и все выжигают: здесь будет, здесь уже безопасно. Я вижу их: Михала, Малгосю, рядом с собой, навечно вместе в черной короне всеобщего уничтожения.

Тихо, так тихо….

Вот и закончилась книжка Лукаша Орбитовского. Признаюсь честно, я до сих пор не знаю, почему взялся ее переводить: страшилки не мое хобби, а здесь хватает и зомби, и бессмысленных убийств, не забывая уже о конечном апокалипсисе.

Но вот атмосфера книги напомнила раннего Стивена Кинга, которого я уважаю (черт побери, приятно, что у соседей-поляков имеется собственный Стивен Кинг, хотя пишет он уже и не модно; приятно познакомить любителей американского автора у нас с его польским воплощением).

Потом пошли литературные ассоциации. Даже если не быть знакомым с апокрифическими евангелиями и богатой народной христианской устной и письменной традицией, то песню А. Хвостенко «Город золотой» слышали у нас многие. Ну, ту самую, где «тебя там встретит огнегривый лев, и синий вол, исполненный очей, с ними золотой орел небесный…». Животные эти были воплощениями евангелистов Марка, Луки и Матфея. А вот у Орбитовского это шелудивый пес, однокрылая птица и кабан с одним клыком. Воплощением четвертого евангелиста — Иоанна — является ангел с мечом, а в книге: непонятно кто, историю которого мы прослеживаем во всей книге, и которая заканчивается (начинается?) на самых последних страницах.

Зато этот «ангел», дантист, пьяница, скандалист и не самый хороший отец и муж переживает потрясающие приключения, знакомясь с самыми глубинными архетипами Вроцлава — от трех королей: Чехии, Германии, Польши, до дракона, символизирующего — на мой взгляд — то самое прошлое, которое еще вспоминают вроцлавяне («Вот немцы, когда уходили, то говорили, что на этом месте строить нельзя, так Одра во время наводнения эти дома, словно спичечные коробочки переворачивала…»). А не напоминает ли вам история Адама Чечары историю Иоанна Крестителя, усомнившегося в малом и погибшего (тоже взято из апокрифов).

А история Эвы Хартман: в ней есть что-то от Евы — обманщицы и обманутой.

Сам же Михал, которому нужно было погибнуть, чтобы преобразиться и воскреснуть — никого вам не напоминает?

Что-то в книге заставляет вспомнить и «Мастера и Маргариту» (здесь пускай каждый подумает, прав я или не прав).

Ну а сражение под Святым Вроцлавом тут же заставляет перечитать «боевые» страницы «Потопа» Генрика Сенкевича или же «Тараса Бульбы» Николая Васильевича Гоголя (его влияние тоже, ой, чувствуется!).

Что-то есть в книге от народных рассказов о преступлении и наказании (история Люцины с Беатой).

Короче, литературных реминисценций хоть отбавляй. Лично я не называл бы жанр повести «магическим реализмом» или модным сейчас «городским фэнтези». Лукаш Орбитовский ни Габриэль Гарсиа Маркес, ни Нил Гейман, ни Чайна Мьевил — он совершенно самостоятельный, состоявшийся польский писатель (в его активе несколько сборников рассказов и романы)!

А еще в книге есть город Вроцлав, который мы видели неполные сутки, но полюбили надолго, что вылилось в перевод «Бреслау Forever» и «Святого Вроцлава» (а там, глядишь, еще чего найдется, у того же Анджея Земянского).

Хотелось бы, чтобы все читатели этого перевода встретились с живым, реальным Вроцлавом, забрели в Японский Садик, сфотографировались с гномиками, выпили пивка на площади Рынок…

Перевод (как и всегда) посвящаю всем тем, кто рядом, а также людям, которых уважаю и люблю.

Переводчик: Марченко В.Б. - 15 сентября 2013 г.