Святой Вроцлав

Глава седьмая Чудо для несчастной

Я гляжу с высоты на свой Вроцлав, хотя все так же нахожусь там же, где и ранее. Сверху льет, а я сухой. Холодно, только я этого не чувствую, я вообще мало чего чувствую, одну только дрожь, но только изнутри, словно бы, рывок за рывком, кожа отрывалась от мышц, мышцы — от костей, а сами кости становились хрупкими, превращаясь в прах. Холод гнездится во мне, так что я гляжу. Тогда мне становится теплее, или это только кажется, будто бы теплее, ведь никуда я не летаю, по крайней мере, с тех пор, как птица сдохла, всего лишь сижу на темную. И из этого мрака проявляется Вроцлав.

Это овал с рваными краями, прорезанный полосами серой реки и оранжевыми дорожками фонарей, между которыми скользят первые автомобили. Рынок все еще сияет, освещен и Тумский остров, выглядящий так, словно его выкрали из мрачной сказки. Но далее все так же темно, жилые районы на окраинах тонут во мраке, и только где-нибудь загорится окно, потом еще одно, и прежде чем темнота перейдет в серость, город уже кипит жизнью. Выезжают серебристые трамваи, а таксисты возвращаются по домам. Выжившие после всенощного гуляния трясутся на остановках, а рядом с ними люди выводят на прогулку собак. Я вижу водонапорную башню, старувку (Старый Город), Польтегор, стадион и здания вокзала — с каждым мгновением все четче и выразительнее. Мрак уходит. Нет. Все не так.

Вместо того, чтобы расползтись, рассеяться, темнота изо всех направлений тянется в сторону черного жилого массива, который, если глядеть на него сверху, похож на гадкое пятно. Только там тьма пропадает, вместо того, чтобы слиться с серостью — она попросту исчезает, поглощенная стенами Святого Вроцлава. А вокруг людской муравейник. Сплошные люди и полицейские, как сказала бы Малгося. Улица отделяет одних от других, а стоят они ровнехонько словно бы они боялись чего-то большего, чем друг друга.

Святой Вроцлав окружен двойным кордоном. Улицы Балтицкая и Жмигродская перекрыты. На Полянке стоят полицейские автобусы и автозаки. Особовицкий мост и Тшебницкие мосты из городского движения исключены. И город давится в пробках. Полицейские катера на высоте Святого Вроцлава патрулируют берег. Везде расставлены барьеры, бронированные машины, сверху похожие на детские игрушки, водные пушечки, кареты скорой помощи, вездеходы, полтора десятка гражданских машин со спецсигналами; палатка, в которой горит свет. Расставленные через каждые пару метров полицейские пытаются стоять ровно, только время самое паршивое. Царит расслабленность. Некоторые отложили щиты и сняли шлемы, кто-то курит, а вон тот пошел отлить среди машин. Люди пьют чай и энергетические напитки из банок. Ежесекундно на землю летит слюна, один ругается, а другой маты сдерживает, но за спины себе никто не смотрит.

А за спинами у полицейских высится Святой Вроцлав. Там нет птиц. Царит тишина. Может показаться — тем более, если глядеть сверху — будто бы в домах вообще нет окон. Все почернело — асфальт, костёл, детский сад, даже фонари. Святой Вроцлав кажется тихим, словно бы ничто там не жило. Но это неправда. Это время самое паршивое — в пять утра уже не слышны голоса пьяниц, трамваи только-только выехали, иногда мелькнет автомобиль, и в тишине звучит шуршание, что-то внутри черных домов перемещается, царапает, стонет — и полицейские это слышат. Потому-то они пробуют разговаривать друг с другом, только исходящий из Святого Вроцлава звук глушит всяческие слова. Страшно туда глядеть, страшно быть здесь.

На буром, вытоптанном побоище, которое еще до недавнего времени было садово-огородными участками, я вижу паломников. Наверняка им хотелось бы выглядеть живописно, но они не могут. Их намного меньше, чем несколько дней назад, первое — по счастью, короткое — столкновение с полицией на пороге Святого Вроцлава некоторых расхолодило, других же послало за решетку. Сейчас, в пять утра, люди спят даже на голой земле. Лишь несколько самых упорных все еще пытается петь. Я вижу разбитые прямо на грядках палатки, мангалы и спальные мешки, в которых люди выглядят словно мумии. Вдоль Жмигродской транспаранты: «ОТДАЙТЕ НАМ СВЯТОЙ ВРОЦЛАВ!», «ВРОЦЛАВ, КОРОЛЕВА ПОЛЬШИ!», «ХРИСТОС ВОЗВРАЩАЕТСЯ!» И так далее.

Подобного рода транспарант, растянутый между двумя палками, внезапно падает. Пожилой мужчина, который держал палку с одной стороны, просто-напросто отпускает ее и уходит. Я вижу, как он шлепает в направлении подворотни, дергает за ручку, звонит, а по причине отсутствия какого-либо ответа ложится на пороге. И тут же засыпает. Я знаю. Пожилая тетенька, что держит вторую палку, проводит его взглядом, беспомощно застывает, у нее печальные глаза, и вдруг рядом тормозит «Ауди сто» — она и выглядит на сотню лет. Из машины выскакивает яппи в костюме стоимостью в три средние ежемесячные зарплаты по стране, оставляет дверцу открытой, он весь трясется. Люди расступаются, а «новый поляк» поднимает транспарант и держит его вместе со старушкой. Толпа делается плотнее. По улице Броневского мчит трамвай[72], один из последних перед блокадой. Его бренчание заглушает песню и Святой Вроцлав. Линия прохожих на миг напрягается. Полицейские бросают сигареты и возвращаются на кордон. Я четко вижу две линии: набухшие, готовые лопнуть и слиться одна с другой.

Поначалу ей казалось, что прибьет подругу, настолько была взбешенной, потом уже почувствовала лишь жалость к самой себе.

Встретились они на Рынке, Люцина прибыла первая. Сейчас она сидела над стаканом сока и пыталась читать о чем угодно, лишь бы только не о Святом Вроцлаве, что было крайне сложно — журналисты из кожи вылезали, лишь бы чего узнать об этом месте. Мне кажется, слишком уж мы привыкли к скорому решению тайн, нам нравится поскорее знать, кто убил, кто взял на лапу, а кого и отпустили. Тем временем, Святой Вроцлав стоял уже несколько недель, и ничего в нем не происходило. Не вышло из него какое-то чудище, не вышел Иисус Христос; другие жилые районы тоже не начали преображаться, что представляло серьезную проблему — конкретно же всякий, включая и Люцину, беспокоился о том, что так оно уже и останется, просто-напросто, будет место, в которое всегда можно будет войти, но не обязательно выйти, место, которое никому не мешает, которое не проявляет захватнических настроений, которое не высылает армии, и с которым, как бы не старался, нифига сделать невозможно.

Беата появилась поздно, у нее тряслись руки. Она рассказала, что с ней случилось. Выпивать не стала.

— Значит, так ты вывернулась, — ответила на все это Люцина.

— Где-то так.

— Так ничего с тобой и не произошло, тогда чего ты ноешь, а, киска? Или я должна извиниться перед тобой за то, что тебя во все это впутала? Мы же сами этого хотели.

— Я не хотела.

— Да боже ж ты мой, неужели? — Люцина отбросила волосы назад. Сейчас она чувствовала себя не слишком уверенно, я знаю, потому что на Беату она положиться не могла. Та всегда ее обезьянничала, всегда пыталась быть кем-то другим, чем была на самом деле, а Люцина подобных людей не любила. Так что они поглядели одна на другую и вновь были подругами. — Мы выпололи сорняк, — заявила Люцина. — Ну а теперь, может, перестанем уже говорить об этом?

— Меня вывезли в какое-то место очистки, блин, сточных вод. И хотели там убить.

— Не преувеличивай.

— Тебя там не было.

Люцина вздохнула.

— Да никто бы тебе, киска, ничего плохого и не сделал; попугали бы и на том конец; радуйся, что я на тебя не злюсь, ведь я же тоже во все это замешана; ты им сказала? — сощурила она глаза. — Ясен перец, сказала. О других ты ведь не подумаешь. Только о себе родимой.

— Не сказала.

— Все знают, что мы с тобой ходим.

— Но мы же не везде с тобой ходим! Тебе ничего не сделали, так что я радуюсь, что и мне ничего не сделают. А если меня заберут, поплачешь за мной? — Люцина легонько стукнула подругу по лбу и тут же отвела руку. — Подруга, раз я прошу, немножко воображения…

— Мы ее убили.

— Неправда.

— Убили.

— Ну ты и упрямая. Ты чего, нож ей под ребро сунула? Да открой же глаза, никто ее не убивал. Может, она живет там, может, это местечко в самый раз для таких дурочек, как она… Беата, эй, эй! — голос ее прозвучал резко и громко, — ты чего берешь себе в голову?

Беата же загляделась на собственное отражение в оконном стекле. Кости слишком толстые, глаза слишком маленькие, вульгарные губы. Она коснулась рта и подумала, что подобного рода вещи ведь проходят; через месяц-два она совершенно забудет о Томаше, Михале, даже о Малгосе.

— Они вернутся, — соврала она, потому что кололо ее нечто совсем другое. — Сейчас ее ищут, но не найдут. Вот тогда они взбесятся и вернутся за нами. Ты что, забыла, что оттуда не возвращаются?

— Не вернутся. Скоро каникулы. Пусть ищут.

За окном лило, как из ведра.

— Я боюсь за тебя.

Люцина поднялась и крепко прижала подружку.

— Ничего не происходит, — говорила она. — И нечего бояться. А знаешь, — погладила она Беату по лицу, — ты все правильно сделала. Они отправятся за Госькой и пропадут там же, где и она.

— Правильно сделала, — повторила Беата, только это никак не избавило ее от страха. Она знала, что если Томаш с Михалом вернутся, Люцина спрыгнет, смоется, оставит ее одну, а если возникнет необходимость — то и выдаст ее.

Неутомимый разум Адама привык к обращению в истинную веру, но теперь, когда обращенных стало больше, ему пришлось отвечать на вопросы. Люди нуждались во всех этих ответах, а сам он никак не мог их дать. А если бы даже и мог, то не знал бы — кому, ведь все же одинаковые, особенно теперь, когда уверовали. Господь не обращает внимания на личность. Иногда новообращенные не желали его отпускать. А что он мог сказать? Все слова Адама были ничем по сравнению с одним-единственным дыханием города.

Он тосковал и удивлялся этому. Всегда в его собственной голове был дом, но теперь, в толпе, он тосковал по местам уединения путника, по канаве, дереву, автобусной остановке. По местам, где с ним разговаривали животные, а сам он мог путешествовать, никем не обеспокоенный. Каким-то странным образом ему было известно, что все: начиная с пацаненка и кончая каким-нибудь старым хрычом, знают о нем что-то такое, что сам он, Адам, только предчувствует. Все они чего-то желают и требуют. Он был дорогой, картой, сокровищем, хотя сам он к такому никак не стремился. Эва его не понимала.

Они неустанно кружили возле него — одни и те же лица, позы, фигуры, воистину: одна и та же, только размноженная тень. И один вопрос, только заданный миллионами способов; один ответ, извлекаемый из Адама, только он его никак не высказывал. Он чувствовал себя мешком из кожи. Мешком для чего-то более важного, чем человек. Сердце его стремилось к Святому Вроцлаву. Адам глядел над головами людей, выглядывая таинственного мужчину с монетами, чтобы, раз уж пришел, он сказал: «Хватит, ты должен уйти. Твоя миссия исполнена».

Черный мужчина либо умер, либо позабыл; Адам и не знал, а существовал ли он на самом деле. Сам он знал о себе, что тоскует. И он ходил среди паломников: умерший среди живущих. Ему так хотелось бросить их, сбежать, войти в черные стены, в единственное место, способное успокоить его сердце, оставить весь мир за спиной. Отправиться туда, где нет ни боли, ни голода, а даже если они и имеются, то позволяют о себе забыть.

Каждый день, на переломе ночи, Адам становился перед Святым Вроцлавом, на самой границе между нынешним и вечным, и вечность эту он чувствовал гораздо лучше кого-либо, и он вытягивал руки перед собой. Парень чувствовал покалывание электронов и тепло, словно кончики пальцев были погружены в горячую воду; он щурил глаза, и хотя Святой Вроцлав никак не походил на солнце, он грелся лицом в его тепле. Он застывал так на какое-то время, делал шаг вперед и, стыдясь того, что сделал, падал на колени, прижимал лицо к земле. И молился, а точнее — проклинал:

— Почему так долго? Добрый Боже, Святой Вроцлав, разреши мне уйти отсюда и прими меня к себе.

А Вроцлав ему отвечал:

— Уже вскоре. Иди, спасай людей. Сколько только сможешь. День расплаты близок. Погляди! Он уже стоит рядом с тобой! — в подобные моменты Святой Вроцлав брал в свои ладони исхудавшее лицо Адама Чечары, слезящиеся глаза обдувал горячий ветер, сам же Адам никак не мог взять себя в руки и, трясясь, он падал на землю.

— Сколько еще? — спрашивал он.

— Потерпи. Подними голову. Погляди, где находишься. Встань. Ты справишься, именно ты. Сделай шаг вперед. Нет, только один. И запомни это место. Именно так. Завтра сделай очередной шаг точно с этого места. И таким вот образом мы будем вместе.

Адам покачнулся, словно пьяный, склонился, отошел и упал среди людей. Его уложили в каменном домике с центральным отоплением и ставнями, разрисованными персонажами из мультиков Диснея. Нашелся и врач. Адам слышал затухающий голос Святого Вроцлава: «Помни, в один день — только один шаг».

— Знаю, знаю, знаю, — ответил Адам и уплыл в темноту.

Его слова интерпретировались по-разному. Все знали, что Адаму чего-то известно, потому-то и ходили за ним, расспрашивали, вслушивались в его речи, и среди паломников распространился рассказ о тайне, которая вскоре должна быть открыта. Некоторые говорили, будто бы Солнце погасло, и что новое запылает здесь, в сердце Вроцлава; другие: что никакого всеобщего уничтожения и не будет, мир изменится совершенно незаметно, люди перестанут быть людьми, а дьявол спланирует с неба в железном корабле. Так, болтовня. Но Адаму не давали покоя, и впервые парень подумал, что Святой Вроцлав мог его и обмануть.

Он попеременно сомневался и верил. Каждый день десять-пятнадцать пилигримов направлялось в сторону Святого Вроцлава. Некоторые бежали. Другие шли прогулочным шагом, ползли, продвигались на коленях или подпрыгивали. Все они исчезали среди домов. Не возвращались. Адаму очень хотелось отправиться за ними. Терпеливость — это не добродетель, она словно вши, ее у него было сколько угодно. Каждую ночь отправлялся он на то же самое место и делал очередной шаг. Вообще-то, он немного обманывал, поскольку шаг был больше походил на шпагат. А потом появился кордон. Адам хотел было броситься на дубинки, но люди его оттащили.

С тех пор он только сидел на тротуаре по-турецки и глядел. Один раз в него выстрелили резиновой пулей, он не понял, за что. Адам перестал спать и только пялился на черные дома за спинами полицейских. Он рассчитал расстояние: пытался честно, а вышло оптимистически. Каждую ночь он делал про себя очередной шаг.

— Нет ни стен, ни ворот, ни помех, — обращался к нему Святой Вроцлав сквозь дождь, — ожидание не зло, если чему-то служит. Ничего не изменилось. Ежедневно — один шаг. Ты обязан ждать и высматривать знак.

— Что будет знаком? — спросил Адам. Пилигримы уставились на него, а унтер с другой стороны улицы приказал заткнуться. Только он не мог заглушить голос Святого Вроцлава, звучащий в голове Адама. Голос сообщил:

— Их будет двое.

Адам ждал.

Томаш, который до сего времени считал, будто бы все можно купить, переживал разочарованность окружающим миром. Если бы только где-нибудь существовал океан водки, а в нем Марианская Впадина, заполненная спиртом, который был способен растворить тот облом, что встретил Томаша Бенера! Речь шла о моральном состоянии всего света. Но оно исправилось в самый неожиданный момент.

Все можно купить — если бы Томаш вновь народился на свет, эти слова он произнес бы первыми. Устройство делишек, подмазывание, обмен услугами вписаны в истинных поляков так же как пьянство и упоминание Матери Божьей ченстоховской. Из взаимных услуг и знакомств он выстроил планы для всех близких. Для Малгоси имелись ходы на четыре факультета в Университете, но теперь Малгоси уже нет. Нет, и наверняка уже и не будет.

Сначала тот полицейский. Он стоял на самом краю тротуара и, похоже, сам боялся. То было в первую ночь установления кордона. Они с Михалом не знали, что делать. Полицейские отталкивали людей, угощали дубинками, упаковывали в автозаки. Толпа разбегалась. Оставалось только ожидать и курить. Михал хотел пробраться с другой стороны.

— Успокойся. Я покажу тебе, как делаются подобные вещи. Нужно только немного подождать, — сказал ему Томаш. Так что они ждали, невыносимо, потому что в тишине. Полицейские из кордона разбирались с наиболее агрессивной частью паломников, а Томаш вытер лицо платочком, глотнул воды, сунул в рот мятную таблетку.

— Я с тобой, — предложил Михал. Томаш отрицательно покачал головой.

— Ладно, можешь идти сзади, — согласился он наконец, — только не говори ни слова.

Они пошли. Михал ничего не говорил, за то глядел и слушал, стоя шагах в десяти сзади. Томаш подошел к офицеру, шагами ксёндза, который как раз идет проверить, сколько там осталось на подносе денег. Полицейский, похоже, догадался, с кем имеет дело, потому что надел на лицо маску болезненного сочувствия, неохотно пожал протянутую руку.

— Что тут происходит? — спросил Томаш.

— А пан не знает?

Тот отрицательно покачал головой. Пауза. Томаш скорчил мину, как будто бы у него случился заворот кишок, и полицейский уже понадеялся на то, что нежелательный незнакомец уйдет. Томаш остался, и весьма подробно рассказал о том, кто он такой, и как его уважают люди. Он протер очки и вздохнул, указав на черный дом за спиной полицейского.

— Там моя дочка. Ее отнесли туда позавчера.

— Кто отнес?

Томаш вздохнул.

— Пан офицер, мне попросту необходимо туда войти.

А «пан офицер» тут же широко улыбнулся, и совсем не потому, что он был всего лишь сержантом. Беседа обрела смысл, и теперь ее можно было закончить.

— Туда никто не пройдет, — сообщил он.

— Но вы ее разыскиваете? Разыскиваете там всех пропавших? — допытывался Томаш, хотя все остальные пропавшие его нисколечки не волновали. Он с удовольствием отдал бы их Святому Вроцлаву. Вот только вернется ли тогда Малгося?

— Никто туда не пройдет. Мы делаем все, что можем, — уточнил полицейский.

А Томаш развел руками, покачал головой в знак того, что понимает, только уходить не собирался. Он бубнил о том, сколько у него приятелей, а приятели — это ценная вещь, тем более, в эти беспокойные времена. Дружбой с дантистом следует дорожить, ведь зубы — это сокровище.

— Мне нужно пройти, там моя дочка.

— Вы только подумайте, чего пан говорит, — посоветовал полицейский, а Томаш либо этого не услышал, либо не желая слышать, начал копаться по карманам, и наконец, заметил, что они могли бы и договориться.

— Мне нужно туда пройти.

Рука с деньгами уже направлялась кверху, на лице полицейского мелькнуло выражение жадности, тут же заменившееся выражением нелюбви ко всяческим беззакониям, и Михал чуть ли не бросился на Томаша, дернул за запястье, и освобожденные сотни полетели над кордоном, в сторону Святого Вроцлава. Томаш чего-то прошипел, он еще пытался ловить деньги, но Михал, не отпуская, тянул его к автомобилю. В багажнике находилась сумка с лекарствами и оружием. Отец Малгоси еще успел глянуть назад. Сержант скрестил руки и выглядел таким, кто не знает никаких забот и не верит, будто бы у других заботы бывают.

— Ну, и чего ты натворил?! — рявкнул Томаш.

— Задницу тебе спас. Нам обоим. И не моя вина, что ты не понимаешь.

— Все я понимаю, — тяжело дышал Томаш, с трудом выдавливая из себя слог за слогом. Ну а Михал залыбился, не так, конечно, достойно, как полицейский, но тоже на все тридцать два, и сказал:

— Не понимаешь, потому что ты мудак, считающий, будто бы найдет свою дочку в аресте в участке.

Томаш выглядел так, словно бы набрал грязи в рот и не знал, то ли выплюнуть, то ли проглотить. От подобного рода решений иногда зависит жизнь, так что Томаш стоял так долго — с надутыми щеками и странно распахнутыми руками, будто бы держал в них два невидимых ящика — чтобы потом неожиданно выпустить воздух, стиснуть губы и усесться в машину. Михал обошел капот и уже вытягивал руку, чтобы открыть пассажирскую дверь… Но тут Томаш без слова отъехал, и вид застывшего говнюка с раскрытым от удивления ртом поправил ему настроение до самого ближайшего поворота.

Двери, еще недавно широко распахнутые, Томаш Бенер обнаружил захлопнутыми; люди же, с которыми он обнимался еще пару недель назад, теперь пропали или не отвечали на телефонные звонки. Попытка добраться до коменданта Цеглы раскололась на кусочки уже на первом этаже воеводского полицейского управления, а поиски его заместителей — еще перед дверями. Про Бенера забыли прокуроры, знакомые и те, о которых он знал лишь понаслышке, полицейские, врачи, судебные исполнители и даже дворник в суде, которому он когда-то заменил передние зубы, испорченные дешевыми винами. Все отворачивались, извинялись, что не могут, что ситуация исключительная. Тут каждый звонит с подобными проблемами, всем помочь просто невозможно, так что никто никому и не помогает.

Он пытался и вслепую: шатаясь по учреждениям и управлениям, со свертком банкнот в кармане он тщательно обошел весь Святой Вроцлав в поисках полицейского-мздоимца. Таких он нашел целую кучу, вот только стояли они слишком близко друг от друга. Урок Михала он усвоил, и теперь Святой Вроцлав пробуждал в нем испуг.

Так он ходил целый день, потратил на звонки несколько сотен злотых, постучался в пару десятков дверей, но никакие из них, если не считать собственных, перед ним не открыли. Остановившись на пороге дома, выглядел он словно чучело. Не говоря ни слова, вошел. Уселся, пялясь на телефон. Ничего не ел, зато пил.

— Только не сейчас, — попросила Анна.

Томаш глянул на бутылку «джек даниелс». Он отодвинул ее, но так, чтобы можно было легко достать. Потом рассказал о неудачном дне. О девушке, которую припугнули, чтобы узнать правду; о скандале на окраине Святого Вроцлава, о попытках сунуть кому-либо деньги. Что это за страна, что за времена, когда людям уже не нужна хотя бы копейка?

— Я так и знала, что она там. Но вот что странно… Мне казалось, что она отправится туда сама.

— Нифига ты себе надумала, — фыркнул Томаш.

— Вот только не начинай.

Ее муж схватил бутылку.

— Иногда надо. В подобные дни, согласен, нажрусь, и тебе до этого никакого дела. То есть, я хочу сказать, тебе вечно до этого дело, но на сей раз… пролетели, плыви себе. Моя дочка, наша дочка, — прошептал он, — как это, что сама пойдет?

Анна говорила, обернувшись к мужу спиной:

— Ты и вправду не видел? Как только это место появилось, я уже сразу знала. Чувствовала, что мы ее потеряем. Все глядела. Малгося, наша Малгося выглядела так, словно бы была всего лишь гостем, а наш дом, весь наш мир — только гостиницей. Что, не видишь? Не понимаешь?

Она подошла, попыталась отобрать бутылку. Но Томаш был быстрее.

— Никогда мы ее уже не вернем.

— Чушь.

— Никогда, — Анна уже не могла сдержать слез, — ты не найдешь ее, даже если будешь трезвым.

Жена оставила Томаша с раскрытым ртом, исчезла в спальне, включила телевизор. Томаш не слышал слов, один лишь шум; он сидел, катая бутылку по столу. Анна сходит с ума, об этом он знал уже давно; но чтобы сейчас, в такой вот момент поднимать руки вверх? Он выпил из горла. Все это какая-то хрень, Малгосю похитили, в противном случае она никогда бы не попала, в этот, как там его, Святой Вроцлав, так что Анне следует хорошенько подумать, прежде чем ляпнуть подобную глупость. Место Малгоси одно. Дома. Здесь, в этом доме. Весь остальной мир может быть ошибкой. А вот дом — никогда.

Он поднимался и снова садился, размышляя над тем, что необходимо сказать Анне. За дверь все так же бубнил телевизор, Томаш слышал, как Анна крутится у себя, но, подойдя к двери, выяснил, что та закрыта на замок. Тогда он постучал, затем стал колотить.

— Ты там жива? Дверь открой!

В ответ Анна только буркнула:

— Иди уже.

Томаш дергал за ручку, даже пытался выломать двери, но те открывались наружу. Так что сейчас он мог лишь колотить кулаками и орать, пока сосед напротив не начал молотить палкой в стену. Услышав это, Томаш решил орать еще громче — что все ошибаются, тем более, те, что хотели бы видеть его в заднице, или те, что талдычат всякую чушь, а вот он, Томаш, найдет свою дочку, раз, потому что он ее любит, а два — докажет всем, какие они придурки. Он орал и колотился в двери, пока не выбился из сил. Поначалу он перестал вопить, а потом и стучать в дверь.

Томаш орал, а Михал, сражаясь с одиночеством, кружил от окна к компьютеру. Такое невозможно было представить, что ему могло не хватать Малгоси. Пока он с ней не познакомился, жизнь казалась сном, теперь же — кошмар снился наяву.

Малгося пропитывала все вокруг любовью, а теперь, когда ее не стало, даже гелевый коврик под мышку раздражал, подоконник задалбывал, а стены сводили с ума. Паломники вопили слишком уж громко, ночь была слишком темной, а Святой Вроцлав — слишком черным, чтобы успокоиться. Михал открыл окно. Он видел полицейский кордон, знакомые крупнопанельные дома. Толпа распевала песни, а Михал орал. Кто-то колотил в дверь.

Михал думал, что это сосед, взбешенный тем, что кто-то вопит у него под ухом. И правда, это был сосед, но пьяный, а не взбешенный. Михал предложил ему пройти. Томаш вошел, зацепившись ногой о порог.

— Не мог заснуть, — пояснил он.

Михал включил чайник.

— Некоторых кофе усыпляет, некоторых — наоборот.

— А третьим все до лампочки, — Томаш встал у окна. — Я пришел, потому что от тебя это место видно лучше. Сигаретой не угостишь? — он взял пачку «пэлл-мэлл», которую Михал подсунул ему прямо под нос. — Выпить у тебя чего-нибудь имеется? — Он подергивал губу. — Ты уж извини, что так спрашиваю.

У Михала было только пиво из «Божьей Коровки»[73] за полтора злотых, которое он купил в момент слабости, но которое так и не отважился выпить. Они уселись, друг напротив друга, Томаш на кровати, а Михал на стуле. Тишина была густой и горькой.

— Как-то раз услышал я забавную байку о несчастьях, — заговорил наконец-то Томаш. Глаза у него были розовыми, словно у кролика. — Быть может, мне и удастся тебя рассмешить. Мне ее рассказывало столько человек, так что, должно быть, это и правда.

Михал крикнул, но было уже поздно: Томаш прикурил сигарету со стороны фильтра. Прежде чем понять, что произошло, от этого крика он даже подскочил. Он попытался закурить нормально, но сломал фильтр; тогда он раздавил сигарету, так как не мог удержать ее в пальцах.

— Мне это рассказала одна пациентка. Где-то в Штатах жила молодая, некрасивая девушка. Не сказать, что уродина, просто некрасивая, которой никто не интересовался. Работала она в торговом центре, и как-то раз, без какой-либо собственной вины, эту работу потеряла, — рассказывал Томаш театральным, печальным голосом. — Она поплакала, а потом заснула. Когда проснулась, то до нее дошло, что с ней случилась какая-то перемена, конкретно же, — тут он хлопнул ладонью по бедру, — кожа, которая еще вчера была землистая, вся в прыщах, сделалась гладенькой, что твое зеркало.

Тут он не выдержал и вытащил очередную сигарету из пачки Михала. Томаш продолжил рассказ, речь его с каждым словом делалась более плавной. Что-то выходило из него. Не один только рассказ.

— Она еще не нашла себе нового занятия, как случилось очередное несчастье. Любимый ее котик попытался выбраться сквозь щелку в окне, наверху, — указал он кистью, чтобы у Михала не было сомнений, что имеется в виду, — он застрял, поломал себе позвоночник, так что пришлось его усыпить. Утром выяснилось, что ее бюст увеличился на три номера и продолжает расти.

— Ага, — сказал на это Михал, выпучив глаза.

— И так оно потом все и шло, — продолжал Томаш гробовым голосом, — одни несчастья следовали за другими, перемежаемые изменениями в ней самой. Ей приказали покинуть квартиру, так что она ушла с чемоданами, зато на ножках, которых не постыдилась бы любая модель. Только-только нашла она себе новую работу, но тут появился судебный исполнитель — а девица помолодела лет на пять. Не знаю, сколько подобных перемен она испытала, но знаю, где все это закончилось: на сцене, где выбирали мисс штата Невада или какого-нибудь там Огайо.

Михал не выдержал и рассмеялся. Все его веселье вышло в один момент, он замер и дальше слушал уже совершенно серьезно.

— Якобы, предыдущей ночью, в метро, которым она ехала, произошел несчастный случай. После него цвет ее глаз сделался глубже, а губы увеличились. Так она стояла на сцене и сияла, все остальные кандидатки казались гадкими, будто она сама раньше. Но титул она не получила, потому что на нее свалился канат от занавеса, а к канату был прицеплен крюк, который и убил девицу на месте. И тут уже конец. Почти конец.

Только теперь он увидал, что сигарета, которую держал в руках, полностью превратилась в пепел. Железная рука стоматолога перенесла ее в сторону пепельницы, стряхнула. Томаш затянулся чинариком.

— Тело ее выставили в стеклянном гробу, в церкви ее родного города. Люди приходят и молятся. Иногда просто глядят. Во всяком случае, местечко обрело славу, поскольку тело девушки не поддается процессам гниения. Она выглядит лучше Ленина в мавзолее. Словно живая. Приезжали мудрые люди, врачи со всего света, но никому не удалось этого объяснить, — тут Томаш заложил руки за голову. Губы его смеялись, в глазу блестела слезинка — вот тебе и история.

Михал фыркнул, закашлялся, но рассмеяться не смог. Он шевелил пальцем, как будто пытаясь раздавить муху на невидимом оконном стекле, а Томаш водил глазами за тем пальцем.

— Я знаю эту байку, — сказал наконец Михал, — только все это происходило не в Штатах, а в Польше. В Кентах.

— В Кентах? — переспросил Томаш. — Не может быть!

Он рассмеялся. Хохотали они уже вместе.

— В Польше! В Кентах! — выкрикивал Томаш, как вдруг смех его переломался, лопнул на две части, словно старое судно. Доктор Бенер сполз на колени, «в Польше, в Кентах», всхлипнул он, а потом уже весь плакал: плакали ноги, плечи, подбородок. Михал пытался что-то сказать, только не знал — что.

Их называли Несчастными. Встречались они в нескольких местах, чаще всего, в начале дня, когда большинство питейных заведений еще были пусты. Некоторые из них предоставляли частные квартиры, опустевшие заводские цеха, офисные помещения и залы в частных школах. О Несчастных появлялись статьи, у них имелись собственные страницы в Интернете, блоги и листовки, из которых следовало одно: Несчастные были по-настоящему несчастными. Их прибывало с каждым днем.

На ту группу они напали, благодаря объявлениям, которые Михал собрал, разыскивая Малгосю. Моросило немилосердно. Они стояли перед частной школой, напротив темных окон, только в подвале горел свет.

— Ничего это не поможет, — сказал Томаш, — мы только еще сильнее заморочим себе головы.

Но вошли, люди отворачивали от них взгляды. Зал казался приспособленным к урокам, которые так никогда и не состоялись: доска никогда не видела мела, стены были снежно-белыми, планшет, предназначенный для школьной стенгазеты, был пуст; на подвинутых к стенам партах не было ни единой надписи или царапины.

Здесь они застали несколько десятков человек, настолько различных и странных, что, по мнению Томаша, каждый их них мог послужить темой для нудного и переполненного отчаянием романа. Здесь имелась толстуха после сорока лет, которая шмыгала носом, переступая с ноги на ногу; имелось несколько старичков, одинаково заинтересованных как поисками пропавших внучат, так и взаимным обменом лекарствами и рецептами; была здесь бизнесвумен с красотой порнозвезды и глазами эсэсовца. И серость: в лицах, взглядах, словах. Михалу казалось, что сейчас кто-нибудь выйдет и начнет толкать речь, как на всяком собрании.

Тем временем, люди направились друг к другу, склонив головы и перешептываясь. Они обменивались замечаниями и фотографиями, а поскольку Томаш с Михалом были новенькими, к ним никто не подходил. Они стояли как бы сбоку. А большинство собравшихся один другого знали прекрасно. Шепотки сливались в единый шелест, пока Михал не переборол себя и подошел к полному мужчине лет тридцати и рассказал ему про Малгосю.

— Мне кажется, она вернется, — выдал свое пророчество тот. — Я слышал, что в Святой Вроцлав можно войти исключительно добровольно, — пояснил он. — Слышал я и о людях, которым другие делали то же самое, что и твоей невесте. И все вернулись.

— Замечательно. В таком случае, почему ее до сих пор нет.

Брыли на шее толстяка задергались.

— Не знаю, — ответил он. — Быть может, спит.

В разговор включилась деловая женщина. Вблизи она выглядела гораздо старше, пудра шелушилась на морщинах вокруг глаз, под подбородком свисала увядшая кожа.

— Людей пропадает много, но не всегда так, как мы думаем, — прошептала она и потянула пару в коридор, куда Несчастные выходили перекурить. Там уже стояло человек семь: старушка, студенты, усатый мужик и толстая девушка с пирсингом на лице.

— У меня самой дочка пропала, как и у тебя, — глядела бизнесвумен прямо в глаза Томашу, — но сомневаюсь, чтобы она отправилась в то место. Уж слишком была она изворотливой. Мы все время ссорились. Она воспользовалась моментом, захватила какие-то деньги, золото и смылась. Так поступают должники, алиментщики и другая босота. И ни у кого нет времени их разыскивать, — женщина закурила длинную, тонкую сигарету. — Они даже и не пытаются.

— А что же ты тогда здесь делаешь? — вырвалось у Михала.

Женщина пожала плечами.

— А что мне делать? Сидеть дома? Здесь мы много чего делаем. Расклеиваем листовки, создаем базы данных в Интернете, есть у нас и кризисная консультация. Психологи работают даром. И я надеюсь, Мальвина узнает, что я ее разыскиваю.

Михал подумал, что люди, похожие на эту вот блондинку, вечно несчастны и желают, чтобы кто-нибудь делил с ними это несчастье, потому-то в их домах и вырастают Мальвины, Фабиолы и Каэтаны.

— Херня, — отозвался стоявший рядом тип. Все, что было на нем: изрядно затасканный плащ из неопределенного материала, помятый свитерок-гольф, вельветовые брюки, бейсболка — были студенческими, лицо же могло принадлежать, по меньшей мере, доктору наук.

Блондинка поглядела на него с бешенством. Тип протиснулся к ним.

— Она так только говорит, а потом рыдает. Ей же прекрасно известно, что дочка отправилась в тот хренов дом, точно так же, как и мои дети, как все наши близкие. Это она выкобенивается. Да, Эля, скажи людям правду. Наши дети умерли, и уже не вернутся.

Вот этого они никак не ожидали — мужик неожиданно склонился, как будто получил палкой по спине, а когда поднял голову, в его глазах стояли слезы. Он повис на Томаше и плакался, так что слюна летела во все стороны:

— Оба моих сына туда отправились. В одну ночь. Младший потащил старшего. Они перебежали улицу, я еще видел, но тут наехали машины, и я не успел, видел только пустой квартал. Я и попытался пойти за ними, но не смог. И вот скажи мне, — зашелся он в слезах, — как я могу теперь их искать? По какому праву я сюда приперся. Ну скажи, скажи, — дергал он Томаша, — могу ли я вообще говорить, что являюсь отцом?

Томаш пытался освободиться от захвата. На помощь пришли трое Несчастных, они рванули плачущего так резко, что Михал хотел уже было протестовать. Мужичка отпихнули на стену, тот отскочил, а плач перешел в истерический хохот. Старый студент смеялся и растирал себе лоб.

— Убирайся отсюда, — сказал усатый, а несчастный отец выставил палец и указывал на очередных собравшихся: на бизнесвумен, на Томаша, на Михала.

— Никогда вы их не найдете, — скрежетал он. — Усретесь, фраера, но ни хрена не найдете. Будете бродить в дерьме или молиться, только хуй вам что поможет. Такова жизнь, и ничего вы с этим не сделаете, даже если бы спустились тысячами в больший подвал и сожрали целый грузовик листовок. Ни хрена…

Так он буровил, пока не получил сапогом в лицо. Но он все равно что-то бухтел. Подгоняя пинками, его вывели. Скрежещущий голос ругался уже снаружи, удаляясь, пока не затих. Деловая женщина рыдала на всю катушку. Усатый был потрясен.

— Все время приходят такие вот. Никаких детей они и не теряли. Когда-то я еще позволял себя обмануть, но теперь узнаю такого провокатора за километр. Моя жена пропала в черных домах, как только те появились. Здесь я дольше всех. А вы?

— Так он это придуривался? — пытался удостовериться Томаш.

— Понятное дело. И таких уже целая куча. А вот вас узнаю, — откашлялся он, — и вижу, что вы настоящие.

Они ушли, а говоря точнее — сбежали. Захлопнули за собой двери и отправились напрямик, через грязь. Томаш притормозил только через пару сотен метров. Бежать и одновременно говорить он не мог. Пожилой мужчина обернулся к Михалу.

— Какого черта мы туда пошли? Эти придурки не способны помочь даже самим себе.

Михал хотел ответить, что, возможно, Несчастные — они и Сумасшедшие Несчастные, но, похоже, только они и могли бы помочь, потому что легче спасти кого-то, чем себя. Но он не мог оформить эту мысль в слова, в связи с чем нашел кое-что полегче для высказывания:

— Шизики. Могу поспорить, что они следят за нами, вон, в окна, — указал он большим пальцем на подвальные окна и на идущую за ними толстую девицу. Та замахала руками, чтобы они подождали ее, и доплыла до них, живая такая бомбочка в тесноватой куртке. В редких светлых волосах видны были фиолетовые пряди. У девицы был маленький рот, полные щеки и сережка в нижней губе. Она протянула руку.

— Привет, привет, я уже думала, что и не догоню вас, а ведь еще нужно было вырваться от той саранчи. Пошли, пошли. Они ведь глядят на нас даже и сейчас. От этого подглядывания сдохнут.

Заговорила она лишь тогда, когда здание исчезло за углом.

— Так кого амба зацапала? Одного, двух?

Мужчины перетянулись. Михал вздохнул:

— Его дочку, мою невесту.

Если бы девица была псом, она подняла бы уши.

— Невеста и дочка. Нет, те бы вас только развели. Для того они и существуют. Чтобы разводить. Вы же сами видели: стоят, болтают, пытаются провести чего-то в жизнь, только ничего у них не выходит. Меня зовут Эва Хартман, и я могу вам помочь. Только давайте уйдем с этого дождя в какое-нибудь пристанище.

Не успел еще Томаш запомнить ее имя и поразмыслить над тем, чем, собственно, является «пристанище», как они уже сидели в какой-то забегаловке, где дешевое вино разливали в пластиковые полулитровые кружки прямо из кранов, играло радио, по телику передавали какой-то матч, а старые завсегдатаи допивали свои ланчи. Они заказали по чашке кофе. Эва предпочла «ред булл!», который пила прямо из банки.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты тратила наше время напрасно, — заявил Томаш.

— Скорее уж, это вы тратите мое время, симпатичные мои коллеги. Тема единственная. Я могу привести твою дочку назад. Если то место ее удерживает.

Томашу сразу же захотелось подняться. Пока же что он, настороженно, перемешивал кофе.

— Успокойся, — сказал ему Михал. Он слышал о людях, которые устанавливают вокруг Святого Вроцлава радиопередатчики, пытаясь таким вот образом призвать своих близких. Пока что никому не повезло. Другие выпускали воздушных змеев или летающие модели, к которым цепляли видеокамеры, динамики и Бог знает что еще.

— Что, начнешь молиться? — фыркнул Томаш.

Эва со скучным видом глядела куда-то в сторону. Подобные разговоры она вела уже не раз.

— Скажу тебе одно. Я войду туда и выйду. С ней, если она там будет.

Все рассмеялись одновременно. Кроме Эвы. В ее взгляде была смесь безразличия и жалости к этим двум.

— Не знаю, подруга, чем это место является, но если уже туда кто влез, то вернуться не удавалось.

— А откуда ты такое знаешь? — спросила девушка у Михала.

Тот сделал очередной глоток. Кофе был горячий, подпитывал злость.

— Потому что никто о подобном не рассказывал.

— А спроси: почему, — она взяла Михала за руку, из замкнутой кисти силой вытащила указательный палец и осторожно повела его к своему лицу. Михал позволил ей сделать так. Он прикоснулся ко лбу Эву Хартман. Лоб был холодным и твердым. Парень кончиком пальца нащупал квадрат с выступающими краями, отвел руку, потом приложил палец снова.

— Я попала в аварию, и вот такая осталась памятка. Я совершенно про нее забыла, пока не пошла в то странное место. И вот тут меня осенило. Люди вокруг засыпали, а мне хоть бы хны. Стояла там — и все. Потом вывела оттуда свою сестру. Уходят они оттуда без проблем. Три дня просыпалась, но теперь с ней все нормально.

Томаш поднял чашку, но до рта она не добралась. Он застыл, приглядываясь к Эве, и внезапно тело его расслабилось, как будто под кожу закачали воду. Он спросил, совершенно свободно:

— Если ты можешь заходить и выходить, тогда почему не поможешь другим, хотя бы людям из той школы?

Девушка вздохнула.

— То, что у меня кусок железки в голове, вовсе не означает, что я дурочка и отправляюсь на экскурсию. Вы там не были, так что и не знаете, как только войдешь туда, так всегда обещаешь, хоть золотыми пряниками будут тут кормить, лишь бы не возвращаться, — быстро говорила она, размахивая сигаретой. — Эти бедняги встали бы ко мне в очередь длиной в километр. Но сейчас ведь там поставили кордон, так что может быть кисло. С вами я разговариваю, потому что дело у вас горит, опять же, у вас есть бабки, а не заплатка на заднице.

Нижняя губа Томаша опустилась на сантиметр. Он сопел, переваривая слова.

— Остальное теперь зависит только от вас, — дополнила Эва Хартман.

И она усмехнулась. На ее жирном, преждевременно постаревшем лице цвела совершенно девчоночья улыбка.

— Кордон? А что с ним? — спросил Михал.

Улыбка Эвы Хартман еще сильнее помолодела. Сейчас она была чуть ли не детской.

— Не переживай. Можно войти, можно и выйти.

— Это тебе тоже пластинка в голове устроила? — буркнул Томаш.

Эва смяла банку и забросила ее в корзину на другом конце заведения. Безошибочно, на пару столиков дальше, так что кто-то даже присвистнул. Этот кто-то глянул на Эву, она на него, и больше уже никто не свистел.

— Ты подумай. Тебе шашечки нужны или ехать?

По телику уже передавали не матч, а местные новости. Камера прошлась по черному кварталу, по лицам паломников и маскам полицейских, чтобы задержаться на серьезном лице коменданта Цеглы. Тот что-то говорил, морщины на лбу говорили о серьезных идеях, только никто в забегаловке так и не узнал, что начальник над полицейскими хотел сказать вроцлавянам, потому что телевизор работал без звука, потому что бармен предпочитал видеодиски.

— Сколько? — спросил Томаш.

— Двадцать тысяч. Половина сейчас, половина потом.

Томаш скорчил маску игрока в покер, что-то просчитывая про себя. Михал развалился на стуле, избегая глаз Эвы.

— Если ее приведешь, получишь тридцать.

— Ты будто с евреем торги ведешь, — Эва закурила, выпустила дым Томашу в лицо, выдула губки, словно для поцелуя, — двадцати будет достаточно. Но вход туда стоит денег. Выкладывай бабки, или нечего и базарить. Вот тут, — она подала карточку, — мой номер. Не хотите верить, не верьте. А ты не не смотри на меня как на кусок дерьма. — Она указала пальцем на Михала. Не успел тот ответить, как девица наклонилась в их сторону и шепнула:

— Это вовсе не милая прогулка. Святой Вроцлав — это ад.

Она вышла в дождь. Томаш попросил еще кофе, но Михал вернулся с двумя по пятидесяти граммами водки. Та была теплой. Никто из них не отозвался ни словом, листок с телефонным номером лежал между ними. Они выпили свою водку и продолжали молчать. Томаш размышлял над тем, а можно ли такой девице вообще верить.

Томаш хотел договориться с Эвой у себя на квартире или в кафешке. Та отказалась, опасаясь того, что ее прицапают, такие дела необходимо устраивать в другом месте, где никто не подойдет, никто не подслушает. Где они могут быть сами. В Щитницком парке, неподалеку от Японского Сада, на мостике над речушкой, за пределами света фонарей. В одиннадцать вечера. Если нет, можете искать себе кого-нибудь другого, потому что она, Эва Хартман, может обратиться к любому из Несчастных, и ее примут с распростертыми объятиями.

— Половину сейчас, половину потом, — бурчал Томаш.

Заплатить Эве его уговорила Анна: «Это ведь только деньги, мы можем позволить быть обманутыми», — говорила она. — «А вот как бы ты себя чувствовал, если бы отказал?». А Томаш даже думать об этом боялся, так что они сунули сотенные банкноты в конверт, конверт он сунул в повешенный на шею туристский бумажник, и теперь не мог найти себе места: сначала у себя в квартире, потом у Михала. Спокойствие и тишина покинули его. Половина сейчас, половина потом.

— Что, жидишься? — спросил Михал.

— Если хочешь, могу отдать эти десять кусков тебе. Сделаешь с ними, чего тебе самому захочется. — Томаш ходил по комнате, ежесекундно поглядывая в окно, но еще чаще поглаживал себя по груди. — Беспокоит меня этот парк. Киска или нас желает бортануть, или сама чего-то боится. Впрочем, на ее месте я и сам полные штаны бы наложил. Каждый гоняется за тобой, деньги предлагает, так что я думаю, что и сам бы по паркам прятался. — Томаш скрежетнул зубами. — Ну да ладно, я на всякий случай тоже подготовился.

Из кармана куртки он достал черную телескопическую дубинку, взмахнул, та со свистом раздвинулась. Томаш провел рукой по поверхности оружия. Михал же водил глазами за черным твердым кольцом на конце дубинки и размышлял над тем, насколько будет больно, если врезать такой вот дубинкой, сможет ли Томаш ударить кого-нибудь, помимо себя, а если даже и нет, то что он сделает, если противников будет шестеро или даже один, зато с пистолетом.

— Зачем ей подставлять нас каким-нибудь, скажем, гопникам или другим бандитам, раз она может попросту умотать с бабками? Может, она все врет?

— Или попросту сумасшедшая? — Томаш спрятал дубинку. — Если кому вставили плитку в башку, он всегда творит какие-нибудь глупости. Я знаю, — фыркнул он, — сам врач! Вот угадай, что сказала Анна. Моя собственная жена сказала мне, знаешь что? — Он уселся на кровати, опирая голову на ладони, — что Малгося не вернется, но заплатить я должен. Не ради нее, а ради себя. Чтобы знать, что сделал все, что мог.

— В чем-то она права.

Томаш глянул на него скорчив страшную мину.

— В чем-то прав каждый. Но моргенштерн[74] я не оставлю.

— Чего?

— Эту палку. Тип, у которого я ее купил, сказал, что именно так она и называется. — Томаш глянул на часы. До него начало доходить, что та пара часов, отделяющая их от встречи с Эвой Хартман, это прикидка перед по-настоящему долгим ожиданием. — У тебя есть чего-нибудь глянуть? Хочется просто убить время.

— Чего-нибудь полегче, — досказал за него Михал и, не ожидая ответа, начал пересматривать стопку дисков. Большинство названий ничего ему не говорило, и он уже начал терять надежду, как вдруг обнаружил кое-чего для себя. «Реквием по мечте»[75]. Этот фильм он видел несколько лет назад по кабельному телеканалу. Замечательный фильм. Михал хотел было что-то сказать, но не сказал, а врубил ДВД-проигрыватель. Помогло.

Томаш смотрел и давился от смеха.

Эва Хартман стояла среди деревьев, все время поглядывая на дорогу. Только лишь в парке до Томаша дошло, что дождь уже не льет, впервые за много-много дней, зато тучи повисли еще ниже обычного. Можно было подумать, будто бы небо снижается, желая раздавить Вроцлав, или — по крайней мере — похоронить в тумане. Сам он чувствовал себя так, будто бы шел на собственные похороны.

Поприветствовали они друг друга без единого слова. Только рукопожатие. Девица глядела на них исподлобья, но — как пояснял сам себе Михал — она была настолько низкой, что по-другому и не могла. Все достали сигареты, и только лишь когда закурили, прозвучало первое слово.

— Бабки принес? — спросила Эва.

— Я как я могу быть уверенным, что ты меня не обуешь?

Томаш скорчил удивленную мину. Он понятия не имел, как сказал именно это слово.

— Ладно, проехали.

Михал вздохнул. Он стоял в тени, руки скрестил на груди и курил, не вынимая сигарету изо рта.

— Когда вернешься, я дам тебе тридцать.

— Никаких тридцати. Двадцать — самое то: половина сейчас, половина потом; я же говорила, что туда еще нужно пройти. А за красивые глаза и за барабан, — тут она ткнула пальцем Томашу в живот, — туда не пустят. Ладно, не ссы, через двенадцать часов увидишь свою дочку.

— Малгосю, — бросил Михал.

— Ну, Госю так Госю, — усмехнулась Эва, бросила взгляд в темноту между деревьями, после чего усмешка туг же исчезла. Девушка вытянула руку. Томаш отдал ей фотографию: Малгося, моложе на пару лет, стояла на фоне дачного домика.

— Тут портретная фотка, — подал он копию школьного удостоверения.

Эва покачала головой.

— Не переживай.

Так что Томаш не стал переживать и отдал ей деньги. Та спешно пересчитала, на глаз вроде бы все сходилось.

Бабки исчезли в рюкзаке.

— Туда я проскользну на рассвете. Вашу дочку приведу сюда.

Михал только хотел сказать, что Малгося ему вовсе не дочка, как из темноты появились Несчастные. Трое выскочило из-за деревьев, еще пара встала на дороге. Томаш с Михалом узнали усатого и деловую женщину. К ним в помощь: мужик в телогрейке и рукавицах, культурист с татуировкой на ладони и маленький человечек с зубами нутрии и волосами, торчащими проволокой вокруг проплешины на макушке.

— Не бойтесь, — сказал он в сторону Томаша с Михалом. Этот голос, глубокий и мелодичный, мог принадлежать кому-нибудь покрупнее.

Нет, те боялись, но не дрогнули. Эва иначе — она оценила ситуацию, высмотрела между Несчастными прогалину и помчалась быстрее, чем можно было ожидать, судя по весу. Быстро, но недостаточно: культурист заступил ей дорогу, этого ей еще удалось обогнуть, но с другой стороны щучкой бросился усатый, схватил Эву за щиколотки, свалил на землю. Та пнула его ботинком по лбу, мужчина взвизгнул, отпустил девицу, но тут уже набежали другие. Бизнесвумен прижала лицо Эвы к земле, культурист выкрутил девушке руку.

— А мы предупреждали, — сказал он.

— Снова сделала это, — сообщил усатый. Он вырвал у Эвы фотографию и рюкзак. Тут он заметил, что Михал стискивает кулаки, а Томаш выставил перед собой свой моргенштерн — по-идиотски, словно меч. И он рассмеялся — то ли по этой причине, то ли по какой иной. После этого пригляделся ко снимку Малгоси.

— Вы же не рассчитывали на то, что она ее сюда приведет?

— Пластинка в черепушке, — фыркнул мужик в фуфайке. Эва вскрикнула, пробуя что-то сказать. Блондинка вонзила ей каблук между лопаток, и девушка замолкла.

Лысеющий человечек с длинными волосами обошел Томаша, похлопал по спине.

— Это уже не первый раз. А мы ведь предупреждали. — Он опустил глаза, прикусил губу. — Прошу прощения за то, что мы позволили ей дать вам надежду. Мне нужно было знать на все сто. Других она уже обманула. — Он кашлянул. — Честное слово, мы предупреждали ее уже много раз.

— К вам у нас никаких претензий нет, — прогудел культурист.

Маленький человечек заложил волосы за уши. Сейчас он выглядел так, будто бы только что слез с дерева.

— Хватит того, что вы просто не будете вмешиваться, — сказал он.

Эве уже связали руки, ее самоуверенность бесследно испарилась. Оставалось лишь плакать и одновременно пинаться ногами. Она ругалась и просила ее понять, но когда заметила в руке усатого длинную конопляную веревку с петлей на конце, разревелась словно ребенок. Эва уперла ноги в землю — не помогло. Тогда она начала бросаться в стороны. Ей стало ясно, куда ее тянут — к громадному дереву с толстой веткой, торчавшей под прямым углом метрах в трех над землей. Усатый уже перебросил веревку. Теперь Эва запищала как младенец.

— Нет, нет, ну послушайте же, все это не так, это они, а я не буду, больше не буду, честное слово, это они же хотели, вот скажите же им, я ведь и вправду бы пошла. — А потом уже только: «нет, нет, нет…»

Ей попытались надеть петлю на шею, Эва подняла плечи, и голова спряталась. За девицей тянулся след, темный и мокрый, видимый даже на голой земле. Кал… Михал вырвался вперед первым.

— Оставьте ее, — сказал он. Слабо, слишком слабо. Теперь вперед выдвинулся Томаш, уверенный в себе, спокойный, с моргенштерном в опущенной руке.

— Мне кажется, это уже наше дело.

Усатый продолжал свое дело, а Эва даже не видела, что происходит.

— А какое тебе, бля, дело, до какой-то сучонки?

Культурист легонько пнул девушку кончиком сапога. Он уже завернул рукава, по предплечью ползла змея.

— А никакого дела, — меланхолично ответил Томаш, — можете ее забрать и зарезать, но не тут и не сейчас. Я не хочу, не собираюсь становиться свидетелем убийства.

— Так уебывай…

Михал хотел было что-то сказать. Томаш успокоил его жестом. Потом вздохнул:

— Слишком поздно.

Эва зашлась в рыданиях. Она попыталась подняться, но ее еще сильнее прижали к земле. Через штанины ее брюк до самых щиколоток тянулись две коричневые полосы. Вонь добралась даже до носа Томаша. Какое-то время никто ничего не говорил. В темноте, среди черных фигур лишь моргали до смерти перепуганные глаза девчонки.

— Нас пятеро, а вас всего двое, — предупредил маленький человечек. Сейчас он встал перед Томашем и скрестил руки на груди. Михал встал рядом, а доктор Бенер обвел Несчастных очень даже не медицинским взглядом. Выглядел он сейчас крайне серьезно, словно бы что-то интенсивно подсчитывал в мыслях. И вдруг улыбнулся.

— Глупости. Вам необходимо следить, чтобы она не смылась; что касается меня — может убежать хоть сейчас. Вот вы, — указал он на бизнесвумен, — скорее всего и не подойдете, разве что задавите нас своими волосами. А вот ты, — обратился он к культуристу, — сейчас же испаришься.

Культурист двинулся на него и тут же застыл на месте, стиснув громадные кулаки. В его глазах пылала детская злость. А Томаш продолжал:

— Итак, вас всего лишь четверо. Четыре человека, настолько расхрабрившихся, что храбрости этой хватает на то, чтобы повесить бабенку, что правда — толстую и беззащитную. Четыре храбреца. Правда, когда гляжу на тебя вон, — указал он моргенштерном на человечка, — наверное, только три с половиной.

— Черт с вами, — заявил тот. Он отступил назад, присел рядом с Эвой. В его маленькой руке блеснуло лезвие.

— Я всего лишь порежу ей лицо, — прошипел он.

Эва неожиданно мотнула головой, так что прицелиться он не успел. Блондинка с усатым перевернули девчонку на спину, прижали к земле. Ее лицо еще сильнее побледнело, сделалось совершенно картонным, по уголкам посиневших губ стекала слюна. Эва колотила ногами по земле, а маленький человечек склонился, сглотнул слюну, вонзил взгляд в щеки Эвы Хартман, а руку приподнял так, чтобы вонзить в них что-то еще.

— А может хватит уже? — сказал Томаш.

Человечек рявкнул:

— Это с чего же?

— Я же сказал, хватит, — повторил Томаш, человечек застыл над Эвой. Несчастные переглянулись, и вдруг культурист выдвинулся вперед, сжимая кулаки. Томаш отступил на шаг, взмахнул моргенштерном. Толстые губы парня искривились в презрительной усмешке, он уставился на противника и вот тут потерял баллы, потому что смотреть ему было надо на что-то совершенно другое — Михал наклонился, выбрал камень величиной с яблоко. Грохнуло, словно льдина о льдину. Михал целился в глаз, но кровь хлестанула изо рта культуриста, и тот заорал от изумления и, понятное дело, боли. Здоровяк свалился на колени и перекатился по земле, прижимая ладони к челюсти. Он матюкался, плевал кровью и остатками зубов, пока не отступил к своим. Мужчина в телогрейке помог ему подняться и уже двинулся на Томаша, но тут к нему подскочил усатый, шепнул что-то, удержал.

Деловая женщина пыталась вытереть лицо хныкающему культуристу, утешала его, гладила по залитым слезами щекам, и выглядело все это настолько комично — великан и стареющая весталка — что Михал, уже подбрасывающий очередной камень, не смог сдержать смех. Человечек, подняв руки, отошел от Эвы.

— Ладно, хватит уже, — сказал усатый. Вместе с мужиком в телогрейке он подхватил под руки стонущего культуриста, который, хотя получил всего лишь по зубам, утратил власть в ногах. Блондинка пошла впереди, бросая за спину взгляды типа: «мы еще встретимся, а если и нет — то Бозя вам приложит». Человечек усмехнулся, спрятал нож, отступил, не спуская глаз с Томаша, что-то недоброе вспыхнуло в его глазах, неожиданно он подскочил к Эве и вырвал сережку из ее губы, вместе с куском мяса, вопль же достиг небес. Человечек отбросил цацку и присоединился к Несчастным.

Эва крутилась по земле, пытаясь освободиться от уз, вся ее куртка уже была в крови, но никто не спешил к ней на помощь. Наоборот. Томаш и сам хотел уже уйти, как тут до него дошло, что здесь произошло на самом деле, и вместе с этим осознанием рассудок полностью его окинул. Он помчался за Несчастными, размахивая телескопической дубинкой и вопя что-то про сукиных детей. Михал пытался его удержать, но было уже поздно.

Томаш добежал до усатого, приложил ему моргенштерном, но удар, нацеленный в голову, попал в плечо, тут появился мужик в телогрейке, а вот он бил прицельно: в живот и в челюсть, и Томаш уже валялся на земле. Дубинку из его руки выбили. Ботинки — в том числе и каблуки бизнесвумен — колотили по его животу, почкам, по голове, один только культурист не участвовал, потому что ласкал собственную, сделавшуюся совсем фиолетовой, челюсть. Томаш пытался подняться, потом пинаться, в конце концов — просто заслоняться от ударов, но, когда подбежал Михал, все было уже кончено — маленький человечек дал сигнал, Несчастные ушли, а Томаш ругался матом и пытался встать с земли. Ему удалось лишь перевернуться на спину, и в этот самый момент начал падать дождь.

— Оуох, — шепнул он.

Михал уже склонился над Томашем.

— Со мной все в порядке, — Томаш схватил парня за руку, поднялся, но не мог сделать ни единого шага. Он проверил нос: целый. — Ну и дали же нам по мозгам, чтоб я сдох. Несчастные! Да сволочи они!

Михал подумал о конверте с деньгами, с бабками, с сотенными купюрами, который, лежа в безопасности в пиджаке усатого, покидал сейчас парк. Он схватил Томаша под руку, хотел было сказать ему что-то о сволочах и придурках, но потом раздумал. Бенер даже мог идти.

— Э-эх, э-эх, — это было похоже на скандирование.

Тем временем Эва выпуталась из веревок. Она лежала, прижав к губе весь пакет платочков, неуверенность в ее глазах слилась с выражениями изумления и благодарности. Веревка так и висела на ветке. Сама же Эва была одним громадным пятном крови, пота, мочи и дерьма.

— Мужчина с татуировкой на лице! Парень с татуировкой на лице! — выкрикивала она, давясь собственной кровью. — Найдите его! Возле черных домов!

Мужчины даже не глянули на нее. Томаш лишь поднял руку.

— Там, возле черного массива! — продолжала кричать Эва им в спину. — Он наверняка вам поможет!

Так они и нашли друг друга — ищущие и паломник, затерянные и найденный сам для себя. А чуть ранее состоялся небольшой спектакль страданий, ибо, хотя кости Томаша и были целы, но вот кожа и мышцы — не совсем. Вокруг глаза образовался такой багровый натек, что увидав его, даже самое красное яблоко вновь бы позеленело. Темные шрамы шли вниз, к пояснице, рядом с пупком расцвел синяк, и Томаш утверждал, что у него отбиты почки плюс какое-то внутреннее кровотечение, но о рентгене не желал и слышать. Но чувствовать себя он и должен был паршиво, раз, когда они добрались до дому, то позволял Михалу себя вести. Анна обмыла мужа. Она не спрашивала, что произошло, а Михал, хотя ему пора уже была идти, остался, придерживал бинты и, похоже, сам поверил, что если они слушают стоны Томаша вдвоем, то тот стонет чуточку тише.

Он не понял толком, как у него в руке очутилась чашка с чаем, и каким чудом он так быстро ее выпил, раз напиток был горячий. Он помог Анне затащить мужа в спальню. Совместными усилиями они стащили с него свитер и брюки. Томаш начал протестовать: не станет он валяться, потому что не заснет, совсем даже наоборот, он настолько взбешен, что не улежит, а ведь нужно отправляться под Святой Вроцлав, к тому самому сумасшедшему, которого Михал уже встречал как-то, ждать нельзя, ведь ожидание — это смерть Малгоси. Но его продолжали раздевать, и Михал сказал:

— Ты знаешь, я вот слышал, что те, кто храбрее всего дрались на фронте, потом громче всех вопили в Назарете[76]. Томаш тут же заткнулся. Речь его отобрала оговорка младшего товарища, и, прежде чем обдумал ее, уже спал и видел бешенные сны. Анна провела Михала до двери.

— Подготовь его к тому, что она может и не вернуться, — шепнула она уже на пороге, — даже если для тебя это крайне трудно.

Михалу, у которого подламывались ноги, который не мог забыть Эву Хартман, Несчастных, а более всего: дождя, затопившего Вроцлав в серости, удалось улыбнуться.

— Ну да, именно для меня это самое трудное, — бросил он на прощание.

Встретились они на рассвете, на лестничной клетке. По причине опухоли, лицо Томаша увеличилось раза в два. И цвета: чистый багрец, мутный пурпур, белизна и темнота вокруг глаз. Михал не мог наглядеться. Отправились, не говоря ни слова.

Людей возле кордона явно прибавилось, но вместе с ростом численности энтузиазма убывало. Люди стояли, закутавшись в накидки из пленки, под зонтиками и пялились на черные дома. Очень немногие орали небу набожные песни. Мужички с колбасками предпочли остаться на грядках, за то несколько предприимчивых типчиков кружило с термосами, продавая горячий чай кружками, водку стопками и пиво из супермаркета по пятерке за теплую баночку. Народ отливал под кустами или прямо на тротуар. Томаш оценил, что число паломников превышает количество стоящих в кордоне полицейских, по меньшей мере, втрое. Опять же, можно было прибавить оставшихся на садовых участках. Если не считать торгашей, среди собравшихся кружил всего один человек. Адам делал маленькие шажки, можно сказать — ковылял, и шептал, переходя от одного похожего на все другие лица, к сотому, среди ужасной одинаковостью всего окружающего. «День суда приближается, и человек спустится с креста», — нашептывал он, тряся кого-то, вешаясь на шею другому. Михал сразу же узнал его.

— Просто замечательно, — заметил он Томашу, — мы пришли сюда за помощью, а этот тип нуждается в ней еще больше нас. Ему головы своей не найти, не то что Малгоси.

Томаш еще буркнул что-то про толстую суку, которая даже под конец их наебала. Между ними и Адамом было метров тридцать и такое же число паломников. Адам рывком поднял голову и тут же распознал их. Он выпрямился, отбросил назад капюшон, откинул волосы, рожа его сияла. Да, он видел их, таких отличающихся на фоне бесцветной толпы, он даже захлопал в ладоши, выходит, все ожидание не напрасно. Он не мог оторвать глаз. Эти двое. Он подбежал к ним. Ошибиться было невозможно.

От них исходило сияние, словно от звезд.