Святой Вроцлав

Глава пятая Чудо жестокости

Некоторые люди настолько ужасны внешне, что я не могу о них писать. А если даже и могу, то отмазываюсь от этого, пробираюсь между словами пригнувшись, и потому только сейчас — чем позднее, тем лучше — Люцина с Беатой возвращаются в нашу историю. Я частенько их видел: пару высоких, худощавых девушек. У Люцины были неплохие ноги, она носила юбку в облипочку, выше колен. К этому необходимо прибавить колготы с люрексом, темные жакеты, и могу на что угодно поспорить — волосы у нее были накладные — настоящие никогда не бывают такими густыми, длинными и вьющимися.

У Беаты ноги были кривые, а волосы редкие. Она носила подшитые джинсы, волосы подстригла коротко и хвасталась стоячей и обработанной перекисью щеткой. Полноту губ она подчеркивала глубоким красным тоном губной помады, а более всего ей нравилось демонстрировать грудь — крупную, но бесформенную. Она запихивала ее в бюстгальтер с косточками, но под тонкой материей подшитой по мерке блузочки сиськи хлюпали, что твой холодец.

Я чувствовал, что обязан помочь им перейти через улицу или показать, как переставляют дату в мобильном телефоне. Отвратительными и гадкими они были изнутри, как будто бы под светлой, пропитанной косметическими средствами кожей все успело прогнить и испортиться. Мы жили в странные времена, так что, вполне возможно, все так и случилось.

Беата завидовала Люцине, для которой адвокат Фиргала снял однокомнатную квартирку на Швидницкой[59]. Жить она там не могла по причине страха перед отцом — крупным акционером нескольких вроцлавских фирм — зато местечко было в самый раз для вечеринок в конце недели или для того, чтобы пересидеть несколько скучных уроков, когда кафе еще не работают, когда на улице холодно или льет дождь.

Люцина мечтала о карьере юриста — она смотрела «Элли МакБил»[60], обещая себе, что когда-нибудь станет такой же умной и худой. Она представляла собственный обвиняющий палец, пришпиливающий насильников и убийц словно грязных мотыльков — на три пожизненных, в тюремную камеру — и в то же самое время, совсем даже наоборот, в качестве блестящей пани адвокат она спасала от тюряги дилеров и платных убийц с внешностью Павла Делонга[61]. Отец выкупил ей несколько десятков часов практики в адвокатской канцелярии, где после школы она варила кофе и всех раздражала. Это была канцелярия адвоката Фиргалы.

Блондинка с адвокатом пришлись друг другу по душе, и, хотя поначалу их знакомство финансировал отец Люцины, очень быстро плательщиком сделался адвокат Фиргала. Во Вроцлаве у него было несколько квартир. Девушка слышала, что он, якобы, пропал без вести, и на какой-то миг ей даже было его жалко. Но у нее были свои ключи, квартира была оплачена за год вперед, что не могло не радовать.

Девушки дружили еще с начальной школы, и Беата делала все возможное, чтобы сравняться с Люциной. Когда Люцина в первый раз обесцветила волосы, Беата купила себе подтягивающий грудь лифчик, а ее губная помада всегда была на пару опенков краснее. Когда — еще в гимназии — Люцина начала ходить с самым красивым в школе парнем и рассказывать, как это здорово быть уже взрослой, Беата на школьной экскурсии легла под его приятеля. Впоследствии ритм знакомств устаканился: Люцина спала с охранником, в связи с чем Беата снимала парней в местной «качалке». Когда Люцина, будучи в третьем классе лицея, уже постоянно связалась с адвокатом Фиргалой, Беата все еще распоряжалась собой полупрофессионально, отдаваясь на всяких вечеринках за угощение или новую курточку. Дружба — штука хорошая; у Фиргалы имелся молодой ассистент. Начинающий юрист квартиру Беате не устроил, зато купил платье, ноутбук и телефон с фотоаппаратом.

Каждый, кто посчитал, что Беата жирует на компанейских талантах Люцины, ошибался бы. Я и сам поначалу так неверно подумал. Люцина, девушка более умная, красивая и привлекательная, никакой умеренности не знала совершенно. Беата, несмотря на протесты и сопротивление, вытаскивала подругу из клубов и насильно заливала прямо в горло воду, чтобы успокоить бушующий от избытка таблеток «экстази» организм. С терпеливостью Матери-Польки она проводила ее к такси и не позволяла ей в этом такси раздеться. Ей удавалось возвратиться в дом приятельницы, чаще всего — пустой, поскольку родители Люцины часто выезжали; потом Люцина, голая и напичканная наркотиками, валялась на кровати, а Беата делала какао и подавала ей в постель. Подружка хватала ее голову, прижимала к сердцу, колотящемуся в темпе ста тридцати ударов в минуту, и шептала: я люблю тебя.

Люди в школе поговаривали — а Малгося была даже уверенной — что Беата с Люциной лесбиянки. Еще ходили слухи, будто у них имеются любовники в каждом городе, и что они шантажируют политиков. Лично я знаю только то, что у Беаты с Люциной не хватало воображения, чтобы переспать с кем-нибудь ради чистого удовольствия.

Учились они хорошо. Люцина хотела поступать на право, в связи с чем Беата заинтересовалась политологией. Они сидели вместе в среднем ряду столов, писали на цветных листочках и глядели на дождь.

— Странное что-то происходит в этом городе. Люди не возвращаются, — сказала Люцина.

Девицы сидели в квартирке на Швидницкой, было начало четвертого дня. Завязанный мешок с мусором ждал, когда его вынесут. Квартирка была словно с иголочки, вот только никто не позаботился о том, чтобы придать ей хотя бы видимость уюта: белизну стен не нарушали картины и фотографии, на полках не стояли какие-нибудь безделушки, потому что и самих полок не было, только диван, столик, два кресла, аудиосистема и телевизор на стене.

— Откуда?

— Есть одно такое место, кажется, на Ружанке, — пояснила Люцина. — Странный какой-то массив, в котором у людей шарики за ролики заходят.

Беата сидела в кресле, Люцина вытянулась на диване. Остатки косметики лепились к невыспавшемуся лицу. Девушка пила кофе из пластмассовой чашки, у нее тряслись руки.

— Так это там такие живут? — помолчав, спросила Беата.

— Да нет. Сам дом такое творит. Как в тех японских фильмах или анимэ. Ну, ты понимаешь: злое место. А некоторые говорят, будто бы святое.

Она закурила тонкую сигарету. К горлу подбиралась рвота, но она продолжала пускать дым.

— И что с того?

— Ничего. Просто говорю, что любопытно, такие странные вещи происходят. В этом доме пропадают люди. Входят — но не выходят. Понимаешь? Думаешь, чего это Куба в бурсу[62] не ходит? Он же именно там и жил. Вот его и слопало.

Телевизор, настроенный на музыкальный канал, чего-то тихонько урчал.

— Тогда почему никто с этим что-нибудь не сделает? Имеются же люди, которые именно такими вещами и занимаются: зайти, убрать там все…

— В том то и дело, что не сильно они могут. Я читала.

Беата задумалась.

— Люди заходят и не возвращаются. Но это вовсе не значит, будто бы там все клёво.

— Угу, — Люцина сбила пепел в чашку, — некоторые говорят, будто это сам Бог.

Она щелкнула пультом. Довольный собой диктор показывал как можно исполнять простейшие мелодии на «геймбое».

— Бог во Вроцлаве? — Беата забрала ленивчик. — Абсолютно бессмысленно!

В понедельник весь класс отправился в Ченстохову. Отказалось только несколько человек — в том числе и Малгося. Люцина с Беатой в Ясной Гуре до того не были, им очень хотелось все увидеть. Выезжать нужно было рано; Беата даже купила четки на карточке, похожей на ту, которая применяется для банкоматов. Девицы уселись сзади и потому лучше всех видели влюбленную по уши и сидящую с Михалом на остановке Малгосю. Они не знали, в чем тут дело, они вообще ничего не знали, за исключением одного — такой замечательный день пошел черту под хвост.

А в Ченстохову пришла самая настоящая весна. Деревья зеленели, воздух был сухим и теплым, никакой дождь не лил, и самое главное: время от времени из-за облаков выходило солнце. Вроцлавяне, в своих пуховых куртках, сапогах-полярах, шерстяных шарфах и шапках, выглядели пришельцами из Сибири. Воодушевленные светом и теплом, теперь они стаскивали с себя все, что только могли, некоторые оставались в одних футболках, запихивая одежду в полиэтиленовые пакеты. Биологичка сказала, что это добрый знак, и что все наверняка сдадут.

На мессе девчонки скучали. Вообще-то, каждое воскресенье они посещали костёлы во Вроцлаве, так что здесь, в самом сердце польской религиозности, они ожидали чего-то супер. После того, как все поднялись, они осторожненько выбрались. Они смешались с толпой и спустились ниже, через парк, мимо памятника безрукого Попелушки[63], по направлению к главной улице, чтобы купить себе пиццу.

Они долго молчали, глядя на паломников, стремящихся словно река по тракту в направлении священной башни. Девчонки понятия не имели, откуда взялась эта старушка. Она выросла прямо перед ними, с сером плаще, в очках на орлином носу.

— Подобная одежда… — указала она на декольте Беаты, — здесь, в Ченстохове! Откуда вы взялись? В таком платье?

— Из Вроцлава, — процедила Люцина.

У старушки чуть ли язык не отнялся:

— Вроцлав! Вроцлав! Такой святой город, а тут вы… такие…!

Вроцлав приветствовал их темнотой. Дождя не было, зато тучи висели ниже обычного. Автобус остановился под лицеем. Люцина с Беатой вышли, не говоря ни слова, словно из-за угла мешком прибитые. Внутри них истекал дождь и апрель. Они купили по банке коктейля «smirnoff», вскрыли, сунули в карманы. Затем уселись в автобус сто восемнадцатого маршрута.

— Так это тут, — сказала Беата.

Вокруг жилмассива собралось несколько сотен человек. Куда ни глянь, толпа тянулась через Жмигродскую, покрыла улицу На Полянке, и ничто не говорило о том, чтобы Балтицка оставалась пустой. Святой Вроцлав был черным и тихим, четко выделяясь на фоне фиолетового неба. Беата не знала, что изменилось кроме цвета стенок, а вот Люцина сразу же врубилась:

— Он выше, — сказала она.

— Что?

— Ну выше, глянь. Чего-то достроили.

И действительно, на крышах блоков вздымались черные конструкции в виде пирамид со сплющенной верхушкой. Несмотря на приличное расстояние, можно было видеть, что построены они наскоро, из всякого хлама. На крышах крутились люди. Рядом с домами росли громадные деревья, громадные каштаны не охватили бы и держащиеся за руки пять мужчин; листья шелестели на ветру. Беата отпила из банки. Девчонки закурили.

— А тут клёво, — сказала Люцина.

— А вот мне страшновато, — Беата прижалась к подружке. — Здесь как-то не так, странно, ну… и не знаю даже.

— Так ты говоришь, отсюда никто не возвращается?

Паломники хором завели «А все это так, потому что я люблю тебя»[64].

— Ну да. Никто и никогда.

Они прошлись в сторону табора на месте садового кооператива. Горели факелы и угли под жарящимися колбасками, из открытой «нисы» продавали еду, какие-то бомжи предлагали дешевейшее пиво. В беседках горели лампы.

Мне скучно. Скука здесь самый странный вид познания. Странность не уменьшает его сути. Я нахожусь «везде-нигде», где не хватает ни земли, ни неба; где нет солнца, росы и воды, а все имеющееся постоянно меняется, я вижу вещи, которых не должен видеть, прошлое с будущим для меня сливается в горькую смесь. Я не сплю и не ем, не хожу, не сижу и не лежу, я даже не знаю: отчаяние после смерти пса — оно принадлежит мне, или я у кого-то взял его на время: у Малгоси, у Томаша, у Фиргалы. Конец истории мне известен, но я все время переживаю ее заново. Эта история — словно нож, проворачивающийся у меня в кишках, но превыше всего то, что я смертельно скучаю.

Святой Вроцлав интересен. Любопытно и то, что сделают Люцина с Беатой. А вот любовь между Малгосей и Михалом скучна будто дневник правительственных постановлений. Когда люди любят друг друга, мир замедляется, события мчат вперед, а этих двоих абсолютно ничего не волнует, я четко вижу их в каждый отдельный момент. Мне известны их сомнения. Знаю я их каждую мысль, всякий жест, и, наперекор себе, мне скучно до блевотины. Меня то тошнит, то восхищает все это, пока одно с другим полностью не смешивается. Замешательство с полнейшим балаганом — вот то место, в котором я нахожусь. Кабан стоит надо мной и фыркает от смеха. Ну почти как человек. Я понимаю, я привык. Он так себя ведет.

Во Вроцлаве все так же лил дождь, зато сделалось теплее. Несколько раз тучи становились реже, солнце уже почти что выставляло свою желтую морду, а потом опять делалось темно. На небо никто не смотрел, потому что и ниже происходило нечто интересное. Парки буквально разбухали от растительности, деревья наперегонки зеленели, трава, казалось, пробивала даже тротуарные плиты. Повышенную готовность к наводнению никто не отозвал, а в меру постоянный, хотя и несколько повышенный уровень Одры был признан доказательством существования Божественного Провидения, которого в девяностых годах как-то и не хватило. Дождь лил реже, и был он теплым, и в этом тепловатой жиже — между квартирой, школой и пивной — цвела любовь Малгоси и Михала. Они ели пиццу и ужинали в «Гаване», пили пиво, спаривались словно кролики, и не нужно было никаких Агамемнонов, шекспировских персонажей, ненавидящих друг друга отцов, чтобы сразу же понять: добром дело не закончится. Быть может, подобного рода истории всегда обречены на погибель — не тот век, да и время ужасное — а может это Святой Вроцлав накрыл своей тенью их гнездышко. Любовь, она словно солнце — в нее сложно глядеть, потому что болят глаза. А боль скучна.

Они выдумывали новые забавы: Малгося кончала занятия в школе и бродила по городу, оставляя знаки. Это могла быть записка, приклеенная к столбу скотчем, винная бутылка, цветок или книжка с закладкой на конкретной стороне. Михал выходил через час после нее. Высматривал, выискивал, вычитывал знаки, путешествовал по всему Вроцлаву, пока не находил девушку. И не надо попасть куда-то за пределы реальности, чтобы знать: удавалось ему паршиво. Раз за разом стопорился он в абсолютной беспомощности, звонил, высылал SMS-ку с просьбой подать какой-нибудь сигнал. Малгося ожидала в заранее высмотренном месте — чаще всего, она выбирала не известные ему заведения — там пила кофе, глядела в окно, читала такие же нудные как ее любовь книжки, играла в змейку на своей «нокии», складывала лодочки из салфеток, рассыпала сахар, писала стихи, играла в «дартс», читала Уэльбека[65], пялилась в стенку и за окно, чтобы, в конце концов, позвонить Михалу и сообщить, где она сидит. Тот появлялся минут через сорок, озябший, промокший, переполненный стыдом. Затем он говорил, что подобная забава — совершеннейшая фигня и нужно придумать другую, а кроме того, что он проходил мимо этой пивнушки уже раза три и никак не мог догадаться, что Малгося торчит именно здесь.

Девушка пыталась игру раскручивать — выбирала местечки во вроцлавском зоопарке (клетка с тигром), в костёлах, парках, возле природных памятников. Михал посчитал, что Малгося — как всегда — пойдет в кафешку, посему, вместо того, чтобы блудить от записочки до розы, прочесал весь Рынок, окружающие площади и улочки, а поскольку зайти в заведение и ничего не заказать, это, согласитесь, бестактно, в зоопарк он доложился намного более подшофе, чем медведь коала тремя клетками далее. Увидав девушку — просто восхитительной после пятого пива — он упал на колени, прижал голову к животу Малгоси и так и застыл, в луже, пока смотритель не приказал ему, извращенцу ёбаному, валить отсюда к чертовой бабушке.

А в михаловой берлоге оказывалось, что Малгосю ожидает сюрприз, реализованный за счет учебы, игр, книжек и выпивки — хотя нет, от выпивки кое-чего оставалось, поскольку Михал, разыскивая в Сети рецепты шикарной жратвы, все время присасывался к бутылке пива. Он кликал картинки на мониторе, распечатывал, зачеркивал, сравнивал и — в хмельной концентрации — принимал решение, затем топал в магазин, чтобы, возвратившись, завязнуть в кастрюлях и кастрюльках. Он был способен забабахать ризотто, цыпленка в сметанном соусе или спагетти. Иногда Малгося появлялась раньше, сбрасывала сапоги и мчалась помогать, превращаясь в генератор несчастий: томатный соус у нее пригорал, духовка перегревалась, а потом они жрали — оооо… как они жрали, заевшись соусами, заевшись собой…

За несколько недель до экзаменов на аттестат зрелости молодежь сохраняла относительное спокойствие, зато учителя словно с цепи сорвались. В обязательном порядке были введены дополнительные уроки, хотя третьи классы заканчивали занятия через неделю. День за днем училки по польскому языку и истории собирали десятки несчастных в классах и бухтели, пока не становилось темно. Малгося пришла туда всего раз, напуганная перспективой выслушивания всяческих бредней. Школа была словно бешеный пес, который, прежде чем отпустить жертву, сжимает челюсти еще сильнее. Возле здания лицея она столкнулась с Беатой и Люциной, которые стояли, опираясь о заборчик, и, казалось, кого-то ожидали.

— Привет, — произнесли Беата с Люциной. Одновременно.

— Привет, — ответила Малгося, даже и не глядя в сторону подруг.

— Куда это ты идешь? — спросила Люцина.

— На занятия.

— А зачем ты идешь на занятия? — хотелось знать Беате. Малгося остановилась.

— Нарадоваться ими.

Девицы и не знали, что на это ответить.

— А не желаешь пройтись с нами? — предложила Люцина.

— Тут клёвая забегаловка, — дополнила Беата. — А то три года в одном классе, а вместе ни разу нигде и не были.

Малгося тупо вглядывалась в девиц, как будто бы только что ее облизал теленок, потом заговорил человеческим голосом и пригласил на кружку молока и на праздник с овцами посреди луга. Она попыталась угадать истинные намерения, но в глазах Беаты с Люциной, как обычно, видела одну лишь пустоту. А почему бы и нет? Но уже только кивнув в знак того, что согласна, она вспомнила, как сильно эту парочку не может терпеть.

— На одно пивко можно. Куда идем?

Очутились они на Рынке, в клубе «Яззда»[66], где все: бар, стены, стулья и даже люди были настолько розовыми, что хотелось полизать. Пол подсвечивался снизу. Девушки устроились в мягких креслах, круглый столик отличался глубокой чернотой. Люцина и Беата заказали джин со спрайтом и лаймом, Малгося выбрала пиво, обещая про себя, что выпьет его в одну минуту, а потом пошатается по городу. До встречи с Михалом осталось два часа. Люцина с Беатой сквозь толстое стекло кружки напоминали ей двухголового дракона-блондина.

Несколько минут они молчали. Малгося вспоминала всю необходимую информацию: сколько стоит тушь для ресниц, губная помада, каким дринком лучше всего упиться допьяна, какой парень лучше: имеющий автомобиль или же хату с теми же автомобилями. Об автомобилях представления Малгосы были совершенно никакими. Она опасалась того, что сейчас прозвучит вопрос, на который она не найдет ответ.

— И как там у Михала? — спросили обе.

Малгося посчитала, что попытка различить девиц — идея совершенно глупая.

— У Михала хорошо.

— Вы любите друг друга?

Малгося от изумления даже захлопала глазами. Взгляд она сфокусировала на тридцатилетней тетке с бешено белыми волосами, сидящей на высоком стуле. При этом она прекрасно видела ее стринги. Кольца на руках казались отлитыми из розового золота.

— А что нам еще делать? — выпалила девушка.

— А ты знаешь, ведь за него войны велись? Как только он появился. Все из нашего класса, — Беата потянула коктейль через соломинку, — только и размышляли над тем, как бы подклеиться. Ну а когда он пропал, ну, то есть, перевелся читать историю во второй «Це»…

— А тут мы увидали вас на той остановке, — прибавила Люцина, закуривая «вог» и выворачивая шею, чтобы не выдувать дым на Малгосю, — все эти дуры-биксы из нашего класса чего-то там пытались выступать. Это из ревности.

— Чего будешь делать после аттестата? — перехватила разговор Беата. — Будешь поступать, правда?

— Может быть, уеду куда-нибудь, — ответила Малгося.

Дискотечный бит колотился в баре, словно еврей-торгаш по пустой лавке.

Взгляд Люцины встретился со взглядом мускулистого типа в повернутой козырьком назад бейсболке. Парень улыбнулся, но его зубы были вовсе и не розовые. Они походили на упаковочную бумагу. Люцина фыркнула.

— За границу? С Михалом? А его учеба?

— Не следует тебе ехать, — очень серьезно прибавила Беата. — Только не ты.

— Ты знаешь, почему тебя не любят?

Этого Малгося не знала.

— Нет смысла обманывать, мы и сами считали тебя пустым местом. — Люцина скрестила ладони под подбородком. — Люди глупы и позволяют себя обмануть внешним проявлениям. Ты говоришь не так, как остальные. Иногда это раздражало, но сейчас уже нет. Мы пытались понять. Когда мы увидали тебя там, на остановке, все наши сучки…

— Ржали, — подсказала Беата.

— Это и вправду было гадко. Мы сидели, глядели на этих глупых пёзд, сделалось так не по себе… Стыдно, ой как стыдно! Как будто бы на себя глядели.

— Так что, Малгося, никуда не надо ехать, — Беата подсунула ей пачку сигарет, Малгося отрицательно покачала головой. — Уехать любая дура может. Вот пускай уезжают эти наши сучки. Ты нужна здесь. Я вот тут подумала, за эти три года оно всякого было, но и чего-то умного. И так оно и надо. А там ты себя погубишь. Ты зачем хочешь ехать?

— Девочки, пожалуйста, притормозите, — Малгося подняла руку, затем допила пиво. — Честное слово, я уже и не знаю.

— А тут нечего и знать, — рассмеялась Люцина, — просто я пытаюсь быть с тобой милой, потому что мне неудобно за прошлое. И еще, послушай…

— Ну да, — вмешалась Беата, словно что-то только сейчас припомнила.

— Не заскочишь ко мне прямо сейчас? На Швидницкую. У нас есть джин, водка, кое-чего еще.

— Это «кое-что» классное, — голос Беаты звучал эхом.

Малгося оглянулась по сторонам, как бы ища помощи в принятии решения. Эти две девицы — ведь их же ничего не объединяет, а если хата Люцины хоть немного походит на эту забегаловку, тогда они будут пить из меховых стаканов и блевать в плюшевую плевательницу. Почему бы и нет, подумалось ей. Только на минутку.

— А откуда у тебя эта студия[67]? — спросила Малгося.

Они сидели над бутылкой. Люцина дробила зелье и смешивала с табаком. Беата зыркала то на подругу, то на телевизор, где она нашла канал «Viva!». Обвешанный золотом негр делал странные жесты, как бы приглашая всех расистов открыть в него огонь. Вокруг него пританцовывал рой полуголых девиц, которые с явным отвращением отирались одна о другую.

— Вообще-то, она не моя, — пояснила Люцина. — Но будет моей. Пока что она принадлежит моей маме. После сдачи на аттестат я перееду сюда. Если, конечно, сдам, а я побаиваюсь.

По сравнению с норой Михала, эта однокомнатная квартирка — с паркетом, блестящей кафельной плиткой, телевизором на стенке и аудиокомплексом — производила огромное впечатление. Малгося редко бывала у других людей. Ей были известны лестничные клетки, безумная комната отца, постель у Михала. Ей хотелось хоть когда-нибудь пожить в такой — как эта — квартирке.

— Эти фильмы можешь взять, — показала Люцина и подсунула Малгосе стакан с выпивкой, слишком даже крепкой.

— Ее отец торгует такими, — соврала Беата. — Лю будет только рада, если чего-нибудь возьмешь.

— Лю? — удивилась Малгося. Она встала, подошла к полке. Большинство названий ничего ей не говорило.

— Ну, Лю! Чего в этом странного? — смеясь, спросила Люцина. Она искусно достала смятую бумажку, разгладила. Белый порошок от раздавленных таблеток «экстази». Еще недавно таблетки вызвали среди девиц чуть ли не скандал. Люцина твердила, что необходимо растереть три, Беата упиралась на том, что двух будет достаточно, потому что Малгося до сих пор ничего крутого не принимала, а кому надо, чтобы она отбросила коньки. Девицы обменялись конспиративными усмешками. Они чувствовали себя так, словно бы играли главные роли в какой-то крупной истории. Но, возможно, так в действительности и было.

— Закуришь? — Люцина протянула Малгосе мундштук.

— Травка по-настоящему классная. Ты еще никогда такой не курила, — подбадривала Беата.

— Знакомый из Голландии привез. Понятия не имею, чем там ее голландцы приправляют. Но клёвая!

Беата затянулась. Малгося взяла мундштук от нее. Дым раздражал горло, пришлось запить. Люцина сделала телевизор погромче и улыбнулась гостье: от всего сердца, откровенно, после чего тут же подлила Малгосе джина.

— Честное слово, клёвая, — сообщила она.

Разговаривали они о какой-то фигне. Еще недавно Малгосе подобные темы были просто противны: ну как можно сплетничать о запахе изо рта мужчин, об их косметике и звездах кино — но поскольку травка и правда была хорошей, девушка проникла в тему и сделалась ведущей. Она часто смеялась, раскачивалась на стуле, попросила еще выпивки. Ей вообще хотелось пить. А девчонки, несмотря на внешний вид, были совсем даже не плохими, возможно, простоватые и не слишком умные, но не плохие, чего нет — того нет.

— Закуришь, Гоха? — щелкнула пастью вторая голова дракона.

Гоха закурила. Она и не сориентировалась, когда осушила стакан.

— Гося, а ты Фурмана знаешь? Вот странный тип, мы, то есть: я и Лю, его хорошо знали. Вот послушай, что он был за перец. Жил он неподалеку от нас, и постоянно он был чуточку сюрной. И вот он начал чего-то выворачивать, людей нажучивать, и поначалу ему как-то все сходило. Мы с Лю идем, а туи летит мимо что-то такое странное и «привет» говорит. Мы его и не узнали. От домашнего солярия он почти черный стал, волосы себе доклеил, завил, сзади подвязал… Ну а как пошли в клуб, и там его ожидали, потому что Фурман, собственно, и не танцевал; и тут, ты послушай, все эти его распрекрасные волосики вдруг занялись огнем. Не знаю, может их чем-то облили, или они сами так горят. И вот представь: дискарь, здоровенный что твой хуй, темно, только огоньки сверху моргают — она произнесла это как «мыргают» — а тут тебе посредине огненный шар, и этот шар визжит, — тут все трое расхохотались, — мчится к бару, руками махает, и вот, слушайте, разбрасывает все что на нем золото, люди к нему рвутся, тот цепочку хочет содрать, тот — часы, тут парочка за браслетку дерется, а сам Фурман добегает до бара, и бармен, добрая душа, хватает бутылку «выборовой» и выливает на эту дурную башку, наверно подумал, что и погасит, и тут же дезинфицирует.

— Нну! — перехватила инициативу рассказа Люцина. — Я стояла ближе, так что все четко видела. Фурман стоял весь в огне, он бросился на пол, несколько типов как-то тот огонь погасили, и над всем этим дерьмом стоит тот бармен и пялится, то на бедолагу, то на бутылку. А в бутылке — никакая ни водяра, как ему казалось, а чистый спирт для бешеных.

— Ага, — подтвердила Беат, — спиртяга для настоящих бешеных.

Малгосе было весело, хотя история проплывала мимо нее, как будто бы она раньше ее где-то слышала и только повторяла про себя. А может это ее собственный рассказ? Девушке было не по себе, потому что хозяйки были такими милыми, а она сама как-то не могла припомнить ничего такого, чем могла бы отблагодарить. Она и не заметила, как снова осушила стакан. Это какой уже, третий или четвертый? Вкуса спиртного не чувствовала.

Тут Малгосю охватило чувство странного возбуждения и беспокойства, как будто именно сейчас она ожидала звонка, от которого зависит вся ее дальнейшая жизнь, или как будто бы за спиной кралась какая-то злобная тень. Что-то с этой квартирой не сходилось, телевизор скрежетал, несмотря на супер-пупер колонки, за окном безумствовали птицы и бумажки. Сердце стало биться еще быстрее. Она потянулась за сигаретой, закурить было крайне необходимо. Но на вкус она была какой-то не такой: сладкой. Ей хотелось этот дым втягивать в себя. И вообще: что-то подталкивало ее, подкалывало: она крутилась в кресле, поглядывая то на телевизор, то на повеселевшие лица хозяек. Сердце билось все сильнее, с каждым ударом все быстрее и быстрее, но перестать курить Малгося просто не могла. Она погасила одну и тут же прикурила следующую сигарету из пачки «Vogue». Что-то ее душило.

— Как я выгляжу?

Обмена взглядами Малгося не заметила.

— Да нормально.

— Побледнела немного.

— Самую чуточку.

— Вот как она.

— Как я. А вот такое знаешь? Мы тебе про защелку говорили? Хорошо, Бети, расскажи ты.

Для Малгоси «защелка» почему-то ассоциировалась с ручным оружием.

— Как через Интернет я познакомилась с одним парнем, — Беата закинула ногу за ногу. — Он учился на дантиста. Тебе, Гоха, он бы понравился, не такой как все. Очень красиво говорил о живописи. Вот только еще он любил трупы. Даже не знаю, почему. Но в своем медине он записался на какие-то занятия с трупами или на чего-то подобное. Ага, и приехал к ним какой-то пьяница, самый настоящий бомж. Все жаловался, что в носу ему чего-то жмет. И страшно болит. И действительно, одна часть носа у него была увеличена. И ты знаешь, чего там нашли?

— Защелку, такую оконную, — тут же продала Люцина.

— Он понятия не имел, откуда та могла взяться, несколько последних дней он совершенно не помнил. Ну, извлекли ее со всякими сложностями. Фотки сделали, я сама видела, так что знаю, что это правда. А этот мой коллега…

— Лукаш.

— Ну да, так он сказал, что они с этой защелкой потом спустились в морг и пытались мертвякам ее в нос совать, но так, чтобы не повредить тканей. И не смогли. Лукаш говорил, что это физически невозможно, и если бы сам не увидел, то никогда бы не поверил. Жаль, клёвый был парень, — задумалась она.

Совершенно неожиданно Люцина с Беатой показались Малгосе чертовски симпатичными; более того, она ломала голову над тем, почему не заметила этого раньше. Целых три года избегали они друг друга. И вот спросить, почему, раз теперь они сидят рядышком, болтают, словно старые знакомые, более того сплетничают, а по мнению Малгоси, именно сплетничание образовывало глубинную, самую интимную связь между женщинами. Ей даже вдруг пришла в голову шальная мысль поменяться косметикой: ее можно так шикарно вывалить прямо на стол или на пол. А потом пробовать, осматривать и при этом всем хихикать и просто смеяться. Но вместо того, она набрала воздуха и выпалила, чтобы иметь как можно быстрее за собой:

— Девки, вы классные. Я страшно вас люблю.

При этом она как раз прикуривала сигарету. Сначала Люцина, потом и Беата полезли обниматься. Малгося крепко прижала обоих и тут с изумлением заметила, что на белой блузке Люцины остался след от ее мокрой руки. До этого она никогда так сильно не потела, и в других обстоятельствах страшно обеспокоилась бы. Но не здесь, не в этом милом доме, с самыми замечательными девочками — нет, она просто не могла бы волноваться.

— Теперь будем встречаться часто, — обещала Люцина.

— Да, сложнее уж реже, чем раньше, — напомнила ей Малгося.

— Это как же? Пять раз в неделю! — щелкнула пальцами Беата.

— Ну понятно, школа, — рассмеялась Малгося. Она потянулась за новой сигаретой. Люцина придержала ее руку. Догоревшая всего до половины «вог» ждала в пепельнице. Малгося крепко затянулась, и в полумраке комнаты жар был похож на красную звездочку. А ей вдруг захотелось настоящих сигарет: красного «Мальборо» или «Лаки Страйк». Так, сейчас она выйдет, сейчас купит.

— Клё-лёвая травка, — пробормотала она. Голова кружилась. Люцина снова набила мундштук, теперь уже чистой травкой. Беата наполнила стаканы. Джина побольше, пару капель тоника.

— Послушай, — обратилась она к Малгосе. — Вообще-то, мы не должны были тебе говорить, но скажем.

— Ясное дело, скажем, — вторила ей Люцина.

— Мы собирались идти на выступление. На домашнее такое, камерное. И тебя с собой брать не хотели, но теперь желаем, чтобы ты с нами пошла.

— Нам было бы весьма приятно.

Малгося почесала нос. С пальца скапывал пот, под побледневшей кожей проступила темная, пульсирующая фактура жилок. Она глянула на часы. До того, как у Михала закончится лекция еще почти час. Времени куча, можно куда-нибудь и рвануть. Девушка мотнула головой в знак того, что согласна. Подружки прямо запищали от радости. Не прошло и мгновения, как Малгося визжала вместе с ними.

Она совершенно не помнила, как очутилась в туалете. Наверняка туда пришла, хотя ведь могла летать, а пришла сюда затем, чтобы обмыть лицо и поправить макияж. Малгося долго присматривалась к собственному отражению в зеркале. Зрачки расширены, кожа обтянула лицо, выделяя глазницы, но Малгося все так же нравилась себе. Ей хотелось бегать, хотя сама она едва шла. По дороге свалилась на крышку унитаза и вытащила сотовый, чтобы позвонить Михалу. Э-э-э, нет, звонок не годится, решила она и начала писать сообщение. Она все писала и писала, пока девчонки не стали барабанить в двери.

— Гоха?! Гоха?! Ты там живая? — кричала то Беата, то Люцина.

— Выхожу уже!

Малгосе еще удалось смочить лицо, поправить размазавшуюся тушь и прочитать то, что она послала Михалу:

«муси-пуси мой пузик, иду с Люциной и беАТОЙ НА ОДНО ПИФКО ДАМ ЗНАТЬ ОКОЛО 10 ОКЛОК и стеретимися. Цьом-цом в усьё, ТВОЯ МАЛГОХА НА ФСЕ 102 ГОХА»

В лифте было еще и ничего — Малгося только пошатывалась и хохотала — и лишь на дворе почувствовала чудную, нарастающую слабость. Ноги ее, слегка согнутые, поднимались на полметра над асфальтом, голова — та, да — оставалась на своем месте, но вот живот и руки разлетелись в три разные стороны. Ветер был теплым. Несмотря ни на что, стояла весна, и Малгося побежала, чтобы успеть на выступление вместе с ней.

Люцина схватила ее за плечо.

— Не туда! Не туда!

Девицы потащили Малгосю в противоположном направлении. Та — ради смеха — вырывалась и просила вызвать такси, лучше всего, с открытой крышей, чтобы забрать с собой не только их троих вместе с весной, но и всю вроцлавскую ночь.

— Это не так и далеко, — Беата взяла Малгосю под руку, помогла прикурить сигарету. — Тебе будет лучше немного пройтись.

— Немного пройтись — будет лучше, — Люцина шла сзади.

Малгося быстро курила. Вообще-то ей хотелось протестовать, ведь в такси нет грязных луж, шатающихся тротуарных плит и и других — в отличие от них самих — пьяниц. Но туг же идея перестала ей нравиться. Ночь была замечательная, ноги сами вошли в ритм.

Беата с Люциной перебрасывались словами у нее над головой, и Малгосе ужасно хотелось рассказать им чего-нибудь смешного. История сбегала из головы и сердца, чтобы оба ручейка встретились на языке и соединились для того, чтобы сорваться вниз и пропасть. Словно неудачные роды, как будто бы каждый рассказ был ребенком, — размышляла Малгося, — некоторые живут долго или коротко, а другие умирают при родах. Вот только почему я не могу вспомнить ничего смешного? Она не могла, потому что думала про Михала.

— Девки, я должна вам кое-чего сказать. Я страшно люблю своего парня, — прошептала она, сама не зная, зачем.

Охотнее всего она очутилась бы сейчас в его компании, вот так бы прижалась и стояла мгновение, а потом — чего там говорить, сделала бы с ним все, на что до сей поры им не хватало смелости. Трахались бы до самого рассвета, а то и до вечера, пока Михал не превратился бы в тряпку, оставшуюся от человека; в тряпку, которой можно было бы окутаться. Ну да, именно этого сейчас ей и хотелось. Пить, курить и не покидать кровати.

— Клё-лёвая травка, — припомнилось ей, — у нас есть еще?

— Ясен перец, — раздалось слева.

— Закурим, как только уже будем на месте, — прозвучало справа. — Ты же только-только курила. Едва идешь. А что ты станешь делать, когда будет нужно бежать?

Малгосе показалось, что над этими словами нужно поразмыслить, вот только головы для переваривания мыслей не было. Время шло как-то замедленно. Как ей казалось, они шли уже минут двадцать, тем не менее, она видела огни улицы, на которой недавно пиршествовали, так что можно было подумать, будто бы это сама Земля подшучивает над ними и крутится не в том направлении, в котором они стремятся. А стремились они прямиком в Святой Вроцлав.

Малгося узнала место. Ей было странно, что они находятся так близко от ее дома. Дома по другой стороне моста[68]были черными даже среди бела дня, не говоря уже о нынешнем времени; здесь толпились странные паломники; сюда люди приезжали целыми семьями, чтобы танцевать, петь песни и пропадать без вести. Зрители неустанно кружили, распевая песни или разговаривая. Один только странный мужчина с татуировкой на лице стоял неподвижно. Все пялились на черные дома, застывшие за этим типом. Он же направлял взгляд выше, куда-то над крышами.

— Мы же туда не идем? — испуганно спросила Малгося.

— Да ты чего, — ответила Люцина.

— И речи не может быть, — прибавила Беата.

— Концерт состоится вон там, подальше.

— По Оборницкой будет ближе всего. — Люцина схватила потную руку Малгоси. — Пройдемся туда, и все. Ну, Гося.

Тут нечего бояться.

Малгося подумала, что было бы чертовски нехорошо столкнуться сейчас с матерью или отцом, и ускорила шаг. Никто не обратил на них внимание, когда три девицы прорвались сквозь толпу паломников — они пахли верой, потом и горелым жиром — и дальше, мимо полицейских машин, скорой помощи и журналиста, у которого была такая рожа, словно он только что выслушал все речи Фиделя Кастро. Если бы поглядеть на девчонок сверху, именно так, как сейчас смотрю на них я — вы бы увидали два белокурых шарика, стерегущих маленькое черное пятнышко.

Шли они быстро. Людей оставили за собой. По обеим сторонам высился Святой Вроцлав. Дождь полил сильнее. Малгося сгорбилась, сигарета намокла. Она вздрогнула.

— Далеко еще?

— Подходим, — прозвучало в ответ. Девушка так и не поняла, с какой стороны. Не могла она видеть и того, что подружки переглядываются. Толпы были где-то у них за спинами. Со стороны Балтицкой людей практически и не было. А может, они попрятались. Свет уличного фонаря окрашивал дождевые капли. Промелькнуло такси.

Люцина отступила за спину Малгоси, покопалась в сумочке; девушка даже услышала шелест, как слышу я его сейчас — но обернуться не успела. Голова ее очутилась в пластиковом мешке. Малгося взвизгнула, подскочила, а Беата уже упала на нее сзади, прижала к земле. Малгося лицом грохнулась о тротуарную плиту, страшно было больно в носу, кровь из рассеченной брови размазалась по черной пленке. Не знаю, то ли Малгося потеряла сознание, то ли застыла от изумления — но Беата без какого-либо сопротивления крепко связала ей руки за спиной. Вдвоем подруги прижали Малгосю к земле. Осколок стекла вонзился девушке в щеку.

— Курва ты дурная, — просопела Люцина. Она умело отобрала у Малгоси сотовый телефон, — с тобой, как с дитём малым.

— Первого встречного-поперечного мы к себе не приглашаем. Нужно было подумать об этом.

— И не пить, не пить всякую гадость, не пить, — повторяла Люцина. Она уже подняла ногу, чтобы пнуть Малгосю. Беата вовремя схватила ее за щиколотку.

— Нет, — прошипела она, — ежели чего, мы тут не при чем…

Они потащили Малгосю за руки. Мешок был большой, он сдвинулся за лопатки, на высоту груди. Девушка пыталась было дергаться, отчаянно завопить, но ей не удалось. Иногда люди поворачиваются, слыша крик, но только не тут. Впрочем, рядом вообще никого не было.

Ноги у Малгоси были свободны, и она пыталась вслепую ими пинать, но потеряла равновесие и упала бы, если бы ее не придержали. Уже совершенно дезориентированная, Малгося просила сжалиться, что если она в чем-то сделала им неприятность, то ужасно об этом жалеет. Или, возможно, это такая игра, новая забава, точно так же, как инициация в секретном клубе американского колледжа. Да нет, не игра это — когда играют, не бывает так больно. Люцина с Беатой схватили свою жертву под локти и потащили в сторону теннисных кортов, выдумывая все новые и обидные ругательства.

Они проходили мимо выросших неизвестно когда и жилистых, словно баобабы, древесных стволов и пучков травы, вымахавшей выше человеческого роста. Девицы останавливались через каждые десять-двенадцать метров, бросая Малгосю лицом в размокшую землю, передыхали, поднимали свою жертву и тащили дальше. Малгося поняла: лучшее, что она может делать, это пассивно сопротивляться. Тогда она крепко свела колени и напрягла мышцы.

Люцина с Беатой чувствовали дрожь, проходящую через самый центр позвоночника. И бешенство. Таскаясь по грязи они забрызгались по пояс.

Поначалу они хотели затянуть Малгосю в самый центр массива, впихнуть в ближайший подъезд и сбежать. Но им не хватило смелости. Они не чувствовали магии, один только страх. А в страхе ничего магического нет. Люцине казалось, будто бы она очутилась в гробнице. В окнах не горел свет; более того, стены были настолько гладкими и черными, что не было видно и самих окон. Здесь даже дождь падал бесшумно.

Сейчас они стояли напротив улицы, чтобы видеть фонари. Кое-что, помимо черных стен, изменилось здесь еще, вот только девицы не могли понять — что. До Беаты это стало доходить, когда она поднимала Малгосю с асфальта. Здесь было меньше воды, чем где-либо еще. И дождь. Он был теплым и густым, будто компот.

— Пошли, — шепнула она, — мне страшно.

Малгося пыталась что-то сказать. Мешок, грязь, кровь и вода — сейчас все это было у нее во рту. Девицы дернули ее раз, другой, разогнали — как только могли и отпустили так, чтобы Малгося полетела вслепую, прямиком в черную стенку. Девушка ударилась лбом, совершила странный полуоборот и рухнула на землю. Могу поклясться, что Святой Вроцлав застонал.

— A-а, мы сделали это! — Люцина захлопала в ладоши. — Я не знала, я не знала, что…

Беата схватила ее за руку. Она не отрывала взгляда от Малгоси, которая, придя в себя, кашляла и пыталась перевернуться на спину. При этом она терлась головой об асфальт, пытаясь снять мешок.

— Пошли отсюда, Лю, — попросила Беата.

Подруга только расхохоталась.

— Пошли уже. — Только не говори, будто бы ты боишься, — попросила Люцина, но ведь Беата и вправду этого не говорила. Она потянула подружку за собой так, что та чуть ли не упала, потом помчалась, что было сил, лишь бы подальше. Подальше от Малгоси и черных стен, в место, где дождь будет холодным, как ему и следует, где имеются люди и огни.

Они вернулись на Швидницкую, чтобы переодеться, поправить макияж, допить джин и проглотить по таблетке. Теперь уже они могли себе это позволить. Одна с другой практически не разговаривала. В себя толком Беата пришла только в клубе. Этой ночью ее сердце билось сильнее, огни были какими-то другими, их пульс слепил, бит вообще вылетал за пределы вселенной. Похоже, выпила она лишнего, потому что очнулась в туалете. Какой-то перец, которого в иных обстоятельствах она посчитала бы даже пристойным, теребил ей груди и осторожно покусывал то один, то другой сосок. Увидав, что девушка плачет, он отскочил. Ему показалось, что он сделал ей больно.

Самой возвращаться к себе домой ей не хотелось. Спали подруги в кабинете Фиргалы, прижимаясь одна к другой. Засыпая, Беата чувствовала на себе запах грязи, мужчины и чего-то еще, чего она не могла идентифицировать.

Люцину разбудил шум. Горло опухло от сигарет; протрезвление пока что не пришло. Девица увидала обеспокоенную Беату, бегающую туда-сюда между комнатой и кухонной нишей. Волосы подруги были мокрыми, от нее пахло спиртным и бальзамом для душа. Она собирала одежду в черный пластиковый мешок, точно такой же, как они натянули на голову Малгосе. Кроме того, она вытащила пылесос, ведро с водой и мокрую тряпку. Глаза Люцины расширились. Она спросила, чего подруга вытворяет.

— Убираю, — ответила на это Беата, потом показала на мешок с одеждой: — А это надо спалить.

Люцина даже уселась в постели.

— Ты чего, молодая, дури наелась? На кой ляд сжигать хорошие вещи?

Беату затрясло от холода и страха.

— А вдруг кто придет, полиция… Они теперь могут найти капельку крови. Комок грязи. Мы же толком не отстираем. — После этого слезы полились ручьем. — Я боюсь, чего же это будет, ты понимаешь, после того, что мы наделали.

Она упала в кровать к Люцине, положила той голову на живот, а подруга гладила ее по волосам: осторожно, заботливо, ласково.

— Тебе нечего бояться, — терпеливо поясняла она, — эта дура не умерла. Она всего лишь пропадет. И наверняка уже не вернется. Просто пропала, пропала, — повторяла она словно заклинание, — то есть — ничего и не случилось. Если почувствуешь себя лучше, можешь убирать. А с тряпками, возможно ты и права. Лучше всего будет их выбросить.

Малгосе удалось стащить мешок с головы, но вот с освобождением рук пошло труднее. Поначалу она пыталась вытащить из петли запястья, потом разорвать веревку; в конце концов, на помощь пришла разбитая бутылка. Пришлось долго повозиться, прежде чем удалось сделать надрез. Девушка массировала запястья, как вдруг в голову пришла мысль, что высвобождаться было и не нужно. Можно ведь было лежать здесь и дальше, в этой теплой воде.

Малгося ощупала лицо. Два зуба были надколоты, на лбу и брови порезы, весьма болезненный синяк на щеке. А вот колени болели ужасно. Наркотик постепенно терял силу, зато спиртное начало действовать вдвойне, заставляя лежать. Задавленные и одурманенные всем тем, что там имелось у дилера мозги девушки начинали работать все успешнее. Она помнила, зачем попала сюда, и даже смогла представит, как замечательно отплатит подругам за все то добро, которое на нее вывалили. Ей даже удалось подняться на ноги. И тут же она потеряла равновесие. Пришлось схватиться за стенку. Черную и теплую.

Вот тут Малгося струхнула. Ее окружали темные дома, лицо бомбардировал теплый дождь. Девушка побежала вслепую, надеясь, что заметит какие-нибудь огни, но, чем дальше она бежала, тем темнее становилось. Тут вспомнилось, как шла она сюда с девками, и что короткий путь казался долгим. Может, и сейчас происходит нечто подобное?

Дрожащими руками она поискала телефон, но тот — как ей подумалось — выпал где-то по дороге, а может он где-то тут? Взглядом Малгося обвела окружающую местность. Потом схватилась за голову и побежала, сама не зная — куда, упала, снова бежала, потом ползла, сдирая руки до крови. Дождь усилился, и хотя был он теплым, вода теплее, чем душ, Малгося замерзла изнутри.

— Где это я? — ну да, голос принадлежал ей.

Похоже, это все действие чертовой травки; девушка была готова поклясться в том, что кольцо массива плавно замкнулось, закрывая путь для бегства. Тогда она повернула в другую сторону, пыталась бежать, грохнулась в воду, успев спасти лицо в самый последний момент. Сейчас она стояла на четвереньках, подпираясь ладонями. Все вокруг потемнело.

— Где я?! — закричала она.

Оттерла глаза. Окружающий мир кружил гигантской каруселью.

«Где ты?» — такой вот голос, а то и множество голосов раздались со всех направлений одновременно, отражаясь от стен Святого Вроцлава. «Где ты, где ты, где ты, где ты….???»

Нет. Невозможно. Не так.

Девушка поднялась. Шла медленно. Ей уже некуда было спешить. Только дальше, во мрак.

«Где ты, Малгося?»