Связь времён. В Новом Свете

Коротко об авторе

Все беды советской жизни доставались мне в каком-то ослабленном виде — как прививки.

Побывал в кабинетах НКВД — но за два месяца до рождения, когда беременную мать вызывали на допросы из-за арестованного мужа.

Отец погиб в пучине террора — но забрали его ещё до моего рождения, так что я даже не успел узнать его и полюбить.

Провёл четыре года за колючей проволокой — но ещё в дошкольном возрасте, когда мать работала в лагере для малолеток под Казанью.

Рос среди вооружённой ленинградской шпаны — но отделался сломанным в драке носом.

Школьником месяц пролежал в Боткинской больнице — но с диагнозом «скарлатина под сомнением», так что в отдельной палате, как какой-нибудь академик.

В четырнадцать лет был «арестован за шпионаж» (фотографировал черноморский пляж) — но отпущен по недосмотру милиционера.

Жидом обзывали не раз, однако русская фамилия и помятый нос скрывали мою неправильную половину так успешно, что в институте был даже допущен на военно-инженерную специальность.

Отслужил в Красной армии — но всего пять недель и без чистки гальюнов.

Ну, разве не везунчик?!

Детство среди уголовников научило меня одной вещи: что бояться не только стыдно, но и опасно.

Опьянение противоборством — «кто кого?»—тешит меня в бридже, в рыбалке. Этого мне вполне довольно, и в отношениях с людьми я могу оставаться свободным от злобного «кто кого?».

Глядя, как окружающие радостно состязаются в искусстве презирать ближнего, сразу видишь, какого ежедневного удовольствия ты лишён.

Первую часть своих воспоминаний я должен был бы назвать «В тылу врага».

«Помоги, Господи!» — вопим мы.

«Помоги Господу», — слышим в ответ.

Не постыдная уступка собственной похоти, а радостное дарение себя друг другу — вот суть настоящего любовного свидания.

Угостить обедом, угостить беседой, угостить романом.

Вдруг мелькнул обжигающий страх: «А не готовит ли меня Господь своими щедрыми дарами на роль нового Иова? Как показать Ему, что я не готов, не гожусь, не выдержу?»

Сколько прекрасных минут, сколько счастливых возможностей отняла у меня проклятая страсть к ясности.

Насмешница судьба дала ему огромную власть над умами, но не дала умов, над которыми стоило бы властвовать.

С тревогой пытаюсь понять, почему во мне нет страха и стыда за собственную греховность. Признаю, что грешен, — и не стыжусь. А чего стыжусь? До слёз, до жара в щеках, до ненависти к себе — всю жизнь — только одного: когда отдал хотя бы крупицу свободы от страха или за подачку.

Он нашёл много изящных ответов на вопросы, которые перед его современниками ещё и не вставали.

Мир помнит только тех, кто посмел потребовать Невозможного — от себя, от мира, от Бога. Я смиренно признавал, что никогда не решусь на такое, даже если это будет грозить мне полной безвестностью. И вдруг, в 1993 году, потребовал невозможного у россиян: не стрелять из пушек по неправильному парламенту.

Дерматологам не удалось определить природу красных пятен, блуждающих по моему высокому лбу. Не может ли оказаться, что это просто скопища отвергнутых мною мыслей?

Спасительная способность кустарничать продолжала выручать меня и в Америке. Здесь я уже служил сам себе автомехаником, адвокатом, бухгалтером, водопроводчиком, врачом-диагностом, маляром, парикмахером, плотником, поваром, садовником, фотографом, электриком и — как это ни невероятно — дантистом: регулярно подтачивал вставную челюсть круглым напильником, вставленным в электрическую дрель.

«Бремя добра» я уже написал. Теперь нужно написать книгу «Гнёт любви».

Зачем я так сержусь на уловки неведенья, применяемые моими друзьями и близкими? Наверное, из-за того, что, пока уловки срабатывают, все мои ответы на трудные вопросы бытия, отысканные с любовью и гордостью, им на хрен не нужны.

Я смотрю на собственную ладонь, на петляние кровеносных сосудов, на подрагивание сухожилий, на движение суставов и думаю: «Ради какой же великой задачи было создано это хитроумнейшее устройство руки и всего остального тела? Разве могут у меня найтись силы, чтобы справиться с подобной задачей?»

Поза благородного негодования явно доставляет людям огромное удовольствие и почтение окружающих. Вот бы научиться принимать её!

Маленькая птица кормит здоровенного птенца кукушки не потому, что она дурёха, обманутая материнским инстинктом, а потому, что кормить птенца — это главное счастье на свете. Мне ли не знать!

Нет, неправда, — во мне полно сильных чувств. Но это главным образом любовь и благодарность, которые никому не интересны. То ли дело обида, зависть, тоска, презрение, злоба.

Я написал три исторических романа, и в центре каждого из них — фигура богоискателя. Нельзя ли на этом основании объявить их автобиографическими произведениями?

Жажда любить и быть любимым умирает последней.

«Как зовут твоё Непостижимое?» — спрашивает Ефимов.

«Сила тяжести», — отвечает Ньютон.

«Флогистон», — отвечает Ломоносов.

«Атом», — отвечает Менделеев.

«Либидо», — отвечает Фрейд.

«Квант», — отвечает Макс Планк.

«Поле», — отвечает Эйнштейн.

«Пассионарность», — отвечает Лев Гумилёв.

«Вирус», — отвечает Леонид Марголис.

Но всё это лишь псевдоответы, направленные на то, чтобы увернуться от кантовской вещи в себе. И лишь ответ Шопенгауэра предлагает не что-то умозрительное, а то, что каждый знает в себе доподлинно: ВОЛЮ.

У меня есть вера, но нет единоверцев.

Каждый день идёт вокруг нас великая война человека с врагом по имени Одиночество. И я всем сердцем люблю каждого солдата этой войны и всем сердцем скорблю о погибших.

Философия способна спасать только самих философов.

Всю жизнь любил роль кормильца и хлебосола: набрать грибов, наловить рыбы, накупить провизии в магазине, устроить ужин, пикник, вечеринку, пир. Не возражаю, если роль кормильца сохранится за мной и после смерти и авторы диссертаций о книгах Ефимова получат свои честные профессорские оклады.

Старость берёт своё и сильно прихватывает моего.

Наши старческие хвори — это просто гуманный способ научить нас принимать смерть с радостью и облегчением.

— Чем же ты был так счастлив, счастливчик?

—Тем, что довелось мне многих любить и довелось многим выразить свою любовь: друзьям, поэтам, женщинам, музыкантам, художникам, детям.

Если бы большевики не разрушили всемогущество православной церкви, я никогда не смог бы расслышать ясный и светлый зов Христа, утопленный в океане языческих суеверий официального богословия — просто не стал бы Его слушать.

Что доставляет наибольшую радость?

Гость, садящийся за твой стол.

Ребёнок, потянувшийся к твоему подарку.

Женщина, возвращающая взгляд.

Слово, достигшее цели.

Завершение книги, скульптуры, симфонии, собора принято отмечать праздничным торжеством. Но главное творение человека есть прожитая им жизнь. Поэтому и завершение её — то есть смерть — должно сопровождаться музыкой, танцами, фейерверком, пиром. Что и делается в одной мудрой провинции в Индии.

Три четверти века за плечами. Всё хорошо, в доме мирно и дружно, здоровье не подводит, молитвы — только благодарственные. Чего не хватает? Немного устал притворяться, будто «Практическая метафизика» и «Седьмая жена» мною ещё не написаны.

Не думай вперёд. Думай вверх.

Всё измерено, взвешено, подсчитано в этом мире — даже число смертных грехов. А я, невежда, до сих пор знаю только один: намеренная, упоённая собой жестокость.

Вы попадаете на прекрасную вечеринку, на весёлый пикник, на концерт под открытым небом. Знакомитесь с другими гостями, угощаетесь, выпиваете, флиртуете, красуетесь, танцуете, заводите дружбы, ссоритесь, женитесь, строите дом, пишете книгу, рожаете детей, сажаете деревья.

Вечереет. Скоро конец празднику. Вам приходит в голову, что хорошо бы отыскать Хозяина, представиться, поблагодарить за полученное удовольствие.

Так на закате дней рождается религиозное чувство у людей счастливых.

В своё время прочитал стихотворение Кавафиса «Фермопилы» (в переводе С.Ильинской), про которое подумал: были бы в моде эпитафии, я мечтал бы заслужить вот эту. Мечтаю и до сих пор: