Сын из Америки

Модница

И как это богатая девица ухитряется остаться незамужней? Этого, дети мои, никто вам не объяснит.

Недостатка в партиях не было. Две ее сестры вышли замуж, а три брата женились, каждый в свой срок, но она, Адель — по-настоящему ее звали Ходель, — осталась старой девой. Мы жили в их доме, и хоть она была старше меня по крайней мере лет на двадцать, мы подружились. Брачные маклеры все еще ходили за ней по пятам, хотя ей тогда уже было за сорок. Ее отец, реб Самсон Цукерберг, был богачом, имел долю в сахарном деле. Ее мать была родом из ученого семейства.

В юности Адель вовсе не была безобразной, хотя она всегда была слишком худой — маленькая, безгрудая и смуглая, как мать. Глаза ее были черными и волосы тоже, хотя позднее в них прядями пробилась седина. В нашем городе такие волосы называли кладбищенской травой. И все-таки женщины куда безобразней находили себе мужей. По тем временам старые девы были в диковинку даже в семьях портных и сапожников. Чего-чего, а еврейских женских монастырей на свете нет.

Иные девицы не могут найти себе мужа из-за дурного нрава или оттого, что слишком разборчивы. Адели некогда было злиться. Все неприятности происходили с ней из-за помешательства на нарядах. Она попросту не могла больше ни о чем думать. Не верите? Один проповедник приходил в наш город и сказал, что все может сделаться — как ее? — страстью, даже лузгание семечек. Мысли Адели были поглощены нарядами. Даже когда ее знакомили с мужчиной, она прежде всего подмечала и рассказывала мне, как тот одет. Она толковала о том, что ворот его рубахи слишком открыт, пальто расстегнуто или что его ботинки не начищены. Она замечала то, на что другие не обращают внимания. Раз она рассказывала мне об одном мужчине, что у него пучки волос в ноздрях и что это ей отвратительно. Какое дело женщине до таких пустяков? Другой раз она жаловалась, что от жениха плохо пахнет. Я помню ее присловье: «Все мужчины смердят». Это же ужас так рассуждать. Как будто мы, женщины, созданы из одних розовых лепестков. У нее была странная привычка все время мыться. При ней почти всегда был флакон нюхательной соли. Сколько раз я ее угощала чаем или яблочным компотом, и она всегда находила пылинки или крапинки сажи на посуде. В те времена если кто сшил себе платье или костюм, то уж носил его годами, но если Адель надевала что-нибудь три раза кряду — это уж было слишком. После смерти отца она унаследовала его дом и лавки в том же доме. Старик к тому же отложил для нее приданое, но все это состояние она износила на себе.

Хоть Адель и была старой девой, ее приглашали на свадьбы, обрезания и помолвки. У нее было много родственников в Люблине и в Варшаве. Она всегда носила им подарки, и из-за каждого подарка устраивала страшную суету. Всякая безделушка должна была быть такой, а не этакой и подходить к случаю.

С тех пор как я впервые встретилась с ней, я все время слышала от нее одно и то же: «Мне нужно идти на примерку». Нынче это накидка, в другой раз — юбка, а в следующий раз — жакетка или блузка. Ей вечно нужно было спешить к сапожникам, модисткам, скорнякам и портнихам. Все должно было быть под стать. Если платье зеленое, нужны зеленые туфли и зеленая шляпа. На шляпе должно быть зеленое перо, и зонтик должен быть зеленым. Кто еще в Люблине хлопотал о таком вздоре. Разве что дамы из поместья или жена губернатора.

А обойдешься ли одной примеркой? Тут у нее — лишняя складка, там — вставка кривая. Она выписывала журналы мод из Парижа со всеми новыми фасонами. Обычно моды сперва доходили до Варшавы, а потом примерно через год — до Люблина. Но раз уж Адель получала журналы прямо из первых рук, все у нее получалось задом наперед. Едва начнут носить платья покороче, а она уже заказывает длинные. Все портные сбились с толку. Когда она выходила на Левертовский проспект, прохожие останавливались и глядели на нее, как на помешанную.

Пока были живы ее мать и отец, брачные маклеры не теряли надежды. Они устраивали встречи с мужчинами, и всякий раз для такой встречи она наряжалась, как невеста. Но ничего из этого не выходило. Когда родители умерли, брачные маклеры отступились от нее. Сколько можно бегать за этакой особой. Если девица никого не хочет, ее в конце концов оставляют в покое.

Я вышла замуж, когда мне было семнадцать. Когда ей перевалило за пятьдесят, у меня уже были взрослые дети. В тридцать шесть лет я стала бабушкой. У нас была галантерейная лавка. Мы продавали мерный лоскут, подкладку, холст, украшения и пуговицы. Наша лавка была в ее доме, и она всегда что-нибудь выискивала: пуговицу, ленту, кружева, бусы. Она простаивала в лавке часами — что-то щупала и разглядывала. Мой муж, упокой, Господи, его душу, был по природе гневливый мужчина. Он не терпел ее. «Что она ищет? — спрашивал он. — Прошлогодний снег? Для кого она наряжается? Для ангела смерти?» Он сам не знал, насколько был прав. Она приходила и задавала мне вопросы, как будто я понимаю в таких вещах. «Можно ли носить зеленую шаль поверх коричневой накидки? Как одеться на праздник по поводу рождения первенца?» Вы, молодые, не знаете, но в то время моды были совсем другими: ротонды, узкие длинные юбки с перехватом внизу и еще сама не помню что. Вам небось кажется, что в прежние времена люди ходили в убогой одежде. Вовсе нет. Тот, кто мог себе позволить, разряжался в пух и прах. Но Адель, Боже сохрани, дошла до умопомешательства. У нее было около пятидесяти кринолинов. Все ее шкафы были забиты. Еще она любила мебель и антикварные вещицы. Родители оставили ей вдоволь безделушек, но чуть ли не каждую неделю она покупала еще какую-нибудь безделицу: сперва такое зеркало, потом этакое, стул на прямых ножках, стул на гнутых ножках.

Она не раздаривала своих старых вещей. Нет, она искала, кому бы их продать. Когда вы что-нибудь покупаете, торговец ждет от вас хороших денег. Но когда вы продаете те же вещи, покупатель старается взять их за бесценок. Ее обманывали и грабили. Я уже говорила, она совсем высохла — кожа да кости. Ей просто некогда было есть. У нее была кухня и посуда не хуже царской, но она редко что-нибудь стряпала. В прежние годы у нее была служанка. Теперь она отпустила служанку, потому что все деньги уходили на баловство. По тем временам полнота считалась красивой. Даже тучные женщины носили накладки на бедрах и турнюры, чтобы казаться круглее. Корсеты надевали, лишь отправляясь за границу. Адель каждое утро надевала корсет так же непременно, как благочестивый еврей — свой талес. Такой сморщенной и тощей, как она, корсет был нужен, как дырка в голове, и все же она не смела ступить за порог без корсета, как будто кто-нибудь мог заметить, есть он на ней или нет. Всем наплевать. Ходи хоть нагишом. Ее сестры были уже бабушками и прабабушками. Адель и сама могла бы к этому времени быть бабушкой. И все равно, моя дверь открывалась, входила Адель, черная как уголь — щеки ввалились, под глазами мешки, — и говорила: «Лея Гиттель, я еду на воды, и мне нечего надеть».

Богачи, страдавшие желчным пузырем или печенью, обычно каждое лето ездили в Карлсбад, Мариенбад или хотя бы в Налентшов. Слишком полные отправлялись во Франценбад, чтобы сбросить вес. Иные ездили в Пижчаны принимать грязевые ванны. Какие заботы у богачей? Еще туда ездили устраивать браки. Везли своих дочерей и водили их там по кругу, как коров на базаре. Там хватало и брачных маклеров и молодых людей, приглядывавших себе богатую девицу. Они толпились там, как на ярмарке. Девицам полагалось пить минеральные воды, пока мамаши острым глазом высматривали будущих женихов.

Если у вас дочери, что тут поделаешь? Но для чего Адели эти ванны? Она ездила туда показать себя во всей красе и посмотреть, что носят тамошние женщины. Ее там знали и смеялись над ней. Она расхаживала одна-одинешенька или привязывалась к какой-нибудь подружке из Люблина и ходила за ней по пятам. Она избегала мужчин, да и они вовсе не бегали за ней. Вместо того чтобы поправиться на курорте, она возвращалась совсем истощенной. Она все видела, все слышала, знала про все интриги. И в те времена не все были святыми. Девицы из богатых домов знакомились с офицерами, мошенниками и черт знает с кем. Стоило какой-нибудь девице уронить платок, и тотчас являлся волокита — поднимал платок и раскланивался перед ней, словно она графиня. Он шел за ней и пытался условиться о свидании. Мамаша тащилась следом, лопаясь от злости, но не смея ничего сказать — новые времена уже начались. И когда они только начались, эти новые времена? Яйца стали учить куриц. И все же девица должна была иметь — как ее? — незапятнанную репутацию, и, если девица вела себя слишком дурно, она становилась притчей во языцех. Так или эдак, но всегда случались неприятности. И все же девицы оказывались помолвленными. А что еще надо?

Но Адель только зря переводила деньги. Она покупала груды шелка, бархата, кружев и всякой всячины. На границе ей приходилось платить пошлину, и вся дешевизна шла прахом.

Да, на Рош Ашана и Йом Киппур Адель покупала себе место в синагоге. Но одевалась так, что и представить невозможно. Она готовила себе целый гардероб как на свадьбу. На самом деле она никогда не была благочестивой. В синагоге она не молилась, а пялилась на женские наряды. Порой ее место оказывалось рядом с моим. Кантор запевал литургию, женщины обливались слезами, а Адель все шептала мне на ухо про платья, украшения, про то, как одета одна и как разрядилась другая. Ей тогда уже шел седьмой десяток. По правде сказать, она никогда не выглядела прилично, несмотря на все свое модничанье. Была в ней какая-то убогость, которую не могли прикрыть наряды. Как-то получалось, что она всегда казалась растрепанной и помятой, словно спала одетой. И все же никому в голову не приходило, что она способна сделать то, что она потом сделала.

Говорят, что старые девы не живут подолгу. Чистый вздор. Эта Адель пережила двух своих сестер и трех братьев. Она лишилась зубов и осталась с пустым ртом. Почти все волосы ее вылезли, и ей приходилось носить парик. Тем временем я потеряла мужа, но осталась жить в том же разваливающемся доме, хоть мне и пришлось отказаться от лавки.

К чему я это все говорю? Да, Адель. Она по-прежнему наряжалась, бегала к портным и глядела, что бы такого купить по дешевке, точно так же, как в молодости. Однажды, когда я пришла к ней домой, она стала рассказывать мне о том, кому оставит свое имущество. Она написала завещание, упомянув всех своих родных — женщин, не мужчин. Этой племяннице — шубу, той племяннице — другую шубу, одной — персидский ковер, другой — китайский ковер. Никто не отказывается от наследства, но кому нужна одежда сорокалетней давности? У нее были наряды времен короля Собеского[53]. У нее было белье, которое она ни разу не надела, но стоило дотронуться до него, и оно расползалось как паутина. Каждое лето она пересыпала имущество нафталином, но моль все равно добиралась до него. У нее было с десяток сундуков, и она их все открыла передо мной. Когда-то за эти вещи заплатили бы по-царски, но теперь они не стоили ни гроша. Даже ее украшения успели выйти из моды. В прежние времена носили тяжелые цепи, большие броши, длинные серьги и пудовые браслеты. А теперь молодым женщинам нравится что полегче. Ну вот, значит, я слушала ее и кивала.

Вдруг она говорит: «Я готовлюсь и к будущей жизни!» Я подумала, что она оставляет что-нибудь бедным невестам или сиротам, но она открыла какой-то сундук и показала мне свои саваны.

Люди добрые, много я повидала на своем веку, но, когда я увидела эти саваны, я не знала, смеяться мне или плакать: самое дорогое полотно, кружева так и пенятся, капюшон впору папе римскому. Я сказала ей: «Адель, евреев не облачают в роскошные погребальные наряды. Я не сильна в Писании, но знаю. Это гои наряжают своих мертвых кто во что горазд, а всех евреев погребают одинаково. И зачем покойнику модничать? Чтоб понравиться червям?» А Адель сказала: «И все же мне нравятся красивые вещи».

Я сообразила, что она не в своем уме, и сказала ей: «Мне-то что, но погребальное общество никогда этого не допустит». Думаю, она ходила спросить у раввина, и тот сказал ей, что саваны делаются из грубого полотна. Нельзя использовать даже ножниц — полотно приходится рвать. Женщины не сшивают их, а лишь сметывают. Зачем хлопотать о теле после того, как оно перестало существовать?

По закону, если кто-нибудь умирает в первый день праздника, похороны устраиваются на второй день. Это разрешено. Но как быть с саваном? Никому не позволено шить саван в праздник. Есть старухи, которые заранее готовят себе саван, и, если возникает нужда, они уступают его, а семья или община возмещают им убытки. А если не возмещают, много ли стоят несколько локтей полотна? Есть поверье, что отдавший саван будет жить долго, а каждый хочет жить, даже тот, кто уже одной ногой стоит в могиле.

Тогда в месяц Элул[54] случилась настоящая эпидемия. Накануне Рош Ашана и на следующий день умерло человек двадцать. Женщины из погребального общества знали, что у Адели запасены саваны, и пришли просить их. Кто откажет в такой просьбе? Но Адель сказала: «Я не отдам свои саваны». Она открыла сундук и показала им свое сокровище. Женщины едва взглянули и стали плеваться. Они ушли, не пожелав ей доброго праздника. Я при этом не была, но Адель прибежала ко мне в слезах. Чем могла я ей помочь? У меня тоже было тяжко на душе от своих бед. Покуда муж был жив, праздник Рош Ашана и впрямь казался праздником. Обычно муж трубил в шофар[55] в синагоге. Он читал благодарственные молитвы не над кистью винограда, как у других, а над ананасом, стоившим пять рублей. Когда женщина одна, дети переженились и разбрелись по всему свету, что делать? А она приходит плакать у меня на плече. Она боялась, что мой покойный муж отомстит ей. Я утешала ее. Я ей сказала, что, если бы мертвые вмешивались в дела живых, мир не смог бы существовать. Если кто покинул эту землю, все счеты с ним забыты.

Не знаю, из-за саванов или просто я была в огорчении, но я перестала навещать ее. И она ко мне не ходила. По правде сказать, о чем нам было разговаривать? У нее не было ни детей, ни внуков. Рано или поздно она начинала лепетать о своих нарядах. Она согнулась и сморщилась. Мне даже казалось, что она грязная. На лице ее выросло много бородавок. Мы жили в разных подъездах, и я почти забыла о ней.

Как-то раз одна женщина, моя соседка, пришла ко мне и сказала: «Лея Гиттель, я хочу тебе кое-что сказать, но ты не полошись. В вашем возрасте нельзя слишком огорчаться».

— Что случилось? — спросила я. — Небо обрушилось на землю или воры из Пяска сделались честными людьми?

Она сказала:

— Услышав о том, что случилось, ты подумаешь, что я сошла с ума, и все же то, что я скажу, — правда.

— Ну, — сказала я, — хватит ходить вокруг да около — выкладывай.

Соседка бросила на меня испуганный взгляд и сказала:

— Адель того гляди обратится.

— Боюсь, — сказала я соседке, — ты впрямь не в своем уме.

— Я знала, что ты так скажешь, — ответила соседка. — Священник навещает ее каждый день. Она сорвала мезузу с дверного косяка.

— Да сбудутся мои дурные сны на наших супостатах, — сказала я. — Я еще понимаю, когда молоденькая становится отступницей для того, чтобы поправить свои дела. Иной отдаст загробную жизнь за несколько лет хорошей жизни на этой земле. Но зачем обращаться старухе?

— Вот и я бы хотела это знать, — сказала соседка. — Я стучала в дверь к Адели, но она не открыла. Пожалуйста, сходи к ней, вдруг тебе удастся узнать, что случилось. Священник приходит к ней каждый день и сидит у нее часами. Кто-то видел, как она входила в женский монастырь.

Меня как громом поразило.

— Ладно, — сказала я, — пойду узнаю.

Я была уверена, что все это либо ошибка, либо вранье. Даже в безумстве есть какой-то смысл. И все же, когда я захотела встать, мои ноги стали тяжелыми, как бревна. Я знала свою соседку — она была не из тех, кто придумывает небылицы.

Я подошла к дверям Адели — на косяке больше не было мезузы. На том месте, где висела мезуза, остался след. Я постучала в дверь, но никто не отозвался. Должно быть, это сон, сказала я себе. Я ущипнула себя за щеку — щеке было больно. Я продолжала стучать до тех пор, пока не услышала шаги. В дверях Адели был глазок с откидной заслонкой изнутри. Если живешь одна, вечно боишься воров, особенно когда твои шкафы битком набиты. Она уставилась на меня одним глазом, и меня пробрала дрожь. Она чуть приоткрыла дверь и через щель спросила меня сердито:

— Что тебе надо?

— Адель, ты не узнаешь меня?

Она ворчала, открывая дверь и пропуская меня в квартиру. Она глядела на меня подозрительно, лицо ее было бледным как смерть. Я сказала:

— Адель, мы дружили все эти годы. Разве я причинила тебе какое-нибудь зло? И отчего ты сняла мезузу? Или, не приведи Господь, то, что я слышала, — правда?

— Правда. Я больше не еврейка, — сказала она.

В глазах у меня потемнело, и мне пришлось сесть, хотя она не предлагала садиться. Я попросту рухнула на стул. Я чуть не упала в обморок, но удержалась. Я спросила:

— Зачем ты это сделала?

И она ответила:

— Я не должна ни перед кем отчитываться, но я сделала это потому, что евреи позорят мертвых. Христиане одевают покойника в самую красивую одежду. Они кладут его в гроб и покрывают цветами. Евреи обматывают своих мертвых лохмотьями и бросают в грязную яму.

Короче говоря, она обратилась, потому что хотела быть нарядной в своей могиле. Она сказала мне об этом не таясь. Все началось с кружев на ее саванах. Она так долго размышляла и до одури тревожилась, что наконец пошла к священнику…

Если бы я взялась пересказать вам все, о чем мы с ней говорили в тот день, мне бы пришлось сидеть с вами до завтрашнего утра. В тот день она была точь-в-точь ведьма. Я умоляла ее одуматься, но с таким же успехом я могла бы умолять камень.

— Я не потерплю, — сказала она, — чтобы меня выбросили, как мусор.

Ей были не по душе черепки на глазах и лоза между пальцев. Ей не нравились еврейские похороны с рыданиями плакальщиков и лошадьми, задрапированными в черное. Христианский катафалк убран венками, и идущие за ним служители несут фонари и одеты торжественно, как рыцари в старину. Она открыла шкаф и показала мне свое новое погребальное одеяние. Увы мне, она запасла себе целое приданое. Она уже купила себе могилу на католическом кладбище и заказала памятник. Помешанная? Конечно, она была помешанной, но обезумела она от своей суетности. Переезжать под старость нелегко, но я немедленно выехала из ее дома, как и все соседи. Даже владельцы лавок куда-то съехали. Драчуны с нашей улицы хотели избить ее, но старшие предупредили младших, чтобы те не смели ее касаться. Поляки убили бы нас всех. После того как мы съехали, мне говорили, что она купила себе свинцовый гроб, обитый шелком, и держала у себя дома до дня своей смерти. Она прожила всего девять месяцев после обращения. Почти все это время она пролежала больная в постели. Какая-то старая монахиня приносила ей еду и лекарства. Больше никого она к себе не пускала.

Она оставила свое имущество церкви, но воры добрались до него прежде. Ее братья и сестры — все умерли. За несколько дней до ее смерти зарядил дождь, и ее могила наполнилась водой и грязью.

Да, страсть. Человек начинает о чем-нибудь томиться, и томление ударяет ему в голову. Лишь позднее одна из племянниц Адели рассказала мне, что ее тетя никогда не ходила к врачу, заболев, потому что у нее было родимое пятно на груди. По той же причине она уклонялась от замужества — ей пришлось бы совершить ритуальное омовение и обнаружить свой недостаток. От нее всегда разило духами.

Я всегда говорю: не следует слишком увлекаться — ничем, даже Торой. В Ровно был один молодой знаток Писания, который так хорошо изучил Маймонида[56], что стал неверующим. Его прозвали Мошка Маймонид. Он знал всего Маймонида наизусть. В Субботу он сидел у окна с папиросой в зубах и читал вслух Маймонида. Когда рабби подходил, чтобы выговорить ему, они затевали спор, и Мошка пытался доказать раввину, что, согласно Маймониду, курить в Субботу не запрещено. В одну из Суббот его погнали из города, он вбежал прямо в Вислу и утонул. В своем надгробном слове раввин сказал:

— Маймонид будет ему заступником. Никто не знал Маймонида лучше, чем этот сумасшедший.