Сын из Америки

Ее сын

Как-то вскоре после того, как я приехал в Нью-Йорк, один поэт пригласил меня пообедать в кафе «Шолом». Среди авторов, писавших на идише, он слыл денди, циником и бабником. Жена у него была такая толстая, что едва проходила в дверь — во всяком случае, мне так говорили. Она заедала страдания, которые испытывала из-за любовных похождений мужа. Хотя ему было около семидесяти, его волосы все еще оставались светло-золотыми. У него были синие глаза, высокий лоб, а нос и подбородок создавали впечатление житейской умудренности. Он был в английском костюме и курил гаванскую сигару. На нем была сорочка в красную и серую полоску и галстук, расшитый золотом. На пальце — кольцо с бриллиантом, а в манжетах — запонки с монограммой. Меня поразило его сходство с Оскаром Уайльдом. Он и писал, как Оскар Уайльд, — парадоксально и афористично. Мне было двадцать девять, я только что приехал из Варшавы, и он говорил со мной как опытный писатель с новичком, давая мне советы. Он говорил:

— Ты похож на ученика ешивы, но из твоих писаний видно, что ты знаешь толк в женщинах.

Дверь кафе отворилась, пропустив какого-то человека в мятой шляпе. Лицо его было бледным и небритым, глаза казались воспаленными, сонными — в них было уныние подавленности. Он подошел прямо к нашему столику. Не говоря ни слова, угощавший меня — я буду называть его Макс Блиндер — достал бумажник, вынул из него чек и протянул подошедшему.

— Ну как, Билл, у тебя что-нибудь прояснилось?

— Чем дальше, тем хуже, — проворчал человек.

— Ссуда не помогла?

— Мне больше ничего не поможет.

Он говорил на идише с американским акцентом. Хотя говорил он тихо, в голосе слышался сдавленный визг. Выражение горечи кривило его губы. Одно плечо было выше другого. Его дешевый галстук сбился набок. На пальто недоставало пуговицы. Издали казалось, что ему лет пятьдесят, но вблизи я увидел, что он гораздо моложе.

— Ладно, я пойду, — сказал он.

— Может быть, выпьешь с нами кофе? Этот молодой человек…

— Мне надо идти!

— Куда?

— Целовать кому-нибудь задницу, чтобы добыть сотню долларов на закладную. Если я не достану эту сотню, у меня отнимут дом, и я кончу тем, что окажусь на улице со всей семьей.

Макс Блиндер закусил губу.

— Погоди. Я дам тебе эти сто долларов, и тебе не придется целовать ничьих задниц.

— Мне уже все равно.

Макс Блиндер открыл бумажник и отсчитал сто долларов. Он покачал головой и подмигнул мне. Билл сгреб деньги, промямлил что-то вроде «до свидания» и ушел. На меня он так и не взглянул.

— Ваш родственник? — спросил я.

Макс Блиндер улыбнулся, показав полный рот вставных зубов.

— Сын, хотя и не мой. Он взял меня себе в отцы и имел на это право. Но откуда он знал, что имеет право? Я расскажу тебе эту историю, если хочешь. Клянусь бородой Асмодея, я никогда не рассказывал ее прежде. Я сам хотел написать об этом, но я поэт, а не прозаик. Погоди, я закажу еще блинчиков. Давай проведем этот день вместе.

— С удовольствием.

— Вот только закурю. — Он достал сигару и покатал ее между пальцами. — Я буду краток, насколько возможно, — сказал он. — Сорок лет назад у меня была любовница, и это была самая большая любовь в моей жизни. Вот уже тридцать семь лет как она мертва, но не проходит и дня, чтобы я не думал о ней. Можно даже сказать — ни часа. Были у меня и другие бурные романы. Я и на старости лет в этой ерунде вот по сих пор, — он провел пальцем по горлу, — но ни одна женщина не стала для меня тем, чем была она, и ни одна не станет впредь. У нее был муж — кому ж еще у нее быть? И не просто муж, а муж, любивший ее с дикой страстью. А она ненавидела его так же сильно, как он ее любил. Ее звали Соня — самое заурядное имя, какое только может быть у девушки из России. И ничего особенного во внешности — обычные темные глаза, черные косы — все, что превозносится до небес в романах на идише. Но когда я встретил ее на заседании шидловского землячества — родители моей матери родом из Шидлова — и поговорил с ней несколько минут, я почувствовал, что отчаянно влюбился, и поверь мне, слово «отчаянье» в данном случае вовсе не преувеличение. Я почувствовал жар во всем теле, и, главное, мне стало ясно, что с ней творится то же самое. Мы смертельно испугались друг друга и того, что начиналось между нами. Ее муж сидел там — на сцене, он был председателем этого землячества и стучал молотком, успокаивая толпу. Я забыл сказать тебе самое главное — она была на двенадцать лет старше меня, и у нее было четверо детей. Все девочки. Они жили на авеню С в центре города, и муж был, слава Богу, коммивояжером. Он торговал текстилем и часто ездил в Фолл-Ривер, Массачусетс, — это своего рода американская Лодзь. Его звали Хацкель Валлах.

Соня была по-своему интеллигентной. Она читала «Санина» Арцыбашева и могла прочесть наизусть несколько страниц из «Евгения Онегина». Пыталась писать стихи на идише. Когда муж был в отъезде, она бывала в опере. Она читала брошюры социалистов. Хацкелю Валлаху была ненавистна ее светскость, но в то же время и восхищала. У него были огромный нос, выпученные глаза голема[35] и глотка как у быка. Он не мог просто разговаривать — мог только кричать. Соня рассказывала мне, что он кричит даже с ней в постели. Он получал глупое удовольствие, возглавляя шидловское землячество. На собраниях они говорили только об одном — о кладбище. Он присутствовал на похоронах каждого умершего члена землячества. Для этого деревенщины смерть была лишь поводом попредседательствовать, обожраться кнышами и выпить за общественный счет.

Он смыслил в сексе и в любви не больше, чем евнух. Соня говорила мне, что за все годы, проведенные вместе, он ни разу не удовлетворил ее. Она стала мечтать о любовнике сразу после свадьбы, но по существу была скромной провинциалкой, хотя в минуты страсти у нее вырывались слова, которые смогли бы удивить маркиза де Сада.

Наша связь началась с первой же встречи. Соня сказала, что ей жарко, и я повел ее на Хьюстон-стрит есть мороженое. Спускаясь по лестнице, мы стали целоваться и кусаться, как сумасшедшие, а к тому времени, как добрались до кафе-мороженого, уже решили вместе бежать в Калифорнию или в Европу.

Иные пожары возникают стихийно. Может быть, ты слышал о пожаре в Трайнгл-билдинг? За несколько минут десятки, а может быть, сотни работниц сгорели там живьем. Пагубное пламя не нужно разжигать.

Я не ученый, но кое-что читал по науке. Я знаю эти теории и всю эту болтовню об эволюции. Все это сплошная ложь. Вселенная произошла мгновенно. Сам Бог, если Он существует, просто стал. Ничего не было. И вдруг стало все — Бог, мир, жизнь, любовь, смерть. А вот и наши блинчики.

— Эти блинчики не явились внезапно, — заметил я.

— Что? Во всяком случае, не в кафе «Шолом». Если бы здешний повар был Творцом, мы все еще оставались бы в пределах Книги Бытия.

Мы стали есть блинчики, и Макс продолжал:

— Все разговоры о бегстве ни к чему не привели. Какая мать убежит от четырех детей? Началась извечная игра в обман. Когда Хацкель бывал в отъезде, ничто нас не могло остановить. Она приходила ко мне в какую-нибудь гостиницу или в меблированную комнату, которую я снимал. В то время я был женат, но у меня не было детей. Когда же Хацкель оставался в городе, тогда нам действительно приходилось туго. Он ни на секунду не отпускал ее от себя. Он не умел писать и считать, так что она была ему за секретаршу. Кроме того, он требовал, чтобы она готовила его любимые блюда — фаршированную шейку, жирные супы и еще черт знает что. Она ускользала на часок, и мы набрасывались друг на друга, страшно изголодавшись. Она рассказывала мне какие-то непонятные истории. У нее бывали самые причудливые сны и видения — уж не знаю, как и назвать — сны наяву. Что до меня — рядом с ней я становился настоящим гигантом. Обычно в любовных связях со временем наступает охлаждение, но наша связь становилась с годами лишь прочнее, а такие связи добром не кончаются.

Моя жена прознала, что я люблю другую — к моим мелким интрижкам она научилась относиться снисходительно, — и употребляла все средства, доступные жене, чтобы оторвать меня от Сони. Она взяла в дом дочь своей сестры — молоденькую девушку девятнадцати лет — и пыталась совратить ее мне на потребу. Если бы это случилось не со мной, я бы никогда не поверил, как далеко может зайти ревнивая женщина. Она грозила мне неверностью, но тот, кто изменяет, обходится без угроз. Она была из тех женщин, у которых может быть только один мужчина. Связано ли это с биологией или с неким самогипнозом, я не знаю. Гипноз сам по себе связан с биологией. Вся история человечества есть история гипноза.

К чему размазывать? Сонин муж узнал про нас. Когда мне стало известно об этом, я до смерти испугался. Он мог убить меня одним ударом. У него были лапы, как у извозчика. Я вовсе не герой, и смерть в романтическом эпизоде никогда не была моим идеалом. Я был так напуган, что на время оставил город.

Соня звонила мне и рассказывала, сколько горя он ей причиняет. Он перебил всю посуду в доме. Он бил Соню. Он терроризировал детей. Он сообщил членам землячества о нашей связи. Но по какой-то причине, неясной мне по сей день, он никогда не пытался отомстить мне. Он даже не позвонил моей жене — этого уж по крайней мере следовало ожидать. Возможно, он считал всех писателей мошенниками и полагал ниже своего достоинства связываться с ними. Так или иначе, никогда в точности не скажешь, что происходит в чужой голове. Человек, повидавший с мое, знает, что психология никакая не наука и никогда наукой не станет.

Он использовал другой метод — он постарался, чтобы Соня забеременела и у нее не осталось времени на связь. После рождения четвертой дочери они стали каким-то образом регулировать рождаемость. Но теперь он настаивал на том, чтобы она родила еще одного ребенка. Соне было за сорок, и она не верила, что все еще в состоянии забеременеть, однако забеременела и родила этого малого, которого ты сейчас видел. Это ее сын. Я знаю, о чем ты думаешь. Нет, он не от меня. Он похож на своего отца, хотя его папаша был здоровяк, а этот хилый. Кстати сказать, подозреваю, что я бесплоден. Так или иначе, Соня забеременела, и это была самая тяжелая беременность из тех, что мне доводилось видеть. Когда она была на шестом месяце, казалось, что на девятом. Она пожелтела, словно у нее разлилась желчь. Он изнасиловал ее физически и духовно. Мы с нею были уверены, что она умрет во время родов. Нам удалось встретиться всего несколько раз, и каждый раз она говорила только о смерти. Она взяла с меня слово, что, когда придет мой час, я буду похоронен рядом с ней. К несчастью, мне не удастся сдержать слово. Там уже лежит Хацкель, рядом с ней. Кладбище так забито ландслейтами[36] из Шидлова, что мне придется искать могилу в другом месте.

Нет, она не умерла при родах. Она прожила еще около двух лет, но это было медленным умиранием. Муж опять сделал ее беременной, и на этот раз она выкинула. Не буду входить в подробности. С того дня, как я узнал, что она беременна, все физические отношения между нами прекратились. У нас не было ни желания, ни возможности. Я мог стать виновником ее смерти, и сознание вины было настолько глубоким, что не оставляло места ни для каких иных чувств. К тому же я стал бояться, что и мой конец близок. Я пришел навестить Соню к ней домой, когда она была при смерти, и Соня сказала мне: «Не забывай Вельвела». Такое вот имечко дал отец этому малому. Позднее Вельвел превратился в Билла.

Мне никогда не нравился этот ребенок. Во-первых, он убил Соню, хотя и не своей охотой. Во-вторых, в нем было что-то от отцовского характера, хотя вовсе не было отцовской силы… Через год после смерти Сони Хацкель вновь женился и переехал в Бруклин. Когда минули годы мучительных угрызений совести, прежнее пламя вновь вспыхнуло. Мне удавалось быть с другими женщинами, только если я воображал или заставлял себя вообразить на их месте ее. В минуты близости я называл их Соней. Многие годы меня мучили галлюцинации. Я видел Соню идущей по улице, едущей в подземке. Однажды я увидел ее в Центральном парке. Я забыл, что она мертва, и заговорил с ней, но она исчезла прямо у меня на глазах. Соня завещала мне целую связку своих стихов, посвященных мне. Стоит ли объяснять, что это не была поэзия в обычном смысле слова, но стихи были так искренни, что обладали подлинной силой. Исчерпывающая искренность граничит со всемогуществом природы.

Я читаю эти стихи по сей день. Я знаю их наизусть. Несколько стихотворений посвящено Вельвелу, которого она называла Вениамином и Бенони в честь сына праматери Рахили. Соня любила Священное писание. У нее был перевод Библии на идише, изданный христианскими миссионерами. В своих стихах она называла Вельвела «твой сын», поскольку я был причиной его появления на свет. Это что-то вроде духовного отцовства.

Шли годы, но я так и не встретился с Сониными детьми. При жизни Соня говорила мне, что девочки, по крайней мере две старшие, прокляли мое имя. Хацкель рассказал все своим детям и внушил им ненависть ко мне. Это из-за меня у них была мачеха. Романтические страсти, которые столь возвышенно превозносят поэты, на самом деле разрушают жизни. То, что мы теперь называем любовью, наши благочестивые предки считали преступлением, ведь так оно и есть. Если бы такого рода любовь была подлинной добродетелью, современный человек не обожествлял бы ее так. Такая любовь совершенно противоположна свободной воле — она есть предельное выражение гипноза и фатализма. Наши богобоязненные матери и отцы вели благочестивую жизнь без этого рабства, и поверь мне, они с большей готовностью приходили друг другу на помощь, чем люди, вовлеченные в любовные связи, не исключая и меня. В большинстве случаев современная любовь есть чистейшей воды предательство. Часто это еще и ненависть.

Да, годы шли, а я ничего не слышал о Хацкеле. Он был лет на двадцать старше меня. Потом я узнал, что он умер — скорей всего, от обжорства. Однажды зазвонил телефон. Это был его сын. Он сказал: «Меня зовут Билл — Вельвел. Я Сонин сын».

Его тон не понравился мне. Уже тогда я мог расслышать в нем упрек. Тем не менее я договорился с Вельвелом о встрече. Он рассказал мне, что три его сестры вышли замуж. Младшая уехала в Англию. После смерти Хацкеля семья распалась, как и всякая семья. Билл перечислил мне целую кучу своих бед. При жизни его мучил отец. Сестры одновременно баловали и ненавидели его. Он не закончил среднюю школу. Он перепробовал много работ, но в каждом месте от него старались избавиться. Он нуждался в деньгах. Он глядел на меня так, как сын глядит на отдалившегося отца. Он не просил, он требовал. Все в нем раздражало меня, и мне хотелось сказать ему: «Я ничего тебе не должен, ступай себе». Вместо этого я отдал ему все, что имел. Он взял и даже не поблагодарил. После того как он ушел, я поклялся не видеть больше это ничтожество. Но мне было ясно, что я беспомощен перед ним. Я был перед ним в неоплатном долгу.

Макс Блиндер прервался и заказал еще кофе.

— Я видел много никчемных людей на своем веку, — продолжал он, — но такого шлимазла[37], как этот Билл, больше нет в целом свете. Он все делает шиворот-навыворот. Он не может учиться, он не может овладеть профессией, он не годен для коммерческой деятельности. Он терпит неудачу, за что бы ни брался. Как говорится, «займись он продажей саванов, никто бы не умирал». Иногда такой мужчина удачно женится, взяв энергичную жену, которая ему помогает. Но он женился на ленивой девице — на этаком куске мяса, — и из нее тотчас посыпались дети. Пять девочек. Дети болели, взрослые тоже, и дом его стал похож на больницу. Половина его дохода уходила на докторов и лекарства. Случались и другие несчастья. Раз был пожар. В другой раз протек водопровод, и в результате обрушился потолок. После каждого бедствия он прибегал ко мне весь в поту, и я делал все, что мог.

Ты, возможно, не знаешь, но несколько лет у меня была типография — на своих книжках я почти ничего не зарабатываю. Я никогда не подсчитывал, во сколько обошелся мне этот Билл, но считать надо тысячами долларов. Я помог ему купить этот самый дом, о котором мы только что говорили… Естественно, он знает, что ему придется платить по закладной, но всякий раз, когда приходит срок, он прибегает ко мне — и всегда в последний день. Об одном я жалею — что не записал все эти его несчастья и катастрофы. Из них можно было бы составить книгу, одновременно трагическую и смешную.

Временами мне хотелось взбунтоваться. В конце концов, это не моя плоть и кровь. Будь я уверен, что существует загробная жизнь и что Соня — где бы она ни была — знает о том, что́ я делаю для ее мальчика, я бы сдвинул горы, заботясь о нем. Но если наверху ничего нет и Соня — лишь горсть праха, для кого мне приносить жертвы? Ему даже ни разу не пришло в голову подарить мне какой-нибудь пустяк на Хануку[38] или на день рождения. Когда у меня выходят книги, мои коллеги время от времени устраивают банкет в мою честь. Я всегда прошу, чтобы ему посылали приглашение. Он ни разу не явился. Ты видел, как он хватает то, что я ему даю, не пытаясь даже поблагодарить меня. И так вот уже много лет.

Этот ничтожный тип — мой враг, потому что он каким-то образом знает — назови это подсознанием или просто инстинктом, — что я отвечаю за его пребывание в этом мире. У него зуб на меня. Он, кажется, верит, что его неудачи тоже каким-то образом связаны со мной. Один каббалист говорил мне, что, когда мужчина насилует женщину или зачинает ребенка против ее воли, он тем самым отрывает от Престола Славы[39] некую душу, которой не следовало попадать на землю, и такой душе суждено блуждать среди нас, как в мире Хаоса. Во время нескольких бесед, которые я заводил с Биллом, он всегда говорил одно и то же: он, мол, долго не проживет. Но тем не менее он не воздерживался от намеков на то, что я должен помянуть его в своем завещании. Он весь состоит из противоречий. Возможно, вся вселенная — это одно большое противоречие. Бог противоречит себе, и из этого противоречия возникает весь мир. Как тебе такая философия?

Теперь слушай. Я говорил тебе, что у Билла пять дочерей — одна краше другой. С чем с чем, а с детьми ему везло. Ему не на что было их учить, однако три девочки сами заработали себе на колледж. Кроме того, они получали поощрительные стипендии. Я интересовался его дочерьми. Я часто просил его разрешить мне повидаться с ними, но он продолжал держать меня на расстоянии. Ты не поверишь, но я ни разу не побывал в доме, купленном с моей помощью. Я решился предложить ему назвать одну дочь в честь матери, но он дал им всем нееврейские имена: Джин, Беатрис, Нэнси и тому подобное. Он слышать не хочет ни о каком иудействе. Он покупает елку на Рождество. Как раз из-за елки и загорелся дом.

Я смирился с тем, что всю жизнь буду у него в долгу, но не оставлю ему ни гроша. Кроме того, мне почти нечего оставлять. Я давным-давно ликвидировал свою типографию.

А теперь — самое главное. Пару месяцев назад вышла моя книга «Янтарный кумир». Не удивляйся. Мне нравятся необычные названия. Где-то в глубине души я дадаист, футурист — назови, как хочешь. Раз есть кумиры из золота, серебра и камня, почему не быть кумиру из янтаря? Даже если в действительности они не существуют, почему бы им не быть в поэзии? Ты знаешь лучше меня, что каббала основана на сочетании букв. Когда ты сочетаешь два предмета, никогда прежде не существовавших совместно, они начинают новое бытие, возможно, отягощая им небесные сферы.

Короче, мои любезные коллеги устроили для меня вечер. Они спросили, кого пригласить, и я дал им список имен и адресов, по которому моя жена рассылает поздравления и тому подобное. Собравшись, мы ужинали и по обыкновению злословили о других писателях. И вот я сижу и пытаюсь сладить с крылом жесткого петуха, а к столу подходит Соня. Да, дочка Билла. Ее звали Нэнси, но это была Соня — такая, какой та, возможно, была лет в восемнадцать. Я сидел онемев. Она сказала мне:

— Вы меня не знаете, но я вас знаю. Ради вас я выучила идиш и смогла прочесть ваши стихи. Я Сонина внучка! — И она улыбнулась, как будто все это было шуткой.

Я еле сдерживал слезы. Я сказал:

— Ты вылитая бабушка.

Словно боясь развеять мои иллюзии, она тут же сообщила мне, что встречается с одним молодым человеком и что они, того гляди, поженятся. Он студент Принстонского университета и родом из Аризоны или откуда-то оттуда. Нэнси сказала мне больше: ее будущий муж — и, вероятно, нынешний любовник — тоже заинтересовался моим творчеством и хочет учить идиш. Он изучает литературу.

Я едва слышал, что она мне говорила. Благочестивые говорят о воскресении, и вот я стал свидетелем воскресения. Да, но Соня была Соней, а это была Нэнси. Ей недоставало бабушкиной живости. Я пригласил ее сесть рядом со мной. Вскоре должны были начаться речи. Я услышал, как она сказала:

— Почему вы никогда не заходите к нам? Мы все считаем вас нашим дедушкой. Теперь, когда у нас есть загородный дом, вы сможете там отдыхать и писать. У нас есть комната для гостей.

— Загородный дом? — спросил я, и она сказала:

— Разве отец не говорил вам? Представьте себе. Не успел он выплатить по закладной за наш дом, как купил новый и влез в новые долги. Отцу непременно нужно о чем-то беспокоиться и ломать над чем-нибудь голову. Прежний дом почти оплачен, и мы, девочки, уже все зарабатываем. Скоро мы смогли бы жить независимо. Так что ему пришлось купить летний дом, и теперь снова будет экономический кризис. Таков мой папочка.

Вся эта история так огорчила меня, что я не расслышал ни одну из речей, и, когда настала моя очередь, я не понимал, о чем говорю. Меня всегда считали хорошим оратором. В тот вечер я погубил свою репутацию.

Ночью я не сомкнул глаз. Я давал себе самые страшные клятвы в том, что, когда Билл появится в следующий раз, я схвачу его за шиворот и скажу: «Убирайся отсюда к чертям». Я обзывал себя «волом», «клячей» и «тупицей». Но недели не прошло, и вот он вновь стоит передо мной — с болтающимися пуговицами, в лохмотьях, с бледным лицом и с уныньем во взоре — само отчаянье. Он взглянул на меня, как жертва глядит на убийцу, и сказал: «Мне остается только повеситься».

Я хотел закричать: «Продай дачу, ты, симулянт! Паразит! Schnorrer вшивый!» Но в то же время подумал: отчего ему нельзя иметь дачи? Почему у него не должно быть места, куда бы он мог поехать отдохнуть. А что если он сдержит слово и впрямь повесится? Я видел идиотов, прыгавших из окон во время краха на Уолл-стрит в 1929 году, когда их акции падали. Остальное ты уже знаешь. Я плачу́, как отец. Ты же был свидетелем. Что ты скажешь обо всем об этом?

— Спиноза утверждал, что все может превратиться в страсть. «Все» включает в себя и все разновидности чувств, — сказал я.

— И жалость?

— И жалость.

— А как насчет любви?

— Спиноза уподобляет влюбленных безумцам, — сказал я.

— Правда? Что же, воистину он прав. Но после всех этих лет слишком поздно становиться нормальным.