Сын из Америки

Сын из Америки

Местечко Ленчин было крохотным — вытоптанная до песка базарная площадь, где окрестные крестьяне собирались раз в неделю. Площадь была окружена лачужками, крытыми соломой или замшелой дранкой. Трубы на крышах походили на горшки. Между лачугами были клочки земли, на которых владельцы сажали овощи или пасли коз.

В самой маленькой из этих лачуг жил Бёрл, старик лет восьмидесяти, с женой, которую звали Бёрлиха. Старый Бёрл был из тех евреев, что после изгнания из России поселились в Польше. В Ленчине смеялись над ошибками, которые он делал, молясь вслух. Букву «р» он выговаривал твердо. Низкорослый, широкоплечий, с небольшой белой бородкой, зимой и летом он носил барашковую шапку, холщовую кацавейку на вате и крепкие сапоги. Ходил он медленно, шаркая ногами. У него было немного земли, корова, коза и куры.

У стариков был сын Самуил — он уехал в Америку сорок лет назад. В Ленчине говорили, что там он стал миллионером. Каждый месяц ленчинский почтальон приносил старому Бёрлу денежный перевод и письмо, которое никто не мог прочесть, потому что в нем было много английских слов. Сколько денег присылал Самуил своим родителям, оставалось тайной. Трижды в год Бёрл с женой отправлялись пешком в За́крочим и там получали деньги по переводам. Но кажется, они вовсе не тратили этих денег. Зачем? Сад, корова и коза давали им почти все, что нужно. Кроме того, Бёрлиха продавала кур и яйца — вырученных денег хватало на то, чтобы купить муку для хлеба.

Никого не интересовало, где Бёрл держит деньги, присылаемые сыном. В Ленчине не было воров. Их лачуга состояла из одной комнаты, в которой заключалось все их добро: стол, полка для мяса, полка для молока, две кровати и обмазанная глиной печь. Порой куры ночевали в дровяном сарае, а когда холодало — в клети рядом с печью. Коза тоже укрывалась от непогоды в лачуге. У обитателей местечка, из тех, кто побогаче, были керосиновые лампы, но Бёрл и его жена не верили в новомодные изобретения. Чем плох фитиль в плошке с маслом? Только для Субботы Бёрлиха покупала три сальные свечи в лавке. Летом старики вставали с восходом солнца и отходили ко сну вместе с курами. Долгими зимними вечерами Бёрлиха сучила лен, а Бёрл сидел рядом с ней и молчал так, как молчат довольные покоем люди.

Порой Бёрл, вернувшись домой из синагоги после вечерней молитвы, приносил жене новости. В Варшаве забастовщики требовали, чтобы царь отрекся от престола. Один еретик по имени доктор Герцль додумался до того, что евреи должны снова поселиться в Палестине. Бёрлиха слушала и качала головой в чепце. Лицо у нее было желтоватым и сморщенным, как капустный лист. Под глазами были синеватые мешки. Она почти ничего не слышала. Бёрлу приходилось повторять каждое слово, когда он рассказывал ей новости. И она говорила: «Чего только не случается в этих больших городах!»

Здесь, в Ленчине, ничего не случалось, кроме обычных событий: отелится корова, молодая чета отпразднует обрезание сына или родится девочка, и праздновать нечего. Время от времени кто-нибудь умирал. В Ленчине не было кладбища, и покойника нужно было везти в Закрочим. Теперь Ленчин стал таким местечком, где почти не осталось молодежи. Молодые люди отправлялись в Закрочим, в Новый Двор, в Варшаву, а иной раз и в Америку. Так же как письма Самуила, их письма было трудно читать — идиш в них мешался с языками тех стран, где жили теперь писавшие. Они присылали фотографии, на которых мужчины были в цилиндрах, а женщины — в затейливых, как у помещиц, платьях.

Бёрл и Бёрлиха тоже получали такие фотографии. Но глаза их ослабли, а очков ни у того, ни у другого не было. Они едва различали изображение. У Самуила были сыновья и дочери, которых звали не по-еврейски, а также внуки, уже женатые и имевшие свое потомство. У них были такие странные имена, что Бёрл и Бёрлиха никак не могли их запомнить. Но разве дело в именах? Америка далеко, очень далеко, за океаном, на краю света. Учитель Талмуда[7], приходивший в Ленчин, сказал, что американцы ходят вниз головой и вверх ногами. Бёрл и Бёрлиха не могли уразуметь этого. Как может быть такое? Но раз учитель сказал, должно быть, так оно и есть. Бёрлиха, чуть поразмыслив, говорила: «Ко всему можно привыкнуть».

Пусть будет так. Ибо если много думать, упаси Господи, можно и ума лишиться.

Однажды утром в пятницу, когда Бёрлиха замешивала тесто для субботних хал, дверь отворилась и вошел какой-то важный господин. Он был слишком высок, и ему пришлось нагнуться, чтобы пройти в дверь. На нем были бобровая шапка и пальто, отороченные мехом. Следом шел Хацкель, извозчик из Закрочима, и нес два кожаных чемодана с медными застежками. Бёрлиха удивленно подняла глаза.

Важный господин огляделся и сказал кучеру на идише: «Сюда». Он достал серебряный рубль и заплатил извозчику. Извозчик пытался дать ему сдачу, но важный господин сказал: «Можешь идти».

Когда извозчик закрыл за собой дверь, важный господин сказал: «Мама, это я, твой сын Самуил — Сэм».

Бёрлиха расслышала эти слова, и у нее подкосились ноги. Ее руки, к которым пристало тесто, ослабли. Важный господин крепко обнял ее, поцеловал в лоб и в обе щеки. Бёрлиха стала квохтать как курица: «Сын мой!» В этот момент вошел Бёрл, ходивший в сарай, с охапкой поленьев в руках. Следом за ним вошла коза. Увидев, что какой-то важный господин целует его жену, Бёрл уронил дрова и закричал: «В чем дело?»

Важный господин отпустил Бёрлиху и обнял Бёрла. «Отец!»

Бёрл долго не мог издать ни звука. Он хотел произнести святые слова, которые читал в Библии на идише, но не мог ничего припомнить. Потом он спросил:

— Ты Самуил?

— Да, отец, я Самуил.

— Что ж, мир тебе.

Бёрл сжал руку сына. Но он все еще сомневался, не дурачат ли его. Самуил не был таким высоким и дородным, как этот мужчина, но тут Бёрл вспомнил, что Самуилу было пятнадцать лет, когда тот оставил дом. Он, должно быть, подрос в той далекой стране. Бёрл спросил:

— Отчего ж ты не сообщил нам, что приезжаешь?

— Разве вы не получили моей телеграммы? — спросил Самуил.

Бёрл не знал, что такое телеграмма.

Бёрлиха содрала с рук тесто и обхватила сына. Он снова поцеловал ее и спросил:

— Мама, разве вы не получили телеграмму?

— Что? Раз уж я дожила до этого дня, я умру счастливой, — сказала Бёрлиха, сама поразившись своим словам.

Бёрл тоже поразился. Это были как раз те слова, которые ему самому следовало произнести, вспомни он их вовремя. Немного погодя Бёрл пришел в себя и сказал:

— Песя, ты должна приготовить двойной субботний кугель в придачу к тушеному мясу.

Много лет прошло с тех пор, как Бёрл последний раз назвал Бёрлиху по имени. Когда он хотел обратиться к ней, он говорил: «Слушай» или «Скажи-ка». Это молодые да те, кто живет в больших городах, называют своих жен по имени. Только теперь Бёрлиха расплакалась. Желтые слезы текли из ее глаз, и все кругом помутилось. Потом она воскликнула:

— Сегодня же пятница — мне нужно готовиться к Субботе.

И впрямь ей нужно было месить тесто и плести халы. Раз в доме такой гость, ей придется натушить побольше мяса. Зимний день недолог, и ей нужно спешить.

Сын понял ее тревогу, потому что сказал:

— Мама, я помогу тебе.

Бёрлиха хотела рассмеяться, но из горла ее вырвался лишь сдавленный всхлип.

— О чем ты говоришь? Боже сохрани.

Важный господин снял пальто, сюртук и остался в жилете, через который шла увесистая золотая цепочка от часов. Он засучил рукава и подошел к квашне.

— Мама, я много лет работал пекарем в Нью-Йорке, — сказал он и стал месить тесто.

— Что делается! Это и есть дорогой мой сын, который скажет надо мною каддиш, — приговаривала она хрипло, сквозь слезы. Силы оставили ее, и она опустилась на кровать.

Бёрл сказал: «Женщины есть женщины» — и пошел в сарай принести еще дров. Коза села рядом с печкой; она с удивлением рассматривала незнакомого человека — такого высокого и в такой чудной одежде.

До соседей дошла добрая весть о том, что сын Бёрла приехал из Америки, и они пришли поздороваться с ним. Женщины стали помогать Бёрлихе готовиться к Субботе. Одни смеялись, другие плакали. В комнате было полно людей, как на свадьбе. Они спрашивали у сына Бёрла:

— Что нового в Америке?

И сын Бёрла отвечал:

— Америка в порядке.

— И что евреям — хватает на жизнь?

— Там едят белый хлеб даже в будни.

— И остаются евреями?

— Я не гой[8].

После того как Бёрлиха благословила свечи, отец с сыном отправились в небольшую синагогу через улицу. Выпал первый снег. Сын пошел широким шагом, но Бёрл удержал его: «Не спеши».

В синагоге евреи декламировали «Возрадуемся» и «Л’ха доди́»[9]. Все это время снаружи продолжал идти снег. После молитв, когда отец с сыном вышли из синагоги, местечко стало неузнаваемым. Все покрылось снегом. Можно было различить лишь очертания крыш и свечи в окнах. Самуил сказал:

— Ничего-то здесь не изменилось.

Бёрлиха приготовила фаршированную рыбу, куриный суп с рисом, тушеное мясо с морковью. Бёрл произнес благословение над рюмкой ритуального вина. Семья принялась за еду и питье, и в наступившей тишине стало слышно стрекотание домашнего сверчка. Сын много говорил, но Бёрл и Бёрлиха мало что понимали. Его идиш был иным, в нем были иностранные слова.

После последнего благословения Самуил спросил:

— Отец, куда ж вы дели все те деньги, что я вам посылал?

Бёрл приподнял белые брови.

— Они здесь.

— Вы не положили их в банк?

— У нас нет банка в Ленчине.

— Где ж вы их держите?

Бёрл заколебался.

— Нельзя касаться денег в Субботу, но я покажу тебе.

Присев возле кровати, он стал тащить что-то тяжелое. Появился сапог. Сверху он был набит соломой. Бёрл вынул солому, и сын увидел, что сапог полон золотых монет. Сын поднял сапог.

— Отец, да это же сокровище! — воскликнул он.

— Ну.

— Почему ж вы их не тратили?

— На что? Слава Богу, у нас все есть.

— Отчего вы не съездили куда-нибудь?

— Куда нам ездить? Наш дом здесь.

Сын все спрашивал, но Бёрл в ответ на все вопросы твердил свое: они ни в чем не нуждаются. Сад, корова, коза и куры дают им все, что нужно. Сын сказал:

— Знай воры про этот сапог, вам бы несдобровать.

— Здесь и в помине нет воров.

— Что же будет с деньгами?

— Возьми их себе.

Мало-помалу Бёрл и Бёрлиха стали привыкать к своему сыну и его американскому идишу. Теперь Бёрлиха слышала его лучше. Она даже вспомнила его голос. Сын говорил:

— Может быть, нам построить синагогу побольше?

— В синагоге хватает места, — отвечал Бёрл.

— Может быть, богадельню?

— У нас никто не спит на улице.

На следующий день, когда субботний обед был съеден, какой-то гой из Закрочима принес бумагу — это и была та самая телеграмма. Бёрл и Бёрлиха прилегли соснуть. Вскоре они стали похрапывать. Коза тоже задремала. Сын надел пальто и шляпу и вышел прогуляться. Он шагал большими шагами через рыночную площадь. Протянув руку, он дотронулся до одной из крыш. Он хотел закурить сигару, но вспомнил, что курить в Субботу запрещено. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, но казалось, весь Ленчин погрузился в сон. Он вошел в синагогу. Там сидел какой-то старик и читал вслух псалмы. Самуил спросил:

— Молишься?

— А что еще делать на старости лет?

— Тебе хватает на жизнь?

Старик не понял смысла этих слов. Он улыбнулся, показав голые десны, а потом сказал:

— Если Бог дает здоровья, человек живет.

Самуил вернулся домой. Стемнело. Бёрл пошел в синагогу на вечернюю молитву, и сын остался с матерью. Комната наполнилась тенями.

Бёрлиха стала произносить торжественно и монотонно: «Бог Авраама, Исаака и Иакова, защити бедный народ Израилев во имя Свое. Святая Суббота отходит; желанные будни идут к нам. Пусть принесут они здравие, достаток и добродетель».

— Мама, зачем ты молишься о достатке? — спросил Самуил. — Вы и так богаты.

Бёрлиха не расслышала или притворилась, что не расслышала. Ее лицо превратилось в сгусток теней.

В этом сумраке Самуил сунул руку в карман сюртука и потрогал паспорт, чековую книжку, аккредитивы. Он ехал сюда с большими планами. Он привез родителям полный чемодан подарков. Он хотел облагодетельствовать все местечко. Он привез не только свои деньги, но и фонды Ленчинского землячества в Нью-Йорке, которое устроило бал в пользу местечка. Но местечко в этой глуши ни в чем не нуждалось. Из синагоги слышалось сиплое пение. Сверчок, промолчавший весь день, снова застрекотал. Бёрлиха стала раскачиваться и произносить святые стихи, которые она унаследовала от матерей и бабушек: