Сын Олонга

ГЛАВА IV НАГРАДА

Рассыпалось стадо в долине. У дымящегося паром ключа выбрала Тохтыш место для стоянки, срубила шестнадцать жердей, поставила конусом; надрав коры со старых лиственниц, закрыла их. Разложила сумы, седла, разжигая костер, брызгала топленое сало и пела песню духам долины, чтобы приняли стада и не обижали ее аил.

На аильный дымок начали съезжаться гости. Поднимаясь с кошмы, Тохтыш приветливо встречала гостей; доставала замшевый мешок, набивала трубку и, курнув несколько раз, передавала гостю. Трубка мира у индейцев, трубка дружбы — у алтайцев. Во время трубки редко роняли слова.

Гость спрашивал:

— Табыш барба? (Что нового?)

— Иох (нет ничего нового), — качая головой, говорила Тохтыш.

— Здоровы ли ваши стада?

— Ой, плохо, очень плохо! Эрлик[23] прогневался: три кобылицы пропали, всех телят, жеребят волки загрызли, четыре коровы дорогой пали, а овец хорошо не считала.

Гости печально качали головами. Когда докурились трубки и догорели сучья на костре, гости спросили о здоровье семьи.

— Олонг в черни зверя гоняет, о беде в Чулышманской долине не знает. Выйдет из леса к становищу, по следу найдет, а на Кэчкиле… — запнулась Тохтыш на слове, закрыли ресницы глаза. — Забилась лошадь с Тийбе на обледенелой тропе — дочь на Кэчкиле с кобылой упала в пропасть…

Молчали гости, только одни, шевеля поленья в костре, спросил:

— А кобыла хороша была?..

— Старая!..

— Так было угодно ээзи Кэчкиля, — ответили хором гости.

На кошме в шкурах заплакал ребенок. Тохтыш легла между ними, и, давая по соску, кормила того и другого сына.

Гости вытягивались из костра и спрашивали:

— Сын или дочь?

— Аки-башту — двуголовое счастье — два сына…

Якши, якши! Охотники будут, арачку весело пить, скота легко водить.

Алтайцы, только что печалившиеся о погибшем скоте, о кобыле, а меньше всего о Тийбе, весело зашумели в аиле, захлопали в ладоши и затянули веселую песню богам, давшим счастье аилу Олонга.

А потом, выпив толкана, скакали дальше, в гости и домой по аилам. На горных тропах останавливали лошадей, приветствовали встречных.

— Езень!

— Езень!

После трубки дружбы, после обычного приветствия, первая новость, важное известие:

— В аиле Олонга аки-башту. В день нарождения месяца состоится той:[24] будем давать имена сыновьям. Приезжайте, другим передайте.

По тропам в лога, где дымились аилы, летела весть о счастье в аиле Олонга.

Перед днем нарождения месяца седлали по урочищам лучших скакунов и ехали на той.

Празднество было нежирное. Высохло вымя у коров, нет молока, нельзя приготовить молочного самогона — араку. На баранине жир, как редкие снежинки осенью на красной замерзшей глине. Но была общая радость в аиле. Горит ярко костер, на разостланных кошмах, поджав ноги, дымя трубками, тесно сидят гости.

Тохтыш размотала волосяные веревки, вынула из бараньей шкурки ребенка. Старший из рода взял на руки скользкое, намазанное салом тельце и, приподнимал на ладони ревущего, увешанного амулетами, ребенка, наклоняясь к костру, сказал:

— Выкликайте ему ими!

И каждый гость, вынимая трубку из рта, выкрикивал имя:

— Таш — камень.

— Ирка — самец.

— Акчи — деньги.

— Алтын — золото.

— Мултук — ружье.

— Сыры-башту — желтая голова.

И когда кто-то сказал: «Кайрал»[25], радостно закричала мать:

— Пусть будет имя «Кайрал».

Старик, как сыч, прокричал над ребенком:

— Кайрал!

Все хором повторили:

— Кайрал!

Второй ребенок был слабый, болезненный. Взял его старик на руки, закачал седеющей головой:

— Худой родился, костлявый. Задушат злые духи, имя надо плохое.

Чем хуже имя, тем больше боятся злые духи ребенка.

Один за другим начали выкрикивать:

— Чочко — свинья.

— Коровий помет.

Много ругательств перебрали гости, старик над костром поет песню лесам, горам, богам, давшим счастье роду.

Ребенок плачет. Значит не подходит имя. Неожиданно завизжала собака: ей кто-то наступил на заднюю лапу.

Задохнувшись в плаче и дыме, замолк детский голос.

— Иткоден! (Собачий зад!) — выкрикнули из толпы.

— Ит-ко-о-ден! — растягивая кричал старик.

Гости, выскакивая из аила, стреляли из ружей, отгоняя злых духов…

Богатые подарки — лучших жеребцов — увезли те, кто назвал имена сыновей.

Кончились зимние месяцы, и каждый день мать стояла у подвешенной берестяной корзинки и любовалась сыновьями. В конце весеннего месяца, когда день прибывает на восемь арканов, от молока, пахнущего зеленью сорных трав, заболел Кайрал. Лечила Тохтыш Кайрала, прикладывая к животу кусок горячей, пропитанной конским потом, кошмы, давала пить кровь застреленного беркута. Но все хуже и хуже было Кайралу. Послала Тохтыш весть шаману на вершину Башкаус. Через двое суток приехал старый, великий Чодон, отец шаманов и друг богов Хана-Алтая. Выкурил трубку. Взглянул хищно на Кайрала, подошел к огню и, наклоняясь над пламенем, забормотал. Долго качался старый зловещий шаман, а Тохтыш, сидя на седле у входа, баюкала Иткодена.

Недоброе слово сказал шаман:

— Злой Эрлик ест Кайрала. Надо больше жертвы для откупа.

От весенних медовых трав уже начали жирно доиться коровы. Три дня на двух кострах в четырех казанах гнали араку. Снова бежала весть по урочищам:

— В аиле Олонга камлание. Приехал Чодон, друг богов Хана-Алтая.

Съехались гости, и вечером в аиле ярко запылал костер; направо садились женщины, налево мужчины, ближе к огню расположились ребятишки. Над огнем сушили бубен, а шаман, безучастно чавкая землистыми щеками, сосал трубку. Сохла кожа на бубне. Звуки крепче и звонче. Кривоногая старуха подбросила в огонь смолевых щеп. Вспыхнуло пламя. Прекратились шутки и смех. Вытянулись торжественно лица. Ребятишки припали к костру.

Глаза окружающих сверлили дремавшего шамана, который должен лететь к Эрлику — главе злых духов, живущему в «нутре», где топится земля. Послышался звон колокольчиков и бубенчиков. Шаман надевал шубу. Надев разукрашенную оленью шубу, шаман подвинул причудливую шапку, сделанную из рысьих лапок и украшенную перьями горного беркута. На спине шубы рядами подвешены колокольчики, на рукавах бубенчики, а вокруг пояса какие-то железки, разноцветные ленточки и кожицы высушенных змей. Шаман сел. Втянул голову в плечи и, закрывая лицо бубном, загудел ветровым шумом.

Голос шамана повышался, бубен звенел. Старуха подбрасывала в костер вереск, можжевельные ягоды и душистые травы. От дыма, от густого человеческого дыхания — трудно дышать. Гортанный голос шамана лопнул. Чодон привскочил, размахивая бубном, закружился в дикой пляске, метаясь по аилу, привскочил над костром и запел песню о том, что он летит над горами:

По стенке аила стояло семь дуплянок.

Бегая около них с бубном, шаман чашкой зачерпывал из дуплянок и, плеская капли в огонь, выпивал араку на бегу.

Шаман перелетает с одной горной вершины на другую, здоровается с ледниками, беседует с водопадами и горными ручьями. В каждом ущелье, у каждого горного озера, реки, речки, водопада свои ээзи — хозяин; Чодон кланяется ему, брызжет аракой и просит дать благополучие на скот, на детей аила Олонга.

Дальше поет шаман, дальше летит в песне.

Шаман отскочил, упал на четвереньки, вытягивая голову вперед, зарычал по-медвежьи: это медведь нападает на него. Припадая на калено, он целится из бубна. Точно из винтовки щелкнул. Бросив бубен, он закатался раненым медведем. Катался долго, попадая шапкой в огонь. Сидящие вблизи оттаскивали его за ноги. Лицо в саже. С Алтын-горы увидел он желтую степь, через которую не пролетает сорока. Из желтой степи летит шаман в красную степь, через которую ворон не пролетал. В красной степи кишмя кишат змеи. Песня прерывается шипением змей. Изо рта шамана вылетает желтая слюнявая пена. Скрючив пальцы в лапы хищника, оскалив зубы к издавая глухое ворчание, шаман падает к костру, лязгает зубами о лежащие камни.

Все в аиле поднялись, только ребятишки, трясясь в страхе, припали за костром.

Скучная дорога в красной степи, и Чодон, друг богов Хана-Алтая, крикнул сидящим, чтобы пели песню.

Тихо, заунывно застонала в аиле песня — грустная, лесная, алтайская. Шаман поставил бубен, сел на него и, как на коне, проезжая степь, качался в такт песне.

За красной, степью, в ущельях, край земли то сходится то расходится с краем неба, и шаман, выжидаючи, напружинился и сделал прыжок через костер. Завизжал парень, которому он вскочил на ногу.

Шаман песней радостно рассказывал, что ему удалось благополучно проскочить через опасное место, где земля сходится с небом: тут лежат кучи костей раздавленных шаманов и их лошадей. По земной трубе спускается шаман к обиталищу Эрлика.

На острове жидкой глины, омываемом девятью реками из человеческих слез, стоит железный дворец Эрлика. Он населен рабами — человеческими душами; через реки протянуты мосты из одного конского волоса, и всякий беглец срывается в воду, и течение снова прибивает его к владениям Эрлика. На заре красного вечера пьет легочную кровь Эрлик, ездит на чудовищном быке со змеей, вместо плетки, в руках.

Шаман, вытянувшись на носках, осторожно балансируя, плывет по аилу. Не оборвались девять волосков! За мостами встречаются девять мохнатых, вертлявых дочерей Эрлика. Они зовут шамана, хватают за руки. Он, отбиваясь, закружился в вихре; развеваются полы священной одежды, навешанные жгуты, поясные ленточки; от быстрого кружения пламя пригнулось и, когда шаман закружился вблизи, костер потух.

Никто в аиле не шевельнулся, точно не было людей, и когда за аилом залаяла собака, все сидящие воображали, что на шамана набрасываются сторожевые псы Эрлика. Отбившись звоном колокольчиков и бубном от собак, замолк шаман, но скалы, лес собачьим эхом откликнулись заунывной дикой песне. Слуги Эрлика били Чодона, не пуская его во дворец; простонал протяжно Чодон, отбиваясь от них. Эрлик подул бурей на шамана, и тот, опрокидывая седла, сумы, выскочил из аила; но тихонько стуча, униженно просясь, с ласкающими словами он на животе полз в аил. Грозно встречал его Эрлик.

— Птицы пернатые сюда не залетают, когтистые звери не заходят, как же ты, черный вонючий жук, попал сюда?!

— Я Чодон, друг богов Хана-Алтая, из сеока Мундас. Отец мой известный тебе кам[28] Таганай…

Черпает Чодон из бочек дуплянок арачки, подносит и плещет на берестяную куколку Эрлика, висящую за костром на веревочке. Эрлик, пьянея, добреет. Просит шаман благополучие стадам, роду аила Олонга и здоровье сыну Кайралу.

Говорит Чодон старой Тохтыш:

— Будет Кайрал долго жить, скота водить и зверя лесного бить!..

Колченогая старуха раздула костер. Заговорили, точно проснувшиеся от сна, люди.

Чодон протирал пьяные, мутные от араки — алтайского самогона — глаза и на вопрос: «Хорошо ли спутешествовал?» отвечал: «Хорошо».

Ему помогли стащить шубу, а рубашку, выжимая от пота, крутили двое.

Женщины разливали из дуплянок в чашки араку для угощения гостей. Чадил костер, дымились трубки, и тяжелый запах араки, смешанный с испариной, вился в аиле.

При запахе арачки все оживились. После двух круговых чашек, утомленные от камлания, захмелели, запели песни.

Вдруг, заглушая пьяные песни, пронзительно закричала Тохтыш над Кайралом. Бросились гости к задохнувшемуся в чадном дыму больному ребенку… Мать, держа трупик, завыла. Колченогая старуха схватила сверток бараньих шкурок и вытащила на улицу задыхающегося в плаче второго сына Тохтыш — Иткодена.