Сын Олонга

ГЛАВА V ЗОЛОТАЯ ДОБЫЧА

Три лета кочевала Тохтыш без мужа.

Месяцы кочевники считают по порошам, по ветрам, по жеребке кобыл, по бурундучьему свисту, по реву марала. В кандычном месяце откочевала обратно Тохтыш в Чулышманские нагорья. У горных ключей поставила аил. Цвели травы, жирели бараны. Сочно доились коровы. Лоснились сверкающим волосом кони. В прозрачном воздухе за сотни верст синели снежные горы.

Привольно скоту, легко дышится человеку свежей прелью медовых цветений.

Летом в каждом аиле должна капать горячая арака. На дымок аила заезжают гости. Тохтыш подбрасывала на огонь смолевых дров, ставила треножник для казана. В казан наливала молока, крышку примазывала глиной, смешанной с лошадиным пометом, курила дымок. Капает горячая арачка.

Проснется Итко, заревет, должен гость взглянуть и похвалить сына. Иногда гость брал ковшик арачки, садился на кошму и, макая мизинец в водку, совал ребенку в рот. Тот забирал глубоко палец, тянул, хлопал губами, а гость, смачивая грязный палец, снова капал ему араку.

— Хорош сын, гулять хорошо будет, зверя бить и скота водить!..

Пьянея от капель, засыпал Итко. Гость напивался, просыпался, опохмелялся и, распахнув полы, летел в ближайшее урочище попить, погулять, послушать новостей.

Мужчины лето гуляют, жены работают.

Тохтыш каждое утро и вечер седлала лошадь и ехала в луг доить кобылиц и коров. Итко садился в привязанную к седлу сумку и, когда рысью бежала лошадь, шлепался ртом в потную шерсть лошади.

В непосильной, тягостной работе со скотом проходило лето. В конце августа начинали дуть в нагорьях ветры, по утрам выпадал иней и снег.

С хиусом — ветром севера — снимались в горах кочевники и уходили в долины на зимовки. На ледяных утренних зорях вспоминала Тохтыш о муже. Но плакала недолго, плач переходил в песню:

Дни сменяются днями, месяцы бегут за месяцами, годы за годами, — растет Итко, радость Тохтыш, молодым гибким кедром. Пяти лет без узды и седла, вцепившись в гриву, скакал на лошадях и сшибал стрижей стрелой.

К семи годам был у Итко свой табачный мешок и трубка, и, когда приезжали гости, он, подражая взрослым, набивал трубку и зажженную подавал им.

Мать варила араку. Гости пили долго и упорно. Все гладили Итко по голове:

— Якши сын!..

И, передавая по кругу чашку, подносили ему. Он пил упорно и пьянел быстро.

В восемь лет на лучшем жеребце из стада выиграл на бегах, где участвовала сотня лошадей.

Стадо знало голос Итко, а когда любимая кобылица ржала, он откликался жеребенком, и она бежала к нему. На тоскующий рев марала, на крик совы, клекот беркута, на свист кедровницы и перекатывающееся на вечерних, утренних зорях:

заячье бобокание, — он отвечал птичьими и звериными голосами. Купаясь в холодных ледяных водах, дразнил:

и гагары плачущими ребячьими голосами откликались ему. После купанья залезал с луком в камыши озера и крякал уткой: подплывали близко утята, и он, не тратя стрел, рукой хватал за шейку и зубом перегрызал горлышко. Завидев летающих чаек, горланил по-чаячьи, а во время купания умел пускать пузыри, как делают выскакивающие хариусы. Заползая в лапы кедра, в переливе свиста, подзывал рябчиков.

Мать жарила рябчиков на палочках. Он облизывал жирные пальцы. Запивал кумысом, подбрасывал дров в огонь. Огонь трещал, искрился. Тохтыш запевала:

В россыпях горной речонки нашел Итко цветные красивые камни, притащил их в аил и, разбрасывая на кошме, спросил мать:

— Откуда они родились?

И рассказала Тохтыш:

— Эрлик сотворил чудище. Оно жило в море и называлось Андылма-Муус. Чудище вытягивало длинный змеевидный язык и, схватывая людей, утаскивало на дно. Был на Алтае великий сильный богатырь — Тюран. Он захотел изловить чудище: поймал четырех медведей, собрал шкуры рукавицей, надел их на руки и ноги, оделся в кожан, намазался салом и пошел на берег. Андылма-Муус выбросил петлей язык, но соскочила петля с сального кожана; тогда на лету намотал Тюран язык на рукавицу, другой рукой ухватился за гору. Не скользят руки и ноги в медвежьих шкурах. Пенится море, и трещат скалы, нагрелась земля под ногами, лопаются медвежьи шкуры на рукавицах. У Тюрана волосяными арканами вздулись жилы, и между двух гор провалились ноги. Тянет Тюран змеевидный язык, а он растянулся на день езды лучшим скакуном, и не видно головы Андылма-Муус — чудовища морского. Тюран привязал язык тройным узлом за самую большую гору, подошел к берегу и в пять дней выпил море, осушил чудище. Рвется Андылма-Муус, шатаются горы, а Тюран подбежал с другой стороны, оторвал скалу и начал дробить ему голову. Полетели черепные осколки, потекла кровь. А кровь у него была разных цветов и застыла она в цветных скалах, камнях и камушках…

Медная синь, медная зелень, малахит, яшма, свинцовый блеск, самородки золота, свинцовая руда — все эти богатства земля, рожденные различными геологическими периодами, были для Тохтыш кровяными брызгами чудища Андылма-Муус, и Итко, находя красные камушки, всегда помнил о кровяных сгустках чудища Андылма-Муус.

Щиплет стадо весеннюю поросль медовых трав, а Тохтыш, вырывая лопаткой мучнистые, годные для лепешек, корни кандыка и кожунэ, поет песню доброму богу Ульгеню, что дал солнце на землю: от него засинели снежные горы, зазеленела Чулышманская долина, и коровы Тохтыш дадут молоко, и овцы нагуливают жир, кобылицы родят игривых жеребят.

Тохтыш копала кандык, а Итко, набивая сумы, отвозил домой, а когда солнце стояло на полдне, — разводили костер и пекли сладко-мучнистые корни кандыка. Мать лежала на траве, а Итко с собаками носился в камнях.

Бурундуки свистят по-птичьи и прыгают с камня на камень; Итко заляжет за камень с острой плиткой, нацелится и так резнет, что плитка в воздухе свистнет, а бурундук лапками вверх. Снимать шкурки Итко ловок: выхватит из-за пояса ножик, чик-чирик у задних лапок, вывернет сначала хвостик, в зубы его, а потом, отдирая ногтем, в два счета, как вареную картошку, облупит. Бросив бурундучье мясо собакам, Итко, махая шкурками перед дымом костра, спрашивал у матери:

— А откуда бурундук взялся?..

— Зародился в лесу…

— А откуда лес взялся?..

Тохтыш шевелила угольки в костре и рассказывала:

— После потопа летел ворон, держа души людей в клюве. Летел день, летел два и ночами тоже летел, а земля голая, черная, точно пожарище. Увидел ворон на одной горе мертвого марала. Сделал круг, снизился, но вспомнив приказ, пролетел около марала, хотя тот холодный был. И снова летел две утренних и две вечерних зори, отощал, из сил выбился, а лететь далеко надо: послал с ним Кудай души людей во все стороны земли. На пятой утренней заре увидел ворон мертвую корову, а глаза у коровы синевой застеклялись — так и манят голодного ворона. Не выдержал ворон и камнем вниз на корову бросился… И вылетели души из клюва… И зацвели из человеческих душ вечно зеленые кедрачи, душистые пихтачи и смолистые ельники…

Когда лес почернел и с полными сумами возвращались домой, Тохтыш, ехавшая впереди, круто остановила лошадь и крикнула:

— Белошей-орел с рыбой летит!

Итко встал на седло и прыгнул на ближайший сук и проворной белкой взлез на качающуюся вершинку.

Вечерняя заря играла отблесками на леднике, и, когда орел залетел в солнечные лучи, изгибом сверкнула серебряной чешуей рыба в клюве.

Итко крикнул матери:

— Харьюза большущего тащит!..

Итко напряженно вглядывался в улетающую с добычею птицу. Орел сел на отрог вершины Алтын-ту — Золотой горы.

На другой день вечером Итко стал собираться на опасную охоту при помощи орлов. Мать, качая головой, говорила:

— Ты, Итко, не знал еще беды. Когда орел тер о скалу клюв, сломался один рог мороза; он трижды воспел, и осыпался иней высокого леса; он шесть раз проклекотал, и солнце поднялось выше; подул теплый ветер, и сломался другой рог мороза, все пришло в движение: снег растаял, потекли ручьи. Орел — «дух-покровитель». Небесная птица, кровяная птица, истребитель мелкого зверя и крупной птицы. Берегись, Итко!

Итко, слушая мать, плел на голом колене волосяные петли и на материнский уговор упрямо ответил:

— На заре выезжаю, — охотиться за орлами.

Утром Итко не проспал солнце: оно еще не вынырнуло из ущелья, как Итко седлал лошадь.

Мать положила сырчиков, несколько горстей муки, кишку с маслом, а кандыка, кожунэ — много в горах есть.

Вместе с баранами, полезшими в горы, выехал Итко. Тонет тропа в цветистых зарослях нагорного луга. Сытая кобылица нехотя срывает сочные травники. Верхушки цветов бьют Итко по плечам, и он, точно злясь, сшибает их плеткой.

В набежавшем ветерке колышется розовая долина…

Пылинки цветов залетают в рот Итко, и он сосет их губами. Медовыми запахами, стынет земля.

Лошадь в лесных горах родилась и выросла, она ловко перескакивает валежины и обходит камни и ямы.

От сочных смоляных запахов слипаются у Итко глаза, но он, приподнимаясь на стременах, не спускает глаз с отрога Алтын-ту. Но не видно летающего орла и не слышно орлиного клекота. Вдали синеют ледники, играет солнце искристыми россыпями на снежных вершинах, в расщелинах гор от снегов вьются горные ручьи. Бьет копыта о каменистую тропинку лошадь; чем дальше к вершине, тем меньше сочных трав, исчезают леса, только в ветре качаются полуголые, кривые лиственницы да ярко горят альпийские фиалки, да стелется во мхах низкорослая, узловатая поросль полярной березки. Лошадь, путаясь копытами, спотыкается, но Итко, увидев пару летящих птиц, гикает, вытягивается и махает камчой. Орлы летят низко. Итко видит, что самка (которая меньше) тащит какую-то зверюшку, а самец блестит на солнце зажатой в клюве рыбиной.

Щелевидные монгольские глаза Итко, следя за летящей парой, еще больше узятся. Рысью по спиральной тропинке подъезжает он к скале, на которой орлиное гнездо. Под скалой, в тени, расседлал лошадь и под лиственницей на мхах растянулся отдыхать; под доносящиеся клекочущие звуки орлов уснул.

Проснулся Итко, приставляя ладонь ко лбу, посмотрел на солнце.

— С полдня свернуло, — сказал сам себе, пошел к ручью, сел на камень, поскоблил ножиком задымленные сырчики и, макая в воду, начал их грызть. Это — «обед». После обеда, осмотрев скалу, накатал чумбур на пояс, взял волосяные силочки, главное орудие для лова, и несколько сырчиков и походкой охотника, согнувшись, среди камней полез на скалу. Вьется, припадает в камнях, дышит в кулак, из-под камней глазами сверлит. На ладонях ссадины, на коленках синяки. Орлиный клекот вблизи, похоже, как камушки в корзине катаются. Услышал Итко, замер, охотничье сердце бьется.

Неверно ползет: справа гнездо. В камнях, знай, поворачивайся. За большими камнями клекот. Подполз на край, посмотрел, — внизу пропасть. Гнездо на соседней через пропасть скале. Но чумбур шире щели. Размотал его с пояса, один конец закрутил за камень, а на втором петлю с решето сделал и спустил в пропасть. Отдохнув между камнями, начал спускаться по чумбуру. Добравшись до петли, сел на нее и, отталкиваясь руками и ногами, как на качелях, отлетел на середину пропасти. Качнуло обратно, с новой силой оттолкнулся. В третий раз почти долетел до другой стены, но рука скользнула по выступу, ухватиться не успел; еще качнулся раз с новой силой, — и рука цепко ухватилась за выступ. Закрепив веревку за камень, начал карабкаться вверх. Сквозь камни увидел Итко край гнезда. Из толстых сучьев сплетено гнездо, белым мхом да сединой с елей завито, а бока гнезда камнями выложены. Тихо на площадке. Вытягивается, смотрит вперед Итко, — нет орлов. «Улетели, пока я в пропасти качался!» Хотел на площадку выскочить, как в куче камней клекнуло. Тогда рассмотрел Итко орлов, дремлющих на обрыве: от испуга прижался обратно к камням. Закатился под плиту, лежит не дышит, левая нога неметь начинает, подрыгал, — отошло, потом правую руку судорога тянет, на пальцах повернулся на другой бок. Перед вечерней зарей пара орлов полетела через озеро в темнеющие хребты Корбу.

Итко, вытягиваясь из-за камней, провожал взором отлетающих, и, когда они точками зачернели вдали, он выскочил на площадку и долго прыгал, разминая отекшие от долгого лежания ноги; на площадке кости, обрывки шкур, перья, лапки, птичьи и звериные черепа и кости. Итко надел рукавицы и, хватая в гнезде, выхватил за шейку орленка: орленок бился оперяющимися крыльями и тыкал клювом в шубную рукавицу, но Итко зажал его между коленками и на клюв набросил петлю. Всем трем орлятам Итко волосяными, незаметными петельками, перевязал клювы. Орлята тыкались в гнезде, вылетали на край, но не клекотали. Итко не хотелось уходить из орлиного гнезда.

Далеко, далеко, — день конем ехать, два ехать, конца нет, — щетинилась чернь. Искрились полосками, точно горели на солнце, Абаканские ледники.

Алтын-кол — Золотое озеро. Был большой голод на Алтае. Пропал скот, и не было хлеба. У алтайца был большой самородок золота, и он взял его и пошел искать по русским деревням и алтайским урочищам, чтобы купить пищи для умирающей с голоду семьи. Но никто не давал на золото пищи, а охотник, возвращаясь домой, взлез на самую высокую гору и вместе с самородком бросился в пропасть. При падении образовалось озеро, которое назвали Алтын-кол — Золотое озеро, а гору, с которой бросился, — Алтын-ту — Золотая гора. Так говорят старики. Но Итко интересует не это. Итко больше интересуется обрывками шкурок, валяющихся у гнезда: тут беличьи, барсучьи, лисьи. Найдя соболью лапку, Итко поцарапал ею по щеке и от соболиной ласки засмеялся раскатисто и громко. Сунув лапку за пазуху, стал спускаться со скалы, через пропасть по чумбуру. Запрятавшись подальше в скалы, Итко раскинул свой стан. Днями ловил хариусов, копал кандык, охотился на бурундуков, а главное следил за орлами. И когда орлы улетали, Итко лез на скалу.

В первые дни орлы приносили хариусов, тальменей и щук. Голодные орлята тыкались перевязанными носами, перевертывали рыбу, но есть не могли.

У человека разум, у птицы инстинкт. Орлы чаще стали улетать за добычей, приносили рябчиков, тетерок, куропаток. Когда в отлете орлы, Итко в гнезде и, развязывая клювы, как нежная мать, кормит орлят рыбой и птицей: они жадно рвали рыбу, только чешуя от рыбы шелушится да перья летят от тетерок.

И скоро орлы вместо рыбы притащили Итко первую добычу — двух лисинят. Потом несколько хорей, горностаев и двух сверкающих сединкой соболей. С солнцем улетели орлы, весь день удил Итко для орлят хариусов. На шестой день кончились сырчики и масло, и решил Итко свезти добычу домой.

Тохтыш, разглядывая добычу, говорила:

— Хорош сын, — зверь от тебя не уходит.

Пил кумыс, веселился Итко и, перебирая шкуры, пел: