Сын сновидения

ГЛАВА 27

Жест Филиппа и присутствие при дворе Лисиппа слегка разогнали тучи, омрачившие отношения между отцом и сыном, но очень скоро Александр лично убедился, насколько прочные узы связали отца с юной Эвридикой.

Однако неотложные политические дела отвлекали как царя, так и сына от придворной жизни.

Пришел ответ от царя персов Арзеса, и ответ этот был еще более пренебрежительным, чем письмо Филиппа. Евмен прочел его царю, как только получил от гонца.

Царь тут же позвал Александра и дал ему просмотреть послание.

— Все идет так, как я и предполагал: мой план воплощается в точности. Перс отказывается возместить ущерб, причиненный его отцом, а этого более чем достаточно, чтобы начать войну. Моя мечта сбывается. Я объединю всех греков в метрополии и восточных колониях. Я сохраню эллинскую культуру и буду повсюду ее защищать. Демосфен не понял моего намерения и сражался со мной, как с тираном, но посмотри вокруг! Греки свободны, и македонский гарнизон стоит лишь в акрополе предателей-фиванцев. Я охраняю аркадцев и мессенцев, я не раз отстаивал права Дельфийского святилища.

— Ты действительно хочешь идти в Азию? — спросил Александр, выделив среди всего отцовского хвастовства лишь это заявление.

Филипп взглянул ему в глаза.

— Да. И в Коринфе объявлю это союзникам. Я попрошу всех прислать воинские контингенты и военные корабли для предприятия, которое никому из греков не удалось довести до конца.

— И думаешь, они пойдут за тобой?

— Не сомневаюсь, — ответил Филипп. — Я объясню им, что цель похода — освобождение греческих городов в Азии от господства варваров. Они не смогут остаться в стороне.

— А это — истинная цель похода?

— У нас самое мощное в мире войско, Азия безгранична, и нет пределов славе человека, который ее завоюет, сын мой, — ответил царь.

Через несколько дней в Пеллу прибыл другой гость — Апеллес, которого многие считали величайшим художником во всем современном мире. Филипп позвал его, чтобы сделать свой портрет вместе с царицей — естественно, с должными поправками и приукрашиваниями, в официальном виде, чтобы повесить в святилище в Дельфах, — но Олимпиада отказалась позировать рядом с мужем, и Апеллесу пришлось наблюдать за ней издали, делая предварительные эскизы.

Конечный результат все равно привел Филиппа в восторг, и он попросил изобразить также и Александра, но юноша отказался.

— Я бы лучше хотел, чтобы ты изобразил мою подругу, — попросил царевич. — Обнаженной.

— Обнаженной? — переспросил Апеллес.

— Да. Мне не хватает ее красоты, когда я вдали от нее. Сделай ее портрет не очень большим, чтобы я мог носить его с собой, но чтобы она была очень похожа.

— Тебе покажется, что видишь ее во плоти, мой господин, — заверил его мастер.

Таким образом, Кампаспа, о которой говорили, что это прекраснейшая женщина Греции, стала позировать обнаженной во всей своей красе перед величайшим из художников.

Александру не терпелось полюбоваться результатом столь необычайного сочетания, и каждый день он приходил посмотреть, как продвигается работа, но очень скоро заметил, что она почти не тронулась с места. Апеллес все время делал эскизы и уничтожал их, чтобы создать новые.

— Этот портрет напоминает мне ткань Пенелопы, — заметил юноша. — Что же не получается?

Апеллес не мог скрыть смущения. Он смотрел то на свою прекрасную модель, то на Александра.

— Что же не выходит? — снова спросил царевич.

— Дело в том… Дело в том, что я не могу вынести мысли о том, чтобы расстаться с такой красотой.

Александр в свою очередь посмотрел на Кампаспу и мастера и догадался, что в эти долгие свидания они занимались здесь не только живописью.

— Понятно, — сказал он.

Ему вспомнилась Лептина с вечно красными от слез глазами, и подумалось, что в будущем, если он захочет, у него не будет недостатка в непревзойденных красавицах. Он также задумался над тем, что с каждым днем Кампаспа становится все более дерзкой и ее претензии непрерывно растут. Тогда Александр подошел к Апеллесу и шепнул ему на ухо:

— У меня есть к тебе одно предложение. Ты мне оставишь портрет, а я тебе оставлю девушку. Само собой, если у нее нет возражений.

— О, мой господин, — в смущении забормотал великий художник. — Как мне благодарить тебя? Я… Я…

Молодой царевич похлопал его по плечу:

— Главное, чтобы вы были счастливы и портрет получился хорошо.

С этими словами он открыл дверь и вышел.

К концу лета Филипп и Александр отправились в Коринф, где их приняли за счет городской казны. Город был выбран не случайно: именно в Коринфе сто пятьдесят лет назад греки поклялись отразить персидское вторжение; и здесь же им предстояло дать новую клятву — объединить всех греков на континенте и островах для великого похода в Азию, предприятия, способного затмить воспетую Гомером Троянскую войну.

В страстном споре с делегатами Филипп напомнил им все фазы противостояния Европы и Азии, не пропустив и мифологические сюжеты; он вспомнил павших при Марафоне и Фермопилах, сожжение Афинского акрополя и тамошних храмов. И хотя события, о которых он говорил, произошли несколько поколений назад, они оставались живы в народной культуре — отчасти потому, что Персия не прекращала вмешиваться во внутренние дела греческих государств.

Но куда больше этих выцветших воспоминаний о персидских вторжениях всех волновало решение Филиппа завоевать Персию, сознание, что его воле нет альтернативы и что его политические средства включают в себя и войну. У всех перед глазами все еще стояла печальная судьба Фив и их союзников.

В конце концов, собрание доверило македонскому царю пост всеэллинского вождя для великого похода на Персию. Многие делегаты думали, что это всего лишь пропагандистская выходка. Они ошибались.

В эти дни Александр воспользовался случаем осмотреть Коринф. Вместе с Каллисфеном он поднимался на практически неприступный акрополь и любовался величественными храмами Аполлона и Посейдона, бога морей, покровителя города.

Особенно его поразил корабельный волок — особое приспособление, позволявшее кораблям проходить из Эгинского залива в Коринфский через разделяющий их перешеек, избегая долгого обходного пути вокруг Пелопоннеса с его изрезанными берегами и острыми скалами.

Он представлял собой деревянный желоб, который постоянно покрывали говяжьим жиром. Желоб этот выходил из Эгинского залива, поднимался к вершине перешейка и спускался оттуда на другую сторону, в Коринфский залив. Несколько быков затаскивали корабль по желобу на самую верхнюю точку, где он дожидался, пока прибудет другой корабль, который прицепляли к этому.

Дальше первый корабль скользил сверху вниз, своим весом поднимая второй наверх, в то время как тот замедлял движение первого. Потом второй корабль, оказавшись наверху, таким же образом вытягивал третий, а первый мог отплывать, и так далее.

— А никому не приходила в голову мысль — прорыть канал и соединить два залива? — спросил Александр у одного из коринфян.

— Если бы боги захотели создать море там, где сейчас суша, они бы сделали Пелопоннес островом, не правда ли? — ответил сопровождающий. — Помни, что случилось с Великим Царем персов во время его вторжения в Грецию: он перебросил через море мост, чтобы перевести свое войско через Проливы, и прорыл канал через полуостров у горы Афон, чтобы провести свой флот, но в наказание за свое высокомерие потерпел жестокое поражение на суше и на море.

— Это верно, — признал Александр. — В свое время отец показывал мне эту огромную канаву и рассказывал о той попытке Великого Царя. Потому-то мне и пришла в голову мысль о канале.

Царевичу также рассказали, что поблизости живет Диоген, выдающийся философ-киник, о котором ходили невероятные истории.

— Я знаю, — сказал Александр. — Аристотель излагал мне теории киников. Диоген полагает, что, только избавившись от всего излишнего, можно освободиться от всех желаний, а стало быть, и от всякого рода несчастий.

— Своеобразная теория, — вмешался Каллисфен. — Лишиться всего не ради того, чтобы достичь счастья, а чтобы избавиться от хлопот, — мне кажется, это довольно глупо. Просто перевод добра! Все равно, что жечь дрова ради получения золы, не находишь?

— Пожалуй, — сказал Александр. — И все же мне бы хотелось познакомиться с ним. Это правда, что он живет в амфоре из-под оливкового масла?

— Истинная правда. Во время последнего конфликта, когда войска твоего отца вели осаду, всех горожан послали укреплять стену, и они деловито сновали взад-вперед. И вдруг Диоген начал укреплять свою амфору на косогоре, а потом скатил ее вниз и стал толкать обратно наверх. «Зачем ты это делаешь?» — спросили его. «Да ни за чем. Но остальные так суетятся, что мне показалось невежливым сидеть, сложа руки». Вот что все говорят об этом человеке. Подумай только, все его имущество состояло из одной чашки, чтобы набирать воду из родника; но однажды он увидел маленького мальчика, пившего из пригоршни, — и выбросил свою чашку. Ты действительно хотел бы с ним встретиться?

— Да, очень, — ответил Александр.

— Ну, раз уж так хочется…— презрительно фыркнул Каллисфен. — Зрелище будет не из лучших. Знаешь, почему Диогена и его последователей прозвали киниками? Потому что, согласно его теории, ничто естественное не может быть непристойным, и потому они занимаются этим публично, как собаки.

— Верно, — подтвердил сопровождавший их коринфянин. — Пойдемте, он живет — если можно так выразиться — не очень далеко отсюда. Он обычно сидит на обочине дороги, где легко выпрашивать милостыню у прохожих.

Они прошли по дороге, ведшей от корабельного волока к святилищу Посейдона, и Александр первым издалека заметил философа.

Это был старик лет семидесяти, совершенно голый; он прислонился спиной к большой глиняной амфоре, внутри которой виднелась соломенная подстилка и какая-то рванина вместо одеяла. «Подстилка Перитаса определенно богаче», — подумалось Александру. На земле сидела собачонка, маленькая дворняжка, вероятно питавшаяся с философом из одной миски и делившая с ним подстилку.

Диоген обхватил руками колени и откинул голову, прислонившись затылком к своему жалкому жилищу и подставив сморщенное тело последним лучам теплого летнего солнца. Он был почти совершенно лыс, но с затылка волосы опускались почти до половины спины. Худое, изборожденное резкими, глубокими морщинами лицо обрамляла редкая бороденка; скулы выпирали; глаза под широким светлым лбом ввалились.

Философ сидел совершенно неподвижно, опустив веки. Александр остановился прямо перед философом и долго молча смотрел на него, в то время как тот ничем не выдавал, что замечает его присутствие, и ни на мгновение не открыл глаза.

Молодой царевич задавал себе вопрос, какие мысли текут под этим лбом, в этом мощном черепе на тонкой шее над хилым и изможденным телом. К чему пришел этот человек, проведя жизнь в исследованиях человеческой души, если теперь лежит голым в нищете у дороги, став объектом насмешек и жалости прохожих?

Эта гордая бедность, эта совершенная простота, это тело, желавшее встретить смерть нагим, как в момент рождения, взволновали Александра.

Хорошо бы рядом оказался Аристотель! Тогда Александр мог бы увидеть поединок этих двух выдающихся умов… Ему захотелось выразить старому философу свое восхищение. Но вместо этого вышла неловкая фраза:

— Здравствуй, Диоген. Перед тобой стоит Александр Македонский. Скажи мне, что тебе нужно, и я с радостью дам тебе это.

Старик открыл беззубый рот.

— Все, что угодно? — проскрипел он, так и не открыв глаза.

— Все, что угодно, — подтвердил Александр.

— Тогда отойди и не загораживай мне солнце.

Александр тут же отошел и присел сбоку на корточки, как проситель.

— Оставь нас наедине, — обратился он к Каллисфену. — Не знаю, скажет ли он мне что-либо, но если скажет, эти слова никто не сможет записать, друг мой. — Каллисфен увидел, как у него загорелись глаза. — Возможно, ты прав, возможно, это перевод добра, вроде сжигания дров ради продажи золы, но я готов отдать все, лишь бы узнать, что проплывает за этими закрытыми веками. И поверь мне: не будь я Александром, я бы хотел стать Диогеном.