Сын сновидения

ГЛАВА 43

В течение нескольких дней после этих событий Александр упражнялся в военном деле и участвовал в многочисленных охотах. Притом он отдавал себе отчет, что его авторитет уже признан в самых отдаленных краях. Он принимал посольства из греческих городов Азии и даже из Сицилии и Италии.

Несколько посланцев от группы городов на Тирренском море принесли ему в дар золотой кубок и обратились с прошением.

Очень польщенный Александр спросил, откуда они прибыли.

— Из Неаполя, Медмы и Посейдонии, — объяснили они. В их речи звучал акцент, какого он еще не слышал.

— И чего вы хотите от меня?

— Царь Александр, — обратился к нему старейший из них, — в нашей земле, на севере, есть один могущественный город, называемый Римом.

— Я слышал о нем, — ответил Александр. — Говорят, его основал троянский герой Эней.

— Так вот, на территории римлян, на побережье, есть приморский город, занимающийся пиратством и берущий грабительскую дань с наших купцов. Мы бы хотели, чтобы ты положил конец такому положению вещей и попросил римлян принять меры. Твоя слава распространилась повсюду, и я верю, что твое вмешательство окажет влияние.

— Я охотно сделаю это. И надеюсь, что ко мне прислушаются. Сообщите мне, прошу вас, об исходе этой истории.

Сделав знак писцу, он начал диктовать:

Он приложил к письму печать и вручил его своим гостям, которые долго благодарили его, после чего с удовлетворением удалились.

— Интересно, окажет ли это послание какое-нибудь действие? — заметил Александр, обернувшись к сидевшему рядом Евмену. — И что подумают эти римляне о столь далеком царе, вмешивающемся в их внутренние дела?

— Не столь уж и далеком, — возразил тот. — Увидишь: они ответят.

Приходили другие посольства и другие известия — с северных границ не слишком хорошие: союз между трибаллами и гетами укреплялся, угрожая свести к нулю все завоевания Филиппа во Фракии. Геты казались довольно грозной силой, поскольку, считая себя бессмертными, сражались с дикой яростью и полным пренебрежением к опасности. Многие основанные отцом Александра колонии подверглись нападению и были разграблены, а население — полностью вырезано или угнано в рабство. Однако казалось, что в данное время ситуация стабилизируется и воины возвращаются по своим деревням, чтобы отдохнуть от холода и лишений.

Поэтому Александр решил ускорить выступление и, хотя еще стояла зима, привести в действие заранее разработанный план. Он послал распоряжение византийскому флоту за пять дней плавания подняться по Истру до слияния с рекой Певк. Со своей стороны он сконцентрировал все войско в Пелле, поставил во главе пехоты Пармениона, а сам лично возглавил конницу и приказал выступать.

Они перевалили Родопы, спустились в долину Эвроса и предприняли ускоренный пеший марш к перевалам Гаэмона, заваленным плотным покровом снега. По мере продвижения македонянам встречались разрушенные города, заброшенные поля, посаженные на кол, повешенные или обгоревшие тела людей, и в македонском царе, как вода в разлившейся реке, поднимался гнев.

Александр неожиданно обрушился конницей на гетскую равнину, предал огню деревни, сжег стойбища, уничтожил все запасы зерна, перерезал стада и табуны.

Охваченные ужасом жители в панике бежали к Истру и искали убежища на острове посреди реки, куда Александр не мог добраться. Но тем временем прибыл византийский флот, который перевез туда ударные части, «щитоносцев» и конницу «Острия».

На острове разгорелась страшная резня: геты и трибаллы сражались с отчаянной отвагой, защищая последний клочок оставшейся у них земли, своих жен и детей, но Александр лично повел войско в атаку, не обращая внимания на ледяной ветер и бурные волны Истра, вздувшегося после проливных дождей. Дым пожаров смешался с потоками дождя и мокрого снега. Крики сражающихся, стоны раненых и конское ржание сливались с воем северного ветра.

Защитники построились плотным кругом, сдвинув щиты и уперев копья в землю, чтобы противостоять коннице. Позади этой стены разместились лучники, выпускавшие тучи смертоносных стрел. Но Александра словно обуяла страшная сила.

Парменион, помнивший его тремя годами ранее, при Херонее, был изумлен и напуган, увидев, как царь бьется в самой гуще тел, забыв обо всем, словно охваченный неконтролируемой яростью, — крича, разя врагов мечом и топором. Александр толкал закованного в бронзу Букефала на вражеские ряды, пока не пробивал в них брешь, куда устремлялась тяжелая конница и ударные части пехоты.

Окруженные или рассеянные, загнанные по одному, как звери на облаве, трибаллы прекратили сопротивление, но геты продолжали сражаться до последнего человека, до последней капли сил.

Когда все было кончено, на реку и остров обрушилась пришедшая с севера буря. Она быстро ослабла, встретив сырость над широким водным пространством. Как по волшебству, пошел снег с дождем, сначала маленькими кристалликами льда, а потом все гуще, большими хлопьями. Окровавленная грязь на земле вскоре исчезла под белым покровом, пожары погасли, и повсюду воцарилась тяжелая тишина, только тут и там слышались приглушенные стоны или фырканье коней, призраками блуждавших над побоищем.

Александр вернулся к реке, и солдаты, оставленные им на страже у кораблей, увидели, как он вдруг показался из-за завесы снега и тумана, без щита, с головы до ног покрытый кровью и сжимая в руках меч и обоюдоострый топор. Бронзовые пластины на груди и на лбу Букефала также покраснели, и от тела жеребца и из его ноздрей исходили густые облака пара, как от фантастического зверя из иного мира.

Вскоре подошел Парменион. Он не мог скрыть изумления:

— Государь, тебе не следовало…

Александр снял шлем, подставив ледяному ветру волосы, и старый стратег не узнал его голоса:

— Все кончено, Парменион. Пошли назад.

Часть войска вернулась на родину тем же путем, что и пришла, а остальную пехоту и конницу Александр повел на запад, вверх по Истру, пока не добрался до кельтских племен, пришедших сюда из отдаленнейших земель, лежащих на берегах северного Океана. С ними он заключил союз.

Александр сидел в шатре из дубленых шкур с кельтским вождем, белокурым гигантом в шлеме, навершье которого украшала птица, и ее раскинутые крылья с легким скрипом покачивались при каждом повороте его головы.

— Клянусь, — проговорил варвар, — что останусь верным этому договору, пока земля не провалится в море, море не затопит землю и небо не свалится нам на голову.

Александра удивила такая формулировка — никогда еще он не слышал ничего подобного, и потому он спросил:

— И чего из всего этого вы боитесь больше всего?

Вождь посмотрел на качающиеся крылья птицы и словно на мгновение задумался, а потом со всей серьезностью ответил:

— Что небо упадет на голову.

Александр так и не понял почему.

Потом он с войском пересек земли дарданцев и агриан, диких иллирийских племен, которые изменили союзу с Филиппом и примкнули к гетам и трибаллам. Александр разбил их и набрал из них войско, поскольку агриане славились своим умением в полном вооружении взбираться на самые крутые скалы; молодому монарху подумалось, что было бы удобнее использовать такие войска, чем высекать для пехоты ступени в скалистом склоне Оссы.

Македоняне долго блуждали по долинам и лесам в этих негостеприимных землях, не давая никаких вестей о себе, и кто-то распустил слух, что царь со всем своим войском попал в засаду и погиб.

Это известие молнией долетело по морю до Афин, а потом и до Фив.

Демосфен тут же вернулся из Калабрии, где пребывал в изгнании. Он вышел на площадь и произнес перед собравшимися пламенную речь. В Фивы были посланы призывы и бесплатный груз с тяжелым вооружением для строевой пехоты, которого фиванцы были совершенно лишены. Город восстал, люди взялись за оружие и осадили македонский гарнизон в Кадмейской цитадели, выкопав вокруг рвы и возведя частоколы, чтобы запертые внутри македоняне не могли получить подкрепления извне.

Но Александр узнал о восстании и страшно разгневался, услышав, как презрительно отозвался о нем Демосфен.

За тридцать дней он вернулся с берегов Истра и появился под стенами Фив как раз в тот момент, когда защитники Кадмейской цитадели, дошедшие в осаде до крайности, уже собрались сдаться. Они не поверили своим глазам, увидев своего царя верхом на Букефале, приказывающего фиванцам немедленно выдать зачинщиков бунта.

— Выдайте их, — кричал он, — и я пощажу город!

Фиванцы созвали собрание, чтобы принять решение. Изгнанные в свое время Филиппом представители демократической партии теперь вернулись и горели желанием отомстить.

— Это же всего лишь мальчишка, кого вы испугались? — говорил один из них по имени Диодор. — С нами афиняне и Этолийский союз, и Спарта может скоро присоединить свои силы к нашим. Пора стряхнуть македонскую тиранию! К тому же сам Великий Царь персов обещал свое содействие: он готов отправить в Афины оружие и деньги в поддержку нашего восстания.

— Но тогда почему бы не подождать подкрепления? — подал голос другой горожанин. — В самое ближайшее время Кадмейский гарнизон должен сдаться, и мы сможем использовать этих людей в переговорах: освободим их в обмен на полный вывод македонских войск с нашей территории. Или же можно попытаться совершить вылазку, когда в тылу у Александра появится войско наших союзников.

— Нет! — снова взял слово Диодор. — Каждый день работает против нас. Все, кто считает, что пострадал от несправедливости или угнетения со стороны нашего города, присоединяются к македонянам: к ним прибывают фокийцы, феспийцы, жители Платеи и Оропа — все те, кто настолько ненавидит нас, что желают нашей полной гибели. Не бойтесь, фиванцы! Отомстим за павших при Херонее!

Увлеченные этими пламенными словами собравшиеся начали выкрикивать:

— Война! Война! — и, не дожидаясь, когда уполномоченные распустят собрание, устремились по домам подгонять доспехи.

Александр в своем шатре собрал военный совет.

— Я хочу лишь склонить их к переговорам, — начал он, — даже если они отказываются договариваться.

— Но нам бросают вызов! — возразил Гефестион. — Атакуем их и посмотрим, кто сильнее!

— Они и так знают, кто сильнее, — вмешался Парменион. — У нас тридцатитысячное войско и три тысячи всадников, все ветераны, не знающие поражений. Фиванцы пойдут на переговоры.

— Парменион прав, — сказал Александр. — Я не хочу кровопролития. Я собираюсь вторгнуться в Азию и хочу лишь оставить в тылу мирную, а возможно, даже дружественную Грецию. Дадим им еще время подумать.

— Но зачем тогда мы совершили этот изнурительный тридцатидневный марш? Чтобы просто сидеть здесь в шатрах, дожидаясь, когда они решат, чего хотят? — снова спросил Гефестион.

— Я хочу продемонстрировать им, что могу нанести удар в любой момент и в кратчайший срок. Что я буду не так далеко, чтобы они смогли организоваться. Но если они попросят мира, я охотно уступлю.

Дни, однако, шли, и ничего не происходило. Александр решил еще раз самым решительным образом пригрозить фиванцам, чтобы вынудить их на переговоры. Он построил войско в боевые порядки, вывел его под стены города и послал глашатая, который огласил послание:

— Фиванцы! Царь Александр предлагает вам мир, принятый всеми греками, автономию и политическую систему по вашему выбору. Но если вы откажетесь, он предлагает радушный прием всякому из вас, кто захочет выйти и предпочтет жизнь без злобы и кровопролития!

Ответ фиванцев не заставил себя долго ждать. Их глашатай с башни закричал:

— Македоняне! Всякий, кто хочет присоединиться к нам и Великому Царю персов, чтобы освободить греков от тирании, будет хорошо принят, для них дверь открыта!

Эти слова глубоко задели Александра, заставили ощутить себя варваром-угнетателем, каковым он ни в коем случае не желал быть. На мгновение он почувствовал разочарование во всех планах своего отца Филиппа. Молодой царь не выдержал пренебрежения, его охватило неудержимое бешенство. Его глаза потемнели, как небо перед грозой.

— Все, хватит! — воскликнул он. — Они не оставили мне выбора. Я преподам им такой урок, что больше никто не дерзнет нарушить мир, который я принес всем грекам.

В Фивах, однако, не все призывы к переговорам замолкли, тем более что кое-какие чудеса посеяли в городе глубокое беспокойство. За три месяца до того, как Александр привел под стены города свое войско, в храме Деметры видели огромную паутину в форме плаща, и все вокруг окрасилось в радужные цвета.

Фиванцы обратились к Дельфийскому оракулу, который дал ответ:

Они посоветовались также с собственным древним оракулом и получили подтверждение:

Никто не мог сказать, что означают эти слова, но в то утро, когда Александр привел свое войско, статуи на рыночной площади начали потеть, покрывшись крупными бусинами влаги, которые скатывались на землю.

Кроме того, представители города получили сообщение, что озеро Копаида издает звуки, напоминающие мычание, а близ Дирка видели в воде углубление, как от брошенного камня, окрашенное кровью, и эта кровь потом расплылась по всей поверхности. И, наконец, некоторые паломники, посетившие Дельфы, рассказывали, что в небольшом фиванском храме рядом со святилищем, воздвигнутом в благодарность за огромную добычу, взятую с фокийцев в священной войне, на крыше появились кровавые пятна.

Толкователи, занимавшиеся подобными знамениями, подтвердили: паутина в храме означает, что боги покинули храм, а радужное свечение является предвестием града различных напастей. Вспотевшие статуи знаменуют нависшую катастрофу, а появление крови во многих местах предвещает скорое кровопролитие.

Поэтому некоторые говорили, что все это без сомнения роковые знамения и ни в коем случае не следует выходить на поле боя, а лучше искать решение путем переговоров.

И все же, несмотря ни на что, знамения не произвели впечатления на большинство фиванцев, которые еще помнили времена, когда числились среди лучших бойцов Эллады, и вызывали в памяти великие победы, одержанные ими в прошлом. Охваченные безумием, они предпочли рассудительности слепое мужество и сломя голову устремились в пучину, ведущую к гибели их родного города.

Александр всего за три дня провел все осадные работы и подготовил стенобитные машины для пролома стены. Фиванцы вышли и построились в боевые порядки. На левом фланге они расположили конницу, прикрытую частоколом, в центре и на правом фланге — сомкнутый строй тяжелой пехоты. В городе женщины и дети укрылись в храмах, моля богов о спасении.

Александр разделил свое войско на три части: первой надлежало атаковать частокол, второй — встретить фиванскую пехоту, а третью, под командованием Пармениона, он оставил в резерве.

По сигналу труб началось яростное сражение, какого не видели даже при Херонее. Фиванцы прекрасно понимали, что зашли слишком далеко и теперь в случае поражения не могут рассчитывать на какое-либо снисхождение; они знали, что их дома будут разграблены и сожжены, их жены изнасилованы, а дети проданы в рабство, и потому сражались с полным презрением к опасности и шли на смерть с отчаянной отвагой.

Шум битвы, призывы командиров, пронзительные звуки труб и флейт поднимались до самых небес, а внизу, в долине, раздавались мрачные, гулкие удары барабана Херонеи.

В первый момент фиванцы были вынуждены отступить, не в силах выдержать грозный натиск фаланги, но, сплотившись на более пересеченном участке местности, проявили свое превосходство, так что военная удача все время склонялась то на одну, то на другую сторону, словно боги постоянно уравновешивали чаши весов.

И тут Александр бросил в бой свой резерв: фаланга, сражавшаяся до сих пор, расступилась, и в открывшиеся промежутки устремились свежие силы. Но измотанные фиванцы вместо того, чтобы дрогнуть перед свежими силами противника, лишь разъярились.

Их командиры кричали во всю глотку:

— Смотрите, воины! На одного фиванца требуется двое македонян! Прогоним и этих, как и прежних.

И изо всех сил фиванцы бросились в атаку, которая могла решить судьбу их самих и их города.

Но как раз в этот момент Пердикка, остававшийся на левом фланге, увидел, что боковые ворота в стене открылись, чтобы выпустить подкрепление в фиванские ряды, и двинул свой отряд захватить ворота. Вскоре туда устремились все, кто мог.

Фиванцы бросились назад, чтобы защитить вход, но, столкнувшись с идущими им же на помощь подкреплениями, смешали ряды. В сумятице люди и кони калечили друг друга, но так и не смогли воспрепятствовать вражеским войскам проникнуть внутрь.

Тем временем македоняне, окруженные в цитадели, совершили вылазку в тыл фиванцам, которые уже плечом к плечу сражались на узких кривых улицах перед собственными домами.

Никто из фиванских воинов не сдался, никто не встал на колени ради сохранения жизни, но это отчаянное мужество не вызвало никакого снисхождения, да и день был слишком долгим, чтобы обуздать жестокость мести: никто уже не мог остановить врага. Обезумев от ярости, опьяненные кровью и разрушением, македоняне врывались в храмы и отрывали женщин и детей от алтарей, чтобы от души поглумиться над ними.

По всему городу раздавались вопли девочек и мальчиков, отчаянно звавших родителей, которые уже не могли прийти им на помощь.

Между тем к македонянам присоединились греки, беотийцы и фокийцы, которые в прошлом испытали фиванский гнет и, хотя говорили на том же языке и даже на том же самом диалекте, оказались свирепее всех. Они продолжали зверствовать в городе, когда уже на каждом углу и каждой площади грудами лежали трупы.

Только наступление темноты, усталость и опьянение положили конец побоищу.

На следующий день Александр собрал союзников на совет, чтобы решить, какова будет участь Фив.

Первыми высказались представители Платеи:

— Фиванцы всегда предавали общее дело греков. Во время персидского вторжения они единственные вступили в союз с Великим Царем против своих братьев. Они не имели жалости, когда наш город разграбили и сожгли варвары, когда издевались над нашими женами, а наших детей продавали в рабство в далекие страны, откуда никто не возвращается.

— А афиняне, — вмешался делегат от Феспий, — которые помогали им, чтобы потом бросить при приближении расплаты? Они, наверное, забыли, как персы сожгли их город и предали огню святилища богов!

— Примерное наказание одного города, — постановили представители фокийцев и фессалийцев, — не позволит афинянам развязать новую войну и нарушить мир ради своих безрассудных амбиций.

Решение было принято подавляющим большинством, и хотя Александр лично возражал, он не мог воспротивиться, так как сам заявил, что отнесется к решению совета с уважением.

Восемь тысяч фиванцев было продано в рабство. Их тысячелетний город, воспетый Гомером и Пиндаром, срыли до основания и сровняли с землей, как будто его никогда не существовало.