Тамара Бендавид

XXV. ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ В САН-СТЕФАНО

Пасха в 1878 году пришлась на 16 апреля. К нашим войскам, еще за несколько дней до Светлого воскресенья, особый пароход привез из Одессы массу куличей, пасок, красных яиц, окороков и прочего, чтобы солдаты могли разговеться и на чужбине так же, как у себя на родине.

В пасхальную ночь Сан-Стефано было переполнено народом, нарочно пришедшим из окрестных деревень, причисленных к местному приходу, и даже из Константинополя. Сюда же, в ожидании заутрени, собралась масса русского офицерства, верхами и в экипажах. Все дома в городке были иллюминированы свечами, цветными фонарями, шкаликами и убраны над входами и по стенам гирляндами лавров и мирт. Суда, стоявшие на рейде, тоже подняли на снасти гирлянды цветных фонариков и пестрых флагов, а русские военные пароходы все время жгли ослепительно блестящие фальшфайеры; поэтому вид на море, при чудном лунном освещении, был необыкновенно эффектен.

Ночь была совершенно ясна, тепла и столь тиха, что свечи не гасли на воздухе и горели ровным пламенем.

Минут за пять до полуночи великий князь пешком пришел в сан-стефанскую греческую церковь, и ровно в полночь из дверей-ее двинулся крестный ход, с великокняжеским стягом, обошедший вокруг храма. Вся площадь, ближайшие улицы и морской берег были усеяны мигающими звездочками разом зажегшихся свечек. Толпы молящихся солдат и народа густо наполняли всю местность, прилегающую к церкви. Заутреню совершало русское и греческое духовенство; на обоих клиросах пели два хора: один из русских любителей, другой — из походных певчих придворной капеллы. На внутренней церковной галерее стояли сестры милосердия и русские военные дамы, недавно приехавшие к мужьям из России. Весь храм, залитый светом, был переполнен офицерами в парадной походной форме, и так как своды его были низковаты, а размеры далеко не просторны, то от множества народу и свечей в нем стояла жара и духота ужасная. Атурин, поместившийся у стены, в заднем конце внутренней галереи, недалеко от выходных дверей, заметил вдруг, незадолго до конца заутрени, что, пробираясь по галерее между дамами и генералами к выходу, сестра Степанида ведет под руку бледную, ослабевшую Тамару. Он бросился к ним навстречу узнать, что та кое и не надо ли в чем помочь ей?

— Ах, пожалуйста! — озабоченно отозвалась ему Степанида.

— Дурно ей стало от духоты этой. Помогите вывести на воздух, — тут не продерешься.

Атурин принял их под свое покровительство и кое-как успел провести через сплошную толпу на паперть. Здесь, усадив Тамару на каменные ступени церковного помоста, он бросился в ближайший дом за водою. Вольный воздух и несколько глотков прохладной воды освежили девушку и помогли ей собраться с силами; она жаловалась только, что в виски стучит ей.

— Не хотите ли пройтись немного? — предложил ей Атурин.

— Здесь все-таки толпа и теснота — на просторе это пройдет сейчас же.

— И в самом деле, прошлись бы немного, Тамарушка, лучше будет — посоветовала Степанида. — Владимир Васильевич проводил бы вас, а я пока здесь побуду… Ступайте-ка, право!

Атурин подал ей руку, и они пошли, пробираясь сквозь толпу солдат и греков, к морскому берегу.

Здесь было уже просторно. Пройдя несколько шагов к более открытому месту набережной, Тамара остановилась в невольном восхищении пред открывшеюся ей картиной. Чистое, прозрачное небо и глубоко тихое море были залиты светом полной, по-южному яркой луны, отражение которой дробилось в освещенных полосах водных пространств рябью золотистых блесток и трепетно блещущим столбом от края до края прорезывало часть моря. Казалось, будто это небо и море, пропитанные фосфорическим светом, гармонично слились в одно целое и дышат одним таинственно торжественным дыханием чудной, обаятельной ночи.

В отдалении, темные силуэты русских судов сияли по бортам целыми рядами голубых бенгальских огней. Все окна высоких каменных домов на набережной тоже залиты были изнутри ярким светом, а мириады огоньков от пасхальных свечек, все еще как и в начале заутрени, наполняли пространство вокруг церкви и все ведущие к ней ближние проулки.

— Господи, какая прелесть! — в невольном восторге прошептала Тамара, окинув взглядом всю эту дивную, широкую картину. Она облокотилась на каменный барьер набережной и, не отрывая глаз от моря и неба, задумалась.

Атурин, между тем, купил у мальчика-грека, проходившего мимо с корзиной цветов, букет свежих фиалок и предложил его Тамаре.

Вдыхая нежный аромат этих первенцев южной весны, она молча продолжала глядеть в озаренное луною пространство, и в памяти ее невольно воскресла теперь другая пасхальная ночь, какую два года назад она встречала в далеком Украинске. Тогда тоже вся площадка вокруг собора сияла множеством маленьких мигающих огоньков и тоже пахло в недвижном воздухе фиалками, — и этот знакомый запах, более чем все остальное, вдруг напомнил ей и помог воскресить теперь в ее душе с такою осязательностью и яркостью все подробности прошлого, всю картину той ночи и все, что тогда чувствовалось и переживалось ею…

Тогда тоже была дивная, теплая ночь; в глубоко синем небе, как и здесь теперь, — ни облачка, и звезды горели ярко. В украинских садах зацветали вишни, черешни и сливы, и стояли, осыпанные белыми цветами, точно снегом. Запах смолистого тополя мешался с тонким ароматом фиалок и молодой полыни. Соловьи с разных концов, вблизи и вдали, громко оглашали чуткий воздух своими первыми весенними песнями и доносились из храма, как и теперь вот, светлые звуки пасхальных напевов. Здесь не слыхать соловьев; но зато здесь ритмически раздается этот сладко баюкающий лепет волны и легкий шумок небольшого прибоя, ласково набегающего на каменный парапет хрящеватого берега. Вспомнилось ей, что и тогда, как теперь, все вокруг дышало какою-то таинственною торжественностью и вместе с тем южной негой, от которой на душе у нее испытывалось чувство весенней истомы, доходившее порой до замирания сердца. Вот и теперь — то же самое чувство, та же истома… Тогда, под обаянием их, она первая, вне себя от счастья, бросилась к поджидавшему ее в глубине сквера Каржолю, — и первое «Христос воскрес!» вырвалось для него из ее сердца. А теперь… Где-то теперь этот Каржоль, этот идеал, кумир ее в то время?.. От него все еще нет никакой вести, вот уже восьмой месяц, и никаких слухов о нем не доходит более… Но странно: ей это не так уже больно, как было в Боготе; она уже пообтерпелась, привыкла к его молчанию, — оно не тревожит и даже не огорчает ее больше. Что ж это, неужели равнодушие?.. Но нет, — казалось бы, ведь она любит его, должна любить, как невеста; она привыкла к мысли и к убеждению, что ее судьба должна быть связана с ним, а если нет, — что ж, не она в том виновата!.. Она не давала ему поводов измениться к ней, если он действительно изменился. Но ей все еще думается — правда, все реже и реже, — что со временем все это объяснится и он оправдается перед нею. Она не нарушала и, что бы то ни было, не нарушит первая данного ему слова; она все ж остается и пред Богом, и пред людьми его невестой, а там — что Бог даст!.. Выйдет за него, — хорошо, не выйдет, — что ж, не судьба, значит…

И тут опять невольно вспомнилась ей «обличительная» статья одесской газеты, хлебная операция, сухарная операция, опереточные француженки, рулетка, Мариуца и вся эта грязная муть, с которою мешается имя графа и от которой поэтому невольным образом брезгливо коробит ее нравственное чувство.

Да, тот ли это Каржоль, каким он казался ей два года назад, в ту пасхальную ночь, когда из ее уст для него первого вырвался первый лепет любви, восторга, счастия, когда она все, все готова была отдать для него и все за него выстрадать!.. Увы!.. Кумир ее потускнел, ореол исчез, идеал низведен до каких-то Мариуц и зимницких трущоб с кутящими интендантами…

«Ах, хорошо бы было теперь чувствовать себя совсем, совсем свободною, как вольная птица;..»

И странный он человек! — Ну, если разлюбил, зачем не сказать прямо, зачем не написать, — ведь написать еще легче, чем в глаза сказать, — и она бы, по крайней мере, знала, что все кончено. Она бы не стала упрекать его, — Бог с ним!.. Он бы сам по себе, она — сама по себе. Разве не лучше бы было?.. Но эта неизвестность, эти путы данного слова, — ах, как тяжело все это!

— Послушайте, сестра, — неожиданно раздался вдруг подле нее несколько взволнованный, но решительный голос Атурина. — Что я хотел спросить вас… давно уже…

— Что такое? — как бы очнувшись обратилась к нему Тамара.

— Скажите откровенно, пошли бы вы за меня, если б я сделал вам предложение?

— Предложение? — почти машинально повторила за ним ошеломленная этим девушка.

— Ну, да, предложение выйти за меня замуж, — пояснил он с некоторым внутренним напряжением, как бы пересиливая себя, чтобы поскорей уже высказать все разом и разрешить свою душу. — Простите, что я так прямо… но… что ж тут!.. За правду — правдой… Пошли бы?

Она взглянула ему прямо в лицо. Озаренное луною, оно показалось ей бледным и несколько взволнованным, но как всегда с открытым и честным выражением в глазах, где просвечивала теперь как будто затаенная боль и томление за да или нет, которым сейчас должна решить ему этот вопрос Тамара.

— Пошла бы, — ответила она ему прямо и просто, несколько подумав.

— Да?! — сделал он невольное движение к ней, весь мгновенно озарясь восторгом безграничного счастия.

— Пошла бы, — подтвердила она, — если б я не была невестою другого.

Атурина так и отшатнуло назад. На лице его всецело отразилось величайшее, сразу поразившее его удивление и даже как будто испуг и замешательство, так что руки его невольно опустились, точно обессиленные. Всего, казалось ему, можно было ожидать, только не этого…

— Другого? — повторил он так же машинально, как и она за минуту перед этим.

— Да, Владимир Васильевич, я невеста другого, — проговорила Тамара с подавленным вздохом, и в звуке ее дрогнувшего голоса невольно прорвалось при этом точно бы сожаление о чем-то непоправимом и что-то горькое, недосказанное, но бесповоротное.

— Кто ж он?.. Могу я знать его имя? — глухо и сдержанно спросил Атурин упавшим голосом.

Тамара не совсем-то охотно в душе, хотя и не показывая этого, назвала ему фамилию графа.

— Каржоль де Нотрек!? — воскликнул он с новым удивлением. — Который это? Штатский?

— Да, он не военный… Зовут его Валентин Николаевич, — пояснила ему девушка. — А что?.. Вы его знаете? — прибавила она не без скрытого внутреннего беспокойства за ожидаемый ответ, боясь, что он будет не в пользу ее нареченного.

— Н-да, отчасти… встречались когда-то в обществе, в Петербурге, — проговорил как бы нехотя Атурин, меж тем как лицо его приняло несколько хмурое и озабоченное выражение. — Ведь он теперь в «Товариществе» служит? — спросил он после некоторого раздумья и колебания.

Тамара вся вспыхнула. Никогда еще не было ей так стыдно за Каржоля и так досадно на него за эту «службу» его в «Товариществе», как в эту минуту. Она не знала, что ей ответить, — сказать ли «да», сказать ли «нет» или «не знаю», словом, солгать, — но на последнее язык не поворачивался, и потому, прижав к губам букет фиалок, она старалась глядеть куда-то мимо Атурина и сделала вид, будто не расслышала его вопроса.

— Осенью, когда наш полк переходил за Дунай, — продолжал он, — мне как-то показали его в Зимнице.

Тамару всю передернуло нервною дрожью, точно бы от холода. В голове ее опять мелькнули развеселые интенданты, зеленый стол и Мариуца.

— Вы что-нибудь знаете про него? — не подумав, спросила она вдруг Атурина, с трудно скрываемым беспокойством, и тут же почувствовала, что этот вопрос сорвался у нее с языка совсем, кажись, не кстати, — точно бы она обнаружила им какое-то подозрительное недоверие к своему жениху и дала понять, что за ним есть или может быть что-нибудь не совсем хорошее.

— Я?.. Про него?.. Н-нет… что же?.. Ничего такого, — проговорил Атурин, несколько замявшись и вопросительно взглянув на нее отчасти удивленным и испытующим взглядом.

Ей показалось в этом неопределенном и не совсем твердом ответе что-то уклончивое, точно бы он знает, да не желает высказаться, — и это обстоятельство чисто по-женски подстрекнуло ее на дальнейшую настойчивость, с целью допытаться, тем более, что первый, невольно сорвавшийся, вопрос уже сделан, — хотя, может быть, его и не следовало касаться, — но все равно уже!.. Может быть, Атурин знает про Каржоля что-нибудь такое, что сразу могло бы покончить все ее иллюзии и сомнения на его счет и разъяснить ей наконец, что это за человек, в самом деле? Теперь ей даже хотелось этого. Может быть, это будет та брешь, которая поможет ей возвратить себе свою свободу.

— Нет, скажите мне откровенно! — дружески вкрадчиво приступила она к нему, с женски-кошачьим ласковым движением беря его руку. — Вы как будто стесняетесь чем-то… Не бойтесь огорчить меня, говорите прямо.

— Что ж я могу сказать, раз что это ваш выбор, и вы его невеста? — пожал он плечами. — Одно разве: дай вам Бог всякого счастья!.. Это от души говорю, поверьте!

Тамара осеклась и замолкла. Она поняла, что дальнейшая настойчивость в этом направлении не приведет ни к чему, потому что, в самом деле, странно было с ее стороны и думать, что такой человек, как Атурин, только что сделав ей предложение и узнав, что она невеста другого, стал бы порочить ей этого другого, даже если б и знал про него что-либо. Ей стало досадно на самое себя за то, что, позволив себе увлечься своим, в сущности, нехорошим относительно Каржоля, побуждением, она обнаружила своими неуместными приставаниями с этим вопросом большую несдержанность и даже просто бестактность. Разве не вправе будет Атурин подумать после этого, что она, соблазнясь его предложением, рада искать и ловить первый попавшийся повод, чтоб отделаться от Каржоля? И если Каржоль действительно легковесный или недостойный человек, то какою пустою и легкомысленною должна казаться Атурину девушка, которая могла увлечься подобным, внешне блестящим человеком, даже до решимости быть его женою!.. Он должен переменить теперь о ней свое мнение, и эта мысль была Тамаре всего больнее. Понизиться в глазах такого человека — это ужасно! Желая проверить свое предположение и убедиться в нем, она искоса и тихо взглянула на Атурина: что он молчит и о чем думает?.. И как странно, в самом деле, это внезапно водворившееся между ними молчание, как будто у обоих у них не стало более ни слов, ни предмета для обмена мыслей, даже для самого ничтожного разговора.

И действительно, оба они в душе чувствовали себя как-то не совсем ловко и свободно друг перед другом. Атурин стоял, облокотясь на барьер, и раздумчиво глядел куда-то в сторону, в морскую даль, с пасмурным и грустным выражением во взоре.

— Пойдемте, однако, пора уже, — подала ему руку Тамара, чтобы как-нибудь кончить эту тяжелую для обоих сцену.

И они молча тронулись по набережной, думая каждый свое и не глядя друг на друга. Но пройдя десятка три шагов, Атурин вдруг остановился и положил свою ладонь на ее руку.

— Вот что, сестра, — заговорил он сердечным и твердо решительным тоном, глядя ей прямо в глаза и как бы ободряя ее ласковым взглядом. — Что бы с вами ни случилось в жизни, знайте одно: у вас есть надежный, искренний друг, который вас никогда не забудет… Одно ваше слово — и я явлюсь к вам… Помните, что бы ни случилось, подчеркнул он. — Вот вам рука моя в том — верная рука! На нее можете положиться.

Она взглянула на него глазами полными слез, с глубоко признательным и верующим в него выражением, которое глубоко запало ему в душу, и без слов, горячо ответила на пожатие протянутой ей руки. Да слов тут и не нужно было. Этот серьезно сердечный тон его и взгляд, каким может смотреть только взаправду и крепко любящий человек, сняли с души ее всю тяжесть только что возникших в ней мучительных сомнений. — Нет, он не переменил о ней свое мнение, — она в его глазах все та же! — И с этою мыслью струя отрадного успокоения влилась в сердце Тамары.

После этого они молча, но с облегченною душою, пошли далее и молча же дошли до церковной паперти, где уже с некоторым беспокойством поджидала Тамару сестра Степанида.