Тамара Бендавид

VII. СВАДЕБНЫЙ ПОДАРОК КАРЖОЛЮ

Каржоль отказался от бокала, но Закаталов до того пристал к нему с «усерднейшими» просьбами, что граф вынужден был чокнуться с ним и с Сычуговым, лишь бы только отвязались. Безучастный ко всему, что делается вокруг, он удалился в кабинет хозяина и сидел там один, с выражением тупой и скучающей покорности на утомленном лице, — дескать, что ж делать, надо пить чашу до конца, хуже, кажись, ничего уже не будет.

В это время подошла к нему Ольга и села рядом.

— Поговоримте, граф, пока мы одни, без желчи и раздражения, — начала она тихо и даже кротко, с серьезной, но почти благосклонной улыбкой. — Теперь, когда я уже графиня Каржоль де Нотрек, ссориться с вами, без особых причин, мне не к чему, и я готова поддерживать с вами самые мирные отношения. Зла против вас я нисколько больше не имею и желала бы даже, чтобы это было взаимно.

При этих словах, граф невольно вскинул на нее взгляд, полный удивления. После всего, что произошло в этом самом доме каких-нибудь два часа назад, он менее всего мог ожидать с ее стороны такого приступа и тона. Этим тоном своим и смыслом сказанного ею она как будто первая шла навстречу тем примирительным соображениям, какие впервые закрались в него самого во время венчания.

— Еще раз прошу вас верить, граф, — продолжала между тем Ольга, — что если я стала вашей женой, то это лишь ради нашего будущего ребенка; но затем… раз что вы по каким бы ни было причинам, предпочли разойтись со мной, — я не хочу стеснять вас собою, и знайте наперед, что не стану предъявлять к вам никаких своих супружеских прав и претензий ни на вашу личность, ни на ваши средства, будь вы сам Крез… Живите себе, как жили, любите, кого любили, — это ваше дело; я сюда не путаюсь. Я не хочу мешать вам и… надеюсь, что и вы мне мешать не станете. Будемте жить каждый сам по себе, своею особою жизнью, не портя ее больше друг другу. Что было, то прошло, и за прошлое мы уже с вами сквитались, — сегодня мы его ликвидировали. Согласны вы на такие условия?

Судя по началу, Каржоль ожидал вовсе не этого. Смущенно запинаясь в словах, отчасти даже путаясь и делая скачки в мыслях, он стал высказывать ей, что она жестоко заблуждается насчет причины его отъезда из Украинска, что он готов открыть ей истинную суть этого дела, и тогда она сама оправдает его… что он не переставал любить ее, любит и теперь, как тогда, и думает, что если уж судьба соединила их, то расходиться незачем, — лучше жить вместе, на те скромные средства, какие он может предоставить ей пока своим честным трудом, в надежде на лучшее будущее… Если она считает его в чем виноватым пред нею, он просит простить его, как и сам он готов простить и забыть оскорбления, нанесенные ему сегодня стариком, готов искренно примириться с ним, — словом, забыть все прошлое, все горькое и начать вместе с нею новую жизнь, как муж с женою.

В свою очередь, и Ольга менее всего ожидала с его стороны подобного предложения. Но оно пришлось ей вовсе не по вкусу, — планы ее были совсем иные, и надежды насчет будущего витали в совершенно других сферах. Ей нужно было только громкое, титулованное имя Каржоля; а вовсе не сам Каржоль, готовый, со своими будто бы «средствами», трутнем посесть к ней на содержание. Настолько-то она его уже раскусила, а потому все его уверения и оправдания оставались для нее только словами, бьющими в воздух, не задевая сердца. Но раз уже взяв с ним мягкий тон, в том предположении, что этим скорее достигнешь его добровольного согласия на выдачу сепаратного билета, ей не хотелось резко и круто обрывать и осаживать этого жалкого человека, в особенности после только что принесенного им покаяния. В искренность этого покаяния она не совсем-то верила, так как недостойная уклончивость и изворотливость его поведения во время первого сегодняшнего объяснения с нею слишком живо еще стояла в ее памяти, но все же ей стало немножко как будто и жаль его. Поэтому, поразмыслив несколько, она отвечала ему, что не отвергает его предложения безусловно, но думает, что сразу и сейчас оно едва ли осуществимо: для этого прежде всего нужно время, нужна проверка самих себя, — и не столько для нее, сколько для самого графа, — действительно ли он в состоянии переломить самого себя и начать ту новую жизнь, какую ей предлагает? Не есть ли это с его стороны один минутный порыв увлечения и великодушного самопожертвования, за который, быть может, вскоре он сам бы стал раскаиваться и укорять ее, что она связала его свободу?.. Жертв с его стороны она никаких больше не хочет, — довольно и той, какая принесена им сегодня. Надо дать теперь всему улечься, успокоиться, придти в себя, — а для этого нужно время…Пройдет год, другой, а может и меньше, и если граф убедится в душе, что побуждения и чувства его действительно серьезны, — ну, тогда другое дело… тогда можно будет подумать об этом… Вообще время, даст Бог, все уладит и укажет, как сделать лучше, — А пока, заключила Ольга, — не будем мешать жить один другому и расстанемся друзьями.

Каржоль припал к протянутой ему руке и поцеловал ее, по-видимому, с чувством.

— Итак, вы, граф, согласны?

Он, без слов, покорно склонил в ответ свою голову.

— Я очень рада за нас обоих, — продолжала Ольга, — потому, ей-Богу, это самое умное, что мы можем пока сделать. Но дело вот в чем: завтра утром мы уезжаем отсюда, — объявила она, — поэтому вам нужно подписать мне… как это называется… отдельный вид на жительство, что ли?

При этих последних словах, Каржоль несколько опешил и, в замешательстве, с недоумением посмотрел на Ольгу.

— Разве это так необходимо? — неопределенно спросил он.

Той показалось в его вопросе опять как будто что-то уклончивое, точно бы он сомневается, или не желает давать ей паспорт. Поэтому она тотчас же выпустила слегка свои когти.

— То есть, что это «необходимо»? Уезжать, или вид на жительство? — в свой черед спросила она вполоборота к нему, гордо и холодно вдруг нахмурив брови.

— Н-да… то есть… если хотите, и то, и другое, пожалуй…

— Совершенно необходимо, — подтвердила Ольга самым деловым и решающим тоном. — Согласитесь сами, оставаться здесь дольше — значит, вас же ставить в фальшивое положение и давать только повод к лишним разговорам. Ну, а без вида не могу же я теперь жить!.. Положим, — продолжала она, опять показывая ему чуть-чуть свои когти, — в случае чего, мы с отцом, конечно, всегда можем обратиться в Третье Отделение, и мне там все равно выдадут сепаратный билет, помимо вашего согласия; но раз вы не хотите ссориться со мною, зачем же нам осложнять и затягивать дело, если можно сейчас же кончить это полюбовно?

Каржоль сидел в затруднительном раздумье, точно бы его смущала какая-то мысль, которую он и хотел бы, и не решался высказать. Ольге показалось, что она ее как будто угадывает.

— Бывают, конечно, мужья, которые делают из этого для себя выгодный гешефт, — сказала она не без иронии, — то есть, попросту, продают своим женам за известную плату свое согласие на separation de corps; но граф Каржоль де Нотрек, надеюсь, не может принадлежать к людям подобной категории. Не так ли?

Тот, как ошпаренный, откинулся от нее назад, с безмолвным выражением благородного протеста. Если бы в нем и шевелилась даже подобная мысль, то после таких слов, для нее, конечно, не осталось уже места. При этом своем движении, он, как породистая лошадь, гордо встряхнул головой, точно бы отстраняя от себя самую возможность такого недостойного предположения.

— Я совсем не о том, что вы думаете… Бог с вами!.. Это уж самое последнее дело! — заговорил он, возвращаясь к своему затруднительному раздумью. — Я хотел сказать только… что вы… вы так заботливо оговариваете условие не мешать жить друг другу, что я… Конечно, после всего, что было, я в ваших глазах… может, и не имею права требовать… но все же… ведь мы носим теперь одно имя…

— Ах, вы вот что! — догадалась Ольга, — понимаю!.. Но для вашего успокоения, — прибавила она, принимая вид снисходительного достоинства, — могу вас уверить, что за мое поведение вам краснеть не придется, — я не скомпрометирую ни себя, ни вашего имени; можете быть спокойны.

— Извольте, я согласен, — покорно проговорил Каржоль со вздохом, видя, что ничего другого ему и не остается больше. Он только повторил ей свою просьбу — не лишать его последней надежды, что со временем она может еще сойтись с ним, а пока позволит ему хоть изредка писать к ней. Та ничего не нашла возразить против, но, впрочем, еще раз подтвердила, что не обязывает его ни к чему и не намерена стеснять его интимные отношения к кому бы то ни было, так как ей нет до них никакого дела. В последних словах ее Каржоль почувствовал полное и несколько, быть может, презрительное с ее стороны равнодушие к его особе. Это его невольно покоробило. Ему лучше бы хотелось, чтоб она проявила хоть чуточку ревности, даже, пожалуй, злости, так как это все же бы показывало, что в ней, по отношению к нему, не все еще умерло, что возврат к прошлому возможен. — Но это равнодушие… оно ведь убийственнно! — И потом, этот Аполлон Пуп, — зачем он здесь? в качестве кого и чего?.. Смысл его роли что-то подозрителен… Не для того же, в самом деле, чтобы только попугать или подразнить им!.. Что он ей такое?… Но ни одного из этих вопросов Каржоль не посмел предложить Ольге даже намеком, сознавая, что после всего, что разоблачилось о нем в Украинске, он потерял всякое право требовать от нее отчета. Да и духу у него на это не хватило бы, потому что она вообще забрала уже над ним какую-то доминирующую ноту, — это он чувствовал. Но зато в душе его тем сильнее поднялось теперь вдруг, каким-то психическим рикошетом с Ольги на Аполлона, чувство ревнивой злобы и ненависти к этому «mon-chery с уланской конюшни», тем более, что граф нехотя, но невольно сознавал внутри себя, насколько он, в то же время, бессильно и почти инстинктивно боится его. — Это животное, мол, на все способно, лучше от него подальше!

Ольга, между тем, позвала в кабинет Закаталова и сообщила ему о согласии графа на выдачу ей отдельного паспорта. У Закаталова все уже было наготове к этому, так как он не забыл, тотчас же по возвращении из Корзухина, послать за письмоводителем и объяснить ему наедине, в канцелярии, все, что требовалось. Тот живо составил по известной формуле бумагу на право жительства жены такого-то «во всех местах и городах Российской Империи и за границей» и ожидал теперь только подписи графа, чтобы засвидетельствовать и скрепить ее надлежащим образом, с приложением казенной печати.

Пока у Ольги шло в кабинете объяснение с Каржолем, полицеймейстер, в роли любезного и радушного хозяина, все время оживленно суетился, то знакомя между собою и занимая своих гостей, то бегая туда и сюда с разными распоряжениями и осведомлениями по хозяйственной части и все торопил жену и прислугу насчет ужина и закуски. Со стольких-то хлопот, ему уже есть захотелось. В столовой все уже было готово, но Закаталов не хотел мешать объяснению «молодых» и ждал только, когда они кончат, чтобы торжественно вести их к ужину. Хотя генералу было вовсе не до ужина и хотелось бы поскорее домой, но он сознавал себя настолько обязанным Закаталову всем нынешним днем, что отказаться от его хлеба и соли, особенно ввиду таких усиленных просьб хозяев, счел окончательно неловким и — нечего делать — остался. Хозяева настояли, чтобы Ольга села подле графа в середине стола, как «молодые», — потому таков уж у нас Кохма-Богословский обычай, и нарушать его не следует. Каржоль не противился, Ольга тоже, и их усадили рядом. Ужин прошел довольно натянуто, хотя сам Закаталов изо всех сил выбивался, чтобы как ни на есть подбодрить и оживить «дорогих гостей»: он и угощал, и подливал им, и в то же время болтал, тараторя почти безумолку, острил, рассказывал анекдоты, вспоминал про кавказское житье-бытье и в особенности старался усиленно громко смеяться, как можно чаще и больше, чтобы хоть этим наэлектризовать своих состольников. Сычугов больше все сопел и основательно прохаживался насчет напитков, не забывая впрочем накладывать себе и от каждого блюда по полной тарелке. Не смущалась никем и ничем одна только бойкая судьиха. Она видимо старалась показать, что ей «решительно все равно», и потому как бы не замечала Каржоля и почти не обращалась к Ольге, но зато так и рассыпалась мелким бесом перед Закаталовым и офицерами, кокетливо стреляя, сквозь нахально вздернутое пенснэ, то на того, то на другого самыми «выразительными» глазами и, наконец, в исходе ужина, находясь уже в румяном подпитии, демонстративно предложила Закаталову тост «за старую дружбу». Тот принял его с истинно торжествующим видом, и от души чекаясь с нею через стол расплеснувшимся при этом бокалом, не утерпел, чтобы не подчеркнуть тоном легкого назидания: «Так-то, барынька, старый друг всегда лучше новых двух, говорится, — зарубите вы себе это!»— Судьиха многозначительно сказала на это «зарубаю», а Сычугов, ровно ничего не понявший в сути ее тоста, со своей стороны согласился, что это святая истина и тоже чокнулся с ними. Каржоль сделал вид, будто и не слышит, а флюсовая дама ничего не сказала, только меланхолически посмотрела на мужа. Будучи постоянно обременена флюсами и насморками, она давно уже привыкла снисходить к легким не-верностям своего бравого Авенира Адриановича, которые к тому же нисколько не нарушали строя супружеской их жизни и не мешали ей продолжать любить его пассивно и безропотно какою-то чисто коровьей любовью.

После ужина Каржоль подписал в кабинете женин паспорт, Закаталов подмахнул свою фамилию под удостоверением его подписи, и затем граф тут же вручил эту бумагу дожидавшейся Ольге. Та внимательно прочла eе, сложила вчетверо и спрятала к себе в маленький изящныи баульчик, поблагодарив Каржоля благосклонным движением головы.

— Ну, граф, — сказала она после этого, как бы на прощание, — когда мы с вами совсем уже квиты, могу порадовать вас такою новостью, какой вы никак не ожидаете. Примите ее как свадебный мой подарок, — лучший подарок, какой только я могла бы для вас сделать… Вы можете поздравить себя.

— С чем это? — пробормотал несколько оторопелый Каржоль, не зная, в каком смысле понимать ее слова, — в прямом ли и благоприятном, или же опять как нечто злостное, потому что судя по тону, каким они были сказаны, можно было в равной степени думать и то, и другое.

— Вы, — продолжала она, — совершенно свободны от всех ваших долговых обязательств Бендавиду.

Граф даже вздрогнул, как бы от испуга, и недоверчиво уставился на нее расширенными глазами.

— Да, совершенно свободны, — подтвердила Ольга. — Вы, конечно, из газет знаете, что в Украинске был еврейский погром? — Это случилось как раз после вашего отъезда, — и вот, в этом-то погроме погибли все ваши документы: толпа изорвала их в клочки и пустила по ветру.

— Это… это правда? — проговорил упавшим голосом Каржоль, почти задыхаясь.

— Это верно, как то, что мы сегодня повенчаны, — твердо и убежденно заявила Ольга. — Наконец, справьтесь, если не верите — об этом весь Украинск знает. Ни одного клочка, говорю вам, не осталось! Вы совершенно свободны от вашей кабалы и не должны им ни копейки. Прощайте!

И, поклонясь ему издали плавным поклоном, она спокойно вышла из кабинета.

Обессиленный Каржоль так и рухнул в глубокое кресло. Самая ужасная весть не могла бы сразить его более, чем эта, в сущности, радостная новость. — Господи! Пять месяцев!.. Целые пять месяцев уже, как он свободен, и не знать, не подозревать даже этого!.. Да за эти пять месяцев он бы давно уже мог быть женат на Тамаре и вести процесс за ее миллионы… Может быть, евреи даже не захотели бы доводить дело до процесса и охотно сами пошли бы с ним на крупную сделку, помирились бы на половине всего состояния, и он был бы теперь уже миллионером, — цель стремлений и алканий всей жизни, всех исканий и трудов была бы достигнута, и так легко, так просто, без помехи, — и все это разбито в прах и вдребезги! И, вместо миллионерства, он — насильно обвенчанный муж, у которого, вдобавок прямо из-под венца увозит жену какой-то уланский поручик! Господи! Да знай только о своей свободе сегодня перед свадьбой, да он, не знаю, на что пошел бы, — лучше пускай бы его избили, как последнюю собаку, но он ни за что не женился бы; он стал бы кричать, он бы в церкви наделал скандалу, лег бы пред аналоем на пол, стал бы кусаться как волк, — из-под венца, наконец, убежал бы, все село поднял бы на ноги, но никакими силами не дал бы повенчать себя «этим шантажистам»!

Вот когда только вполне почувствовал и уразумел Каржоль всю силу и коварство Ольгиной мести. Да, она сумела отомстить за себя, — жестоко, беспощадно… Она, как червяка, раздавила его в собственном его самолюбии, во всех, самых заветных упованиях и стремлениях. — Что же остается ему после этого!?.. Убить, задушить ее собственными руками, или самому пустить пулю в лоб?.. Против этой ненавистной женщины в нем поднялся теперь прилив бешеной злобы, но увы! — злобы бессильной, безвольной и, к довершению всей горечи, он не мог не сознавать это свое бессилие, отсутствие характера и воли. Легко сказать — убить, задушить! Да прежде чем до нее доберешься, будешь, как собачонка, вышвырнут на улицу этими уланскими лоботрясами, — и в результате ничего, кроме скандального процесса в суде! Что может он сделать ей? Чем отомстить за себя? — Ничем, буквально ничем, — она даже вечный паспорт ухитрилась выманить у него заблаговременно и уж тогда только добить его. Глотать свой позор, молча нести свои цепи и бежать, бежать подальше от этого проклятого Кохма-Богословска, — это все, что остается ему.

Удрученный до крайней степени всем, что произошло с ним за нынешний вечер, разбитый, измученный морально и физически граф, спустя несколько времени, с трудом поднялся с кресла и, шатаясь от слабости, вышел из кабинета в залу, за шапкой. Там никого больше не было. Генерал с семейством уже уехал, а супружеская чета Сычуговых досказывала в прихожей, у выходных дверей, последние свои добрые пожелания провожавшим ее хозяевам.

— Что с вами, граф? На вас лица нет!? — заботливо бросился к нему вернувшийся в залу полицеймейстер. — Позвольте помочь вам, Бога ради!.. Воды не хотите ли?

Но Каржоль молча отстранил его руку и, не прощаясь, вышел в прихожую. Он был близок к истерике и едва сдерживал себя, чтоб не разрыдаться. Вестовой накинул на него шинель, заботливо свел под руку с лесенки и усадил в те самые сани, в которых давеча возили его в церковь. Граф доехал домой, как в бреду, почти не сознавая, где он и что с ним делается.

На другой день генерал Ухов с дочерью и оба офицера благополучно уехали из Кохма-Богословска, провожаемые на поезд Закаталовым и комиссионером Мордкой. За буфетом, на станции, Закаталов приказал подать бутылку шампанского и просил своих «дорогих гостей» чокнуться с ним в последний раз, на прощанье, принять, так сказать, «дружеский посошок на дорожку» и позволить ему выразить от всей души свои чувства, поблагодарить их за приятные минуты и пожелать всякого счастья и благополучия в жизни, в особенности ее сиятельству Ольге Орестовне. Каржоль при этих проводах не присутствовал, и Ольга не поинтересовалась даже спросить у полицеймейстера, не знает ли он, что с ним? Вообще, даже имя его произнесено не было, и отъезжающие держали себя так, как словно бы для них и на свете его не существовало. Аполлон Пуп совершенно просветлел и ходил гоголем, как человек, находящийся в зените своего счастья, — и шельмоватый Закаталов опытным нюхом своим не преминул заметить про себя, по кое-каким тонким нюансам, что у Ольги, по отношению к этому счастливому поручику невольно проскальзывает особенная благосклонность, так что, со стороны глядя, можно бы, пожалуй, подумать, что не с Каржолем, а с ним сделалась она со вчерашнего дня новобрачной.

По отходу поезда, полицеймейстер покатил прямо к судьихе скреплять возобновленную вчера «старую дружбу», и делиться с нею на свободе всеми впечатлениями, да кстати и рассказать неизвестные подробности вчерашнего дня. Что же до Мордки, то этот побежал прямо на телеграф и дал условную телеграмму в Украинск, на имя дядюшки Блудштейна. Немногословное содержание ее было следующее:

«Все хорошо. Гросс-пуриц вчера покручен. Подробности письмом».