Тамара Бендавид

XXIX. НА ОТЛЕТЕ

В тот же день под вечер, во время вторичного посещения врача, навестила Тамару и начальница общины.

— Ну вот, слава Богу, — ласково заговорила старушка, — теперь вы и на мой взгляд заметно поправились.

— Теперь сестра Тамара у нас совсем молодец! — весело подтвердил и доктор. — Еще денька два, три на поправку, и конец. Только вот что, — прибавил он серьезным тоном, обращаясь к начальнице. — Болотная лихорадка, это, как вы сами знаете, такая серьезная вещь, что раз заполучивши ее, уже никоим образом нельзя оставаться в лихорадочной местности, надо как можно скорее вон, вон и вон отсюда! И мой вам добрый совет, — как только сестра поправится, сейчас же ее, по первому абцугу, отправить в Россию. Там, в привычном климате, есть много шансов рассчитывать, что болезнь больше не вернется, а здесь — не дай бог! — здесь она рискует каждый день схватить ее вновь, благо, почва-то в организме подготовлена.

— Что ж, можно будет отправить с первым пароходом, — согласилась начальница. — Сестра Тамара за всю компанию столько потрудилась, что ей не грех и отдохнуть. Я готова даже просить у главноуполномоченного об особом пособии для вас, — обратилась она к девушке. — Надеюсь, не откажут. Вы куда предполагали бы лучше отправиться? В Одессу, или на родину, в Украинск?

— В Петербург, — заявила Тамара.

— Да?! Вот как!? — удивилась старушка. — Ну что ж, и прекрасно! Приют для вас в доме нашей общины всегда готов. — Надо будет списаться только… ну, да это завтра же можно. Вы как же? — прибавила она, несколько подумав, — предполагаете остаться в общине? — тогда мы зачислим вас в комплект штатных сестер, благо, теперь есть вакансии.

Предложение это далеко не обрадовало Тамару. Вспомнив все женские дрязги и сплетни «партии» и придирки старшей сестры, она имела все поводы рассчитывать, что при таких условиях дальнейшая жизнь в общине будет для нее совсем не сладка, и потому поблагодарила начальницу за ее доброе предложение, объяснив при этом, что жених ее теперь уже в Петербурге и что поэтому приют в общине, по всей вероятности, потребуется для нее лишь на непродолжительное время.

— Ну, это уж как знаете, это ваше дело, а мы, со своей стороны, чем богаты, тем и рады, — благодушно заметила старушка. — Да! — вспомнила она, — я получила сегодня письмо на ваше имя, вам передали?

Тамара поблагодарила ее и объяснила, кстати, что это письмо от ее жениха.

— Ну вот и прекрасно! Стало быть, для вас есть все причины радоваться и спешить с отъездом… Ну, дай вам Бог всего хорошего! Дай Бог! Поправляйтесь же, милая, поскорее… А насчет пособия я завтра же, непременно! — подтвердила ей, уходя, старушка.

Случайно узнав о болезни Тамары, Атурин очень встревожился. Известие это сильно его опечалило, тем более, что пока она больна, он не мог уже ее видеть, когда как тут-то вот и хотелось бы помочь ей хоть чем-нибудь, быть подле нее, утешать, облегчать ее страдания. Он чаще прежнего стал наведываться в госпиталь, а в те дни, когда из-за службы не мог быть сам, нарочно присылал к сестре Степаниде денщика или вестового узнать, как здоровье Тамары.

— Вас, однако, это очень интересует? — как бы в шутку, но не без цели уязвить, заметила ему однажды старшая сестра.

— Что ж, — возразил он, — надеюсь, в этом нет ничего странного, если вам угодно будет вспомнить, как сестра Тамара ходила за мной в Боготе.

— Ну, конечно! — согласилась та с кисло-сладкой миной. — Понятно, из чувства признательности.

— Именно из-за этого самого, — сухо и выразительно подтвердил ей Атурин.

И он продолжал каждый день справляться о ее здоровье, решившись пренебречь какими бы то ни было пересудами и умозаключениями «партии». Что ему было до них и до всей этой «партии», если она, его дорогая, страдает и если этим только он и может выразить ей свое участие!

Зато как же и обрадовался Атурин, когда, заехав однажды, часов около девяти утра, неожиданно увидел саму Тамару, которой после болезни разрешено было уже выходить из юрты на легкую прогулку. Она сильно похудела, побледнела и осунулась, хотя легкий румянец воскресающей жизни уже играл на ее щеках.

Обрадовалась ему и она, но к этой радости, в глубине души у нее примешалось и горькое чувство от сознания, что после письма Каржоля все уже кончено и что это свидание ее с Атуриным, быть может, последнее.

К счастью, случилось так, что кроме сестры Степаниды, водившей Тамару под руку, никого из посторонних в ту минуту поблизости не было, — можно, значит, вполне воспользоваться той редко счастливой минутой, — и Тамара решилась сказать Атурину, как другу, все: и про письмо, и про свой вскоре предстоящий отъезд в Петербург, и про вероятность своей близкой свадьбы, хотя и была заранее уверена, что ему будет очень горько узнать все это. Но что же делать! Ей казалось, лучше высказать прямо самой, чем скрывать, замалчивать или предоставлять ему узнать впоследствии от других, от «партии», которая, конечно, не пожалеет при этом своих собственных красок. И Тамара сказала ему все, но сказала так, что в ее словах, в выражении ее грустных глаз, в звуке мягкого, тихого голоса, — во всем он живо почувствовал, насколько дорог он ей и как тяжело ей было решиться на эту бесповоротную жертву, приносимую ею лишь из чувства своеобразно понимаемого долга.

— Да вы знаете ли, наконец, человека-то этого? Хорошо ли знаете его? — не выдержав, горячо воскликнул Атурин с чувством, похожим на то, с каким бросаются на помощь к утопающему или чтоб удержать стоящего на краю пропасти.

— Владимир Васильевич, — кротко, но веско остановила она его, наложив слегка ладонь на его руку, — раз, что я решилась, мне ничего больше знать не следует. Во всяком случае, решения своего я уже не переменю, я обязана исполнить свое слово, — поймите, обязана. Что делать! Видно, так надо, — судьба!

— Эту судьбу мы сами себе создаем из своих собственных заблуждении или капризов! — с чувством едкой горечи проговорил, отвернувшись в сторону, Атурин.

— Останемся навсегда добрыми, любящими друзьями! — сердечно старалась утешить его Тамара, сопровождая свои слова ласково просящим взглядом. — Никто, как Бог, почем знать…

Но он безнадежно и грустно махнул рукой, очевидно, не веря в ту слабую нить какой-то смутной надежды, которую в этих последних словах как будто подавала ему Тамара.

Значит, и моя судьба решена тоже, — как бы про себя, задумчиво и тихо проговорил он, после некоторого молчания.

— Как решена? Что это значит? — с несколько тревожным недоумением спросила его Тамара.

— Так. Значит, я остаюсь в Болгарии?

— В Болгарии? — удивилась она. — Это почему? Зачем в Болгарии?

— Вызывают офицеров, желающих на службу в болгарские войска, — объяснил Атурин.

— Да вам-то что ж от того? — спросила сестра Степанида, удивленная не менее Тамары. — Вызывают, — ну, пускай себе вызывают, а вы, слава Богу, и у себя в батальоне, кажись, не обижены.

— Как вам сказать? Конечно, не обижен, — согласился Атурин, — но дело в том, что пока была война, все и у нас шло как по маслу, а теперь вот, как началось это сан-стефанское безделье проклятое, так и пошли между молодежью разные карьерные соображения да расчеты, — когда кому быть произведенным, или кто мог бы уже быть, да не производится и тому подобное. Между прочим, додумались себе и до меня, что я, мол, хоть и хороший товарищ, а все же пришлый человек, сел им на шею, закрываю собою производство, ну, и прочее там…

И Атурин сообщил обоим сестрам, что все эти сетования и соображения батальонной молодежи, по его мнению, вероятно, дошли до командира, и были приняты последним в некоторое внимание. Это свое предположение он основывал на том, что третьего дня командир пригласил его к себе, чтобы сообщить, что вот-де, требуются лучшие достойнейшие офицеры для болгap, а потому не желаете ли прямо получить болгарскую дружину? — Содержание отличное, золотом, права — командира отдельного батальона, а вместе с назначением последует и переименование в чин полковника болгарской службы, и все это при том еще важном условии, что Атурин, служа в болгарских войсках, будет в то же время числиться, не занимая вакансии, в своем гвардейском батальоне, с правом всегда, когда ни пожелает, вернуться в него опять на службу, а потому, если он хочет, то командир с особенным удовольствием будет рекомендовать его, как образцового во всех отношениях офицера, и заранее уверен, что ему вполне удастся устроить это дело.

— Я понял, — говорил Атурин, — откуда дует этот ветер, и обещал подумать… А теперь и думать, значит, нечего, — прямо решаюсь!

— Да что ж, если и чин полковничий, и жалованье хорошее, и все прочее, почему ж не остаться? Дело выгодное! — одобрительно решила сестра Степанида.

— Выгодно, нет ли, а если ничего лучшего не имеешь в виду, поневоле останешься. В Петербург возвращаться теперь мне не хотелось бы… Уж лучше в Болгарии!

— Но разве вы намерены всегда продолжать военную службу? — спросила Тамара.

— Всегда ли, не знаю; но теперь, по крайней мере— намерен. А что?

— Нет, я думала, что, может быть, вы возвратитесь опять в свой уезд, в имение, будете по-прежнему предводителем.

Атурин только рукой махнул с горько-иронической усмешкой.

— Во-первых, — объяснил он, — поступая в полк, я сдал свое имение на несколько лет в аренду, а во-вторых, на место меня избран в предводители уже другой, человек той партии, которой я сочувствовать не могу, так что в деревне мне пока делать нечего. Но это все бы ничего, — прибавил он, — а главное…

И он замолк, не решаясь договаривать.

— Главное… что? — несмело спросила Тамара.

— Ах, сестра, неужели это не понятно?! — с плохо сдержанным горько-досадливым порывом вырвалось восклицание у Атурина. — Ведь вы будете жить в Петербурге, не так ли? — спросил он.

— По всей вероятности, да.

— Ну, так что же и спрашивать!? Поверьте, что мне гораздо легче будет в Болгарии, — подальше, по крайней мере.

Тамара поняла, что он не хочет возвращаться в Петербург, потому, что ему было бы слишком тяжело жить вблизи ее, в одном городе, и встречаться в одном обществе, видя ее женой другого. И действительно, мучиться вечным сомнением о непоказной стороне ее жизни, о ее счастии, быть может, о ее затаенных страданиях, и тем самым вечно и напрасно мучить и растравлять, как больную рану, и свое и ее сердце, — напрасно потому, что она ведь не пожалуется никому, не выдаст своих нравственных мучений, все затаит в себе, все будет сносить молча и до конца, из принципа, что «так надо», что это требует от нее и самолюбие, и чувство добровольно взятого на себя долга. Все это было бы невыносимо, и все это будущее так живо и ясно представилось теперь Атурину. Встречаться с нею далее, когда она уже будет женой другого, это значило бы только терзать ее душу, вечно искушать, вечно поджигать и дразнить ее чувство, не давая успокоиться ей и забыться, тогда как из искушения этого ничего быть не может, кроме разве катастрофы. Он знал Каржоля слишком мало, — более по наслышке, — но и того, что ему было известно об этом человеке и чего так упорно не желала знать Тамара, казалось ему достаточным, чтобы заставить его сомневаться в ее будущем супружеском счастьи.

— Однако вот что, сестра, — обратился он к ней на прощание, — вы помните мои последние слова? Тогда… в ту ночь… на Светлое воскресенье?

— Помню, подтвердила ему девушка, с полным сознанием, о чем говорил он.

— Ну, так я еще раз повторяю: что бы ни случилось, — вот моя рука, рассчитывайте смело и не забывайте.

Несколько дней спустя пароход «Русского общества» принял на борт несколько сот больных и слабосильных солдат, десятка два офицеров и четыре сестры милосердия, в числе которых была и Тамара. Все они уезжали в Россию «на поправку». Старушка-начальница и большая часть сестер проводили девушку до парохода и сердечно простились с ней. Ввиду ее отъезда все мелкие дрязги и неудовольствия против нее даже и среди «партии» умолкли, тем более, когда всем уже было известно, что она не остается в общине и, стало быть, ни у кого ничего не перебивает и перебивать не будет. Начальнице удалось исходатайствовать для нее свидетельство на бесплатный проезд по железным дорогам и денежное пособие, достаточное для того, чтобы при готовом помещении в доме общины обернуться на первое время в своих нуждах в Петербурге.

Сестра Степанида была, конечно, огорчена более всех, — она давно уже так привыкла к Тамаре и так сердечно успела полюбить ее, оставаясь с нею неразлучно в течение всей компании.

Атурин тоже приехал, но здесь уже некогда и негде было ему поговорить и проститься с Тамарой, как хотелось бы. На народе и в присутствии сестер пришлось ограничиться только тем, что они сердечно пожали друг другу руки.

— Помните же мои последние слова, Тамара! — тихо проговорил он ей при этом.

Девушка молча, но выразительно поблагодарила признательным взглядом.

Вахтенный офицер, между тем, попросил всех провожающих и остающихся удалиться с палубы. Затем подали долгий свисток, убрали сходни — и дали «ход вперед» машине. Пароход, пыхтя и пеня винтом зеленую воду, тронулся с места — и множество белых платков и фуражек прощально замелькали в воздухе; одними из них махали с бортов парохода, другими — с легких каюков и с пристани.

Часа полтора спустя пароход уже плыл мимо очаровательных берегов Босфора, с каждой минутой приближая своих путников к дорогой родине.