Тамара Бендавид

XLII. АТАКОВАН

Сначала он просто не узнал ее, — до такой степени, на его взгляд, изменилось ее лицо, его выражение и весь характер. В этом лице явился отблеск какой-то серьезной и строгой мысли, на нем легла печать сильной, но сдержанной, самообладающей воли, в каждой черте сказывался особенный нравственный закал, — словом одухотворилось нечто такое, чего и тени не было прежде. Она точно бы выросла и окрепла за это время, что они не виделись, и стала еще красивее.

К удивлению графа, бывшие подруги, как ни в чем не бывало, расцеловались между собою самым дружеским образом, и вслед за тем, Ольга, указывая на него, проговорила веселым, но полным, иронии, тоном:

— Позволь, мой друг, представить тебе моего мужа, а твоего жениха. Что, граф, не ожидали такой встречи?

Тамара, ничего не промолвив на это представление, только окинула графа холодно равнодушным взглядом, в котором Каржолю инстинктивно показалось, что между ним и ею как будто все уже кончено. Неужели это так, в самом деле? Ему бы лучше хотелось, чтобы этот взгляд метал на него молнии гнева, горел бы ненавистью, пускай даже презрением к нему, — это все же выражало бы хоть какое-нибудь чувство, хоть малейшую связь с прошлым, которое авось-либо можно бы было и восстановить со временем; но такое леденяще безразличное равнодушие, — оно ужасно, и его никак не ожидал он от Тамары. Ее внезапное появление, затем Ольгина рекомендация его в качестве «мужа и жениха» и, наконец, этот покончивший его взгляд, — все это ошеломило графа, что он окончательно растерялся, и даже до такой степени, что совсем некстати ответил на взгляд Тамары глупым поклоном, сопроводив его, еще того глупее, натянуто приятною салонною улыбкой, которая так и осталась на его обессмыслившемся лице.

— А мы только-что ризы твои делили, — весело заявила Ольга Тамаре.

— Ризы? — повторила та, не понимая, что хочет сказать этим ее подруга.

— Да, ризы! Представь себе, — продолжала Ольга все тем же смеющимся, весело злорадным и довольным тоном, — Граф предлагает мне за согласие на развод… Как ты думаешь, что? — двести тысяч рублей! Ni plus, ni moins!.. Но ты думаешь, это он из своих денег? — Нет, мой друг, из твоих, из твоего личного наследства, которое он рассчитывает женившись оттягать у дедушки. И знаешь, — в похвалу ему будь сказано, — даже высказал при этом примерную заботливость о твоих интересах, — ей-Богу! — Сначала было поприжался и предложил только сто, но видит, я не соблазняюсь, — нечего делать, накинул еще сто, даже через час векселя привезти предлагал. Видишь, какой он у нас расчетливый, экономный, и как это много обещает для супружеской жизни!.. Что ж вы стоите, граф? — Садитесь!

Но граф стоял по-прежнему в невозможном положении, дурак дураком, то бледнея от внутреннего ужаса, то вспыхивая краской смущения от беспощадной откровенности Ольги, каждое слово которой точно бы резало его на части. Не находя в замешательстве, куда девать свои глаза и руки, он только время от времени нервно подрягивал в коленке ногой да дробно притоптывал носком сапога по полу, в желании заглушить этим чувство нравственной боли, похожее на то, как будто его секут или живьем на сковородке поджаривают.

— Прежде чем сказать вам что-либо, — серьезно и сухо обратилась наконец к нему Тамара, — позвольте вас спросить, что сделали вы с письмами, которые я доверила вам переслать к Ольге?

Каржоль почувствовал, что настает решительная минута, для которой ему необходимо собрать все свое самообладание и проявить хоть какое-нибудь личное достоинство, — пускай фальшивое, пускай бесстыжее, но достоинство, чтобы хоть этим спасти себя в глазах Тамары, а вместе с тем, быть может, спасти и последнюю, слабую нить надежды на примирение с нею.

— Я… я их препроводил… то есть виноват, не то… Я не то хотел сказать, — заговорил он, не зная еще, что отвечать ей, но стараясь в то же время сколько-нибудь овладеть собою, встряхнуться, подбодриться и взять прилично независимую ноту. — Письма эти, — продолжал граф, — выпрямляясь грудью вперед, с достоинством светского человека, и заложив, «par contenance», руку за борт своего застегнутого по-парижски сюртука, — письма эти… Видите ли, если вам угодно будет уделить мне полчаса на откровенный разговор entre quatre yeux, я вам все объясню и… смею думать, вы не бросите в меня камень, когда узнаете.

— Я желаю только знать, где эти письма? — повторила еще настойчивее Тамара.

— Письма у меня, положим, но… мне необходимо прежде объяснить вам…

— У вас? — перебила его девушка, — В таком случае, возвратите мне их сейчас же.

— Письма, можете быть уверены, — с достоинством заявил Каржоль, — будут возвращены по принадлежности, я прошу вас не сомневаться в этом.

— Они должны быть возвращены мне, немедленно же, я этого требую! — настойчиво и властно подтвердила Тамара.

— К сожалению, — возразил граф окончательно закутываясь во все неприступное величие своего достоинства, — при всем желании сделать вам угодно, я не в состоянии исполнить это сейчас же: они еще нужны мне, и повторяю вам снова, что если вы уделите мне хоть полчаса для откровенного разговора, то сами придете к убеждению, что я прав, поступая таким образом… Вы сами первая пожалели бы, если б я отдал эти письма теперь же… Умоляю вас, Тамара, прежде всего объясниться со мною!

Но на девушку нимало не подействовали эти горячо и столь благородно произнесенные фразы, хотя, возвратив себе свое самообладание, Каржоль и рассчитывал поколебать ими в свою пользу Тамару.

— Если в вас остается хоть капля совести и чести, — заговорила она тем же ледяным тоном, — вы сию же минуту отдадите их мне, из рук в руки, — понимаете? — Я напоминаю вам, граф, о вашей чести.

— Напрасно, милая! не возвратит! — вмешалась в разговор Ольга. — Они нужны ему для развода, как доказательство моей будто бы неверности.

— Vous lavez dis, madame! — с отменною галантностью сделал ей граф комплиментное движение рукой и корпусом, как бы отдавая этим полную справедливость ее словам, и затем обратился к Тамаре:

— Ольга Орестовна отчасти облегчила мне задачу, потрудившись объяснить вам за меня, для чего собственно нужны мне ее письма, — сказал он. — Против этого объяснения я ничего не имею, хотя многое мог бы к нему еще добавить, что, надеюсь, окончательно оправдало бы меня в ваших глазах, но во всяком случае, могу дать вам слово, что по миновании надобности, письма тотчас же будут возвращены ей, вместе с бумажником и прочим.

— А, так?! — выступила вперед Ольга. — По миновании надобности? — Ну, так знайте же, милостивый государь! — обратилась она к нему решительно и веско. — Бумажник, который вы мне сейчас показывали, был подарен мною вовсе не Пупу, и я не знаю, на каких основаниях угодно вам утверждать противное.

Каржоль выпучил на нее удивленные глаза, недоумевая, к чему бы мог клониться этот странный изворот его супруги.

— Не Пупу? — проговорил он. — Так кому же?

— Вам!

— Мне?!?

— Да вам! — уверенно и смело бросила она ему это слово, глядя прямо в глаза с такою твердою наглостью, которая изумила самого Каржоля. — Бумажник был подарен мною вам самим, на память, — продолжала Ольга тем же твердо убежденным, доказательным тоном. — Карточка моя нарочно снята мною для вас же, по вашему собственному желанию, — да иначе, как для мужей, такие карточки и не снимаются. Надпись на ней посвящена мною вам же, в память дня нашей свадьбы, — понимаете? — и письма все писаны тоже к вам, как мужу, уже после нашего брака. Попытайтесь-ка доказать мне противное!

Такой неожиданный оборот дела совершенно огорошил Каржоля, так что он даже обозлился в душе, но все-таки постарался выдержать свое напускное наружное спокойствие, сознавая, что оно более всего необходимо ему в таких исключительных обстоятельствах.

— Тгор dhenneur, madame, trop dhonneur! — иронически поклонился он ей. — Но вы забываете одно: в этих письмах я нигде не назван по имени, — там везде стоит или «mon Apollon», или «mon Pouptchik», а меня, кажется, зовут Валентином, если вам угодно вспомнить.

— Нет письма писаны к вам, к вам, милостивый государь, и ни к кому другому! — с настойчивым убеждением подтвердила Ольга. — «Pouptchik», это именно вы, — вы мой Пупчик!.. «mon Ароllon» cest de meme vous, monsieur! — Кому ж не известно, что нежные супруги сплошь и рядом дают друг другу разные уменьшительные клички? Ну, мне пришла фантазия звать вас Пупчиком, — почему бы нет? — это такая распространенная кличка! И что ж тут удивительного, если я употребляла это ласкательное словцо и в нашей интимной переписке?! — Самое естественное дело!.. Точно так же, в переносном смысле, я могла величать вас и олимпийским богом, — «mon Apollon, mon idole, mon dieu», — est-ce quun homme aussi beau, que vous ne pourrait etre baptise d’un nom pareil?

И откинувшись слегка назад, она остановилась в несколько театральной позе, с указывающим на него жестом простертой вперед руки.

Каржоль чувствовал, что это с ее стороны не более, как буффонада, самая язвительная насмешка, заранее торжествующее над ним издевательство, и в то же время он понимал, что наглое объяснение, изворотливо приданное Ольгой ее письмам, не только низводит их криминальное значение до нуля, но и самого его может поставить перед судом в крайне глупое, смешное и нравственно даже некрасивое положение. Однако же, несмотря на это, граф и тут не воздержался от последней попытки увернуться из-под ее неожиданного ловкого удара, хотя попытка эта моментально вспыхнула в нем чисто рефлективным образом, не столько из-за каких-либо дальнейших видов на Тамару, сколько из злости против Ольги, чтобы хоть чем ни на есть досадить и отомстить ей за ее издевательства и тем поддержать, хотя бы по внешности, пред ней и Тамарой свое шельмуемое личное достоинство.

— Все это, может быть, очень остроумно, — иронически согласился он, стараясь делать, как говорится, bonne mine а mauvais jeu, меж-тем как нижняя губа его уже дрожала от внутреннего волнения и мускулы лица начинали подергиваться порою нервною судоргой, в виде не то гримасы, не то улыбки. — Пусть так, но вы не разочли однако того, что я могу фактически доказать, как поручик Аполлон Пуп был доставлен мною 31 августа в радишевский госпиталь и сдан на руки сестре Тамаре, как затем я присутствовал на его похоронах, и как она вручила мне при этом его бумажник. На все на это найдутся свидетели-очевидцы — их можно будет разыскать — и из них я прежде всего мог указать на самую же госпожу Бендавид, да и смерть поручика Пупа, конечно, занесена в регистры госпиталя.

— А, вы намерены выставить свидетельницей Тамару? — с живостью подхватила Ольга. — Хорошо-с!.. А если эта свидетельница, — размеренно продолжала она с коварною вескостью, дружески обняв и кладя на ее плечо руку, — если эта свидетельница скажет, что предсмертная воля поручика Пупа заключалась только в том, чтобы переслать в полк оставшиеся у него пятнадцать золотых, для раздачи людям его взвода, и что она исполнила эту волю, немедленно же передав кошелек начальнице общины, которая, конечно, тоже не откажется подтвердить этот факт, в случае надобности, но что никакого бумажника с письмами покойник ей не оставлял и ничего больше не поручал?.. Ну-с, как же тогда будет?

Граф пытливо взглянул на Тамару, желая прочесть в ее лице — точно ли она в состоянии сделать это? И неужели обе они обо всем уже переговорили и окончательно стакнулись между собою? Неужели он не обманулся в роковом для себя значении того убийственного взгляда Тамары, которым обдала она его сегодня при встрече, и точно ли в ней взаправду исчезла последняя искорка теплого, доброго чувства к нему, и он не встретит в ней больше никакого участия, ни малейшей поддержки себе? Но лицо девушки оставалось все так же холодно и строго, — оно даже поразило его своим бесстрастным равнодушием. И что за странное молчание с ее стороны?!. Этим своим молчанием она как будто соглашается с Ольгой, она не протестует, она тоже против него, она — его враг, союзница его супруги… Господи! да где же прежняя Тамара?! Где она?..

— Что же вы замолчали, граф? — ядовито обратилась к нему Ольга, как бы поджигая и дразня его. — Я вас спрашиваю, как же будет, если вы нарветесь на такое заявление вашей свидетельницы? — признаюсь, мне очень любопытно.

— Погодите торжествовать, сударыня! — с едкою горечью, уже заметно спустивши тон, возразил ей Каржоль, побуждаемый, однако, все тем же чувством злобной досады и желанием отместки ей за все ее издевательства. — Погодите!.. Покойник мог передать мне письма и ранее, хотя бы в то еще время, как я вез его в госпиталь.

— Ах, так?

— Да, он мне передал их вместе с бумажником на дороге, иронически подтвердил ей граф в ее же уверенном тоне.

— Да?.. Ну, в таком случае, я стою на прежнем и утверждаю, что письма писаны не к нему, а к вам, — окончательно порешила Ольга. — Показание ваше совершенно голословно, и никакие ваши адвокаты свидетелей к нему не подыщут!.. И вы — вы, столь «обожаемый супруг», без стыда и совести решитесь воспользоваться самыми заветными письмами своей жены, писанными к вам в самом разгаре ее любви, чтоб извратить их в доказательство ее мнимой неверности!.. Ха, ха, ха!.. Попытайтесь-ка сделать это, рыцарь без страха и упрека! — Да вы себя шлепнете в общественном мнении так, что вам никогда уже не смыть позора этого чудовищного поступка! Все порядочные люди будут за меня, вся печать закричит об этом!.. Попытайтесь!

Каржоль, как затравленный заяц, бессильно поник, наконец, головою и тупо глядел в землю, опершись руками на спинку легкого золоченого стула.

Несколько мгновений прошло в молчании, исполненном победоносного торжества для Ольги и тяжкой удрученности для окончательно разбитого Каржоля. Битва, очевидно, была им проиграна. Последняя надежда на Тамару исчезла, и он убедился наконец в истине, которой упорно не хотел поверить до последней минуты: теперь уже ясно, что прежней любви не осталось в Тамаре и тени, что он для нее уже совершенное ничто, и никогда, ни при каких обстоятельствах, не воскреснет в ее сердце. Из-за чего ж ему, в таком случае, городить весь этот огород, строить все эти сложные махинации, бороться, добиваться развода, стремиться к невозможному?.. К чему, когда все уже кончено, все рушится, все лопнуло, как мыльный пузырь?! — Не стоит!.. Да и в нем самом нет больше ни прежней энергии, ни охоты продолжать эту борьбу, раз уже им сознана вся ее бесцельность. Он устал наконец, измочалился, истрепался весь в этой лихорадочной сутолоке, и теперь ему хотелось бы только успокоиться и забыться. — «И вот вам женщины! Верь в них после этого!» — А уж он ли не верил в любовь Тамары! Он ли не делал все, чтобы эта любовь ее увенчалась наконец полным счастием!.. И вот благодарность!

Общее тяжелое молчание было наконец прервано Тамарой.

— Итак, граф? — обратилась она к Каржолю все тем же ледяным тоном, — спрашиваю в последний раз, угодно вам возвратить мне письма?

Он точно бы очнулся при этом вопросе, бессмысленно как-то посмотрел ей в лицо и затем молча достал из бокового кармана бумажник и молча вручил его Тамаре.

— Возвращаю тебе по принадлежности, — передала она его Ольге. — Посмотри, все ли? — я его никогда не раскрывала и не знаю, что там такое.

Ольга наскоро пересчитала и проверила все письма и записочки и, уложив их опять в бумажник, немедленно же опустила его к себе в карман.

— Все, кажись, в целости, — успокоительно заявила она Тамаре.

— Очень рада! — отозвалась девушка. — Прости еще раз мою вину и прощай, дорогая!

— Куда же ты? — встрепенулась Ольга. — Останься, пообедаем вместе… Успеешь еще!

— Некогда, милая, после завтра уже еду. Надо сделать еще кое-какие покупки, приготовиться, — хлопот полны руки…

— Разве ты уже покончила? — удивилась Ольга. — Так скоро?

— Все, все уже! И готовый контракт подписала, и подъемные получила — у них это живо! Да и чего же медлить? — чем скорей, тем лучше!

— Ну прощай!.. Сердечное спасибо за услугу!

И Ольга от души расцеловалась с нею, на этот раз уже вполне искренно и с неподдельным благодарным чувством.

— А вам, граф, скажу одно, — спокойно и беззлобно обратилась Тамара к Каржолю. — Упрекать вас пришлось бы слишком много и за многое… поэтому я предпочитаю вовсе не делать никаких упреков— Бог вам судья!

— Но я любил вас, Тамара! — патетически даже со слезами в голосе воскликнул вдруг Каржоль, которому ее смягчившийся несколько тон сейчас же подал повод восстановить хоть сколько-нибудь в ее глазах свой нравственный облик. «И в самом деле, подумалось вдруг ему, если уж Ольга так его презирает, то пускай хоть Тамара не думает о нем так дурно, тем более, что он вовсе не так черен душою, как им кажется, благодаря этому несчастному стечению независящих от него обстоятельств. По совести же, он себя, ей-Богу, ни в чем обвинить не может!»

— Любили? — горько усмехнулась девушка на его возглас. — Это, однако, не мешает вам любить и разных Мариуц в то же время, — потеря, стало быть, не особенно велика для вас.

При имени Мариуцы Каржоль вдруг вздрогнул, и лицо его вспыхнуло краской смущения. — «Как! неужели она и про Мариуцу знает?!»— Этого последнего удара граф никак уже не чаял, и он поневоле заставил его в душе сознаться самому себе, что отношения его к Мариуце, про которые он как-то совсем позабыл теперь, не придавая им особенного значения, делают его, пожалуй, несколько виноватым перед Тамарой, но не на столько, однако, чтобы он никогда уже не мог подняться ни в ее, ни в своих собственных глазах, потому что Мариуца, в сущности, совершенно пустяк и не стоит даже серьезного разговора.

— Не презирайте меня, по крайней мере! — продолжал он в том же патетическом роде, но уже упавшим голосом. — Время, быть может, оправдает меня и докажет вам, что я не так виноват, как кажется, — я только несчастен… Сами обстоятельства так слагались, а я… Неудачник я, — вот в чем вина моя!..

Он невольно расчувствовался при этом сам над собою, и на глазах его вдруг показались крупные слезы.

— Да, я несчастен, Тамара, глубоко несчастен, верьте мне хоть в этом!.. Хоть этим слезам моим поверьте — они искренни! — говорил он, чувствуя себя в самом деле несчастным, незаслуженно гонимым человеком, у которого все, все уже отнято и все потеряно.

— Не презирать вас, ни помнить на вас зла я не стану, — продолжала девушка. — Я помню, что, благодаря вам, стала христианкой, хотя, конечно, вы сами не могли предвидеть, к чему оно приведет… Но, во всяком случае, спасибо вам за это и… на этом и кончимте!

— Нет! дайте мне возможность оправдаться перед вами! — с новым жаром воскликнул Каржоль. — Позвольте мне хоть написать к вам! Умоляю вас!..

— Лишнее, граф, — я ни в чем не обвиняю вас больше. Поблагодарите лучше Бога, что все кончилось так, как теперь: оно лучше и для вас, и для меня, поверьте!.. Одно скажу: постарайтесь поскорее вычеркнуть меня из вашей памяти, как и я, в свой черед, постараюсь забыть вас. Прощайте!

И Тамара, пожав еще раз руку Ольги, удалилась из гостиной, по-видимому, так же спокойно, как и вошла в нее.