Тамара Бендавид

V. В ЗАПАДНЕ

Возвратясь домой в седьмом часу вечера, Каржоль нашел у себя на столе записку полицеймейстера и пробежал ее глазами не без некоторого недоумения.

— Сами заезжали, — пояснил ему камердинер, — и мне даже наказывали доложить вашему сиятельству чтобы беспременно пожаловали, очень просят.

— Не говорил, зачем?.. Игра верно? Гости?

— Не могу знать, а только сказывали, что очень нужное дело и просили, чтобы сейчас же.

Граф призадумался. — Что за экстренность такая? И по какому такому делу могло бы это быть?.. Что-нибудь неприятное верно? — И он стал перебирать в уме, какая неприятность и с какой стороны могла бы угрожать ему? Долг кому-нибудь, что ли? Вексель, взыскание? Уж не жиды ли опять что затеяли?.. Или кто-нибудь из нанятых для завода должностных лиц, у которых он для верности забрал денежные обеспечения… может, кто из них подал на него? Или рабочие с какими-нибудь жалобами и претензиями? — Но нет; кажись, ничего такого быть не должно бы, — по крайней мере, граф даже и припомнить не может себе чего-либо подходящего, да и наконец, со всеми такими делами обратились бы к судье, а не к полицеймейстеру. Не политическое ли что-нибудь? — Но это последнее предположение показалось ему даже смешным, — что он за политический человек, и какая такая политика вообще может у него быть! Знакомств таких он тоже не помнит за собою… Нет, тут что-нибудь другое. И что за дурацкая манера писать загадками какими-то! — «по крайне спешному и очень интересному для вас самих делу». — Ну, напиши хоть в двух словах, по какому! А то заставляет человека только тревожиться и черт знает из-за чего ломать себе голову, тогда как, может быть, это сущие пустяки. Да и вернее всего, что пустяки, ничего серьезного и быть не может.

В нерешительности, как быть, граф снова перечитал записку, на этот раз внимательнее первого, и убедился теперь, что совершенно дружелюбный, даже несколько легкий тон ее, по-видимому, исключает всякую возможность какой бы то ни было неприятности, — скорее напротив, даже приятное что-нибудь, веселое. А это одна только глупая мнительность его создает себе такие вздорные предположения. Это все жиды виноваты, все они: с тех пор, как граф попал к ним в лапы, он стал гораздо мнительней и подозрительней, чем прежде, — нет-нет да вдруг и представится ему что-нибудь скверное, — а что, мол, если они возьмут да и сделают с ним то-то или то-то?.. И пойдет его фантазия разыгрываться на эту тему, и он создает в уме своем планы, каким образом мог бы быть отпарирован им тот или другой воображаемый удар. Но в данном случае, кажись, никакого такого удара и быть не может. Вернее всего, что милейший Закаталов устраивает экспромтом какую-нибудь пирушку, или веселый пикник, — и вообще, затевает что-нибудь в приятно легкомысленном роде, — это так на него похоже. Стало быть, беспокоиться и поддаваться первому безотчетно неприятному впечатлению нет решительно никаких резонов. Напротив, будем думать, как Панглос, que tout est pour le mieux dans ce meilleur des mondes!

— Скажи кучеру чтоб отпрягал лошадей, а мне пошли за извозчиком и дай умыться и переодеться, — приказал он своему человеку.

Орест Аркадьевич Ухов и остальные гости Закаталова, приехавшие вместе с генералом, сидели после обеда в гостиной, рассеянно рассматривая от нечего делать альбомные карточки совершенно незнакомых им лиц и слушая через пятое в десятое слово какие-то, вовсе для них не интересные рассказы хозяйки дома. М-mе Закаталова, известная в городе более под названием «флюсовой дамы» (на том основании, что существуют же дамы трефовая и пиковая, так почему же не быть и флюсовой?), все еще оставалась в полной неизвестности насчет цели-приезда в Кохма-Богословск своих «важных гостей» и, несмотря на все свое желание, не решалась спросить их об этом, потому что предусмотрительный супруг еще загодя попросил ее вовсе не касаться этой темы и вообще избегать всяких подобного рода вопросов, — «иначе ты мне, матушка, ужасно напортишь». Это донельзя заинтриговало флюсовую даму и подстрекнуло ее любопытство, в особенности когда она увидела «интересное положение» m-me Ольги, — но, помятуя зарок своего мужа, покорная супруга превзошла даже самое себя в борьбе с собственным любопытством и, пересиливая cебя, выдерживала все время роль скромной, ничего не замечающей и любезной хозяйки.

Ольга ввиду предстоящей встречи с Каржолем, — сколь ни был он ей теперь ненавистен, все же, по чисто женскому чувству, не упустила позаботиться о том, чтобы показаться перед ним поинтереснее, тщательно обдумала свой наряд и даже стянулась, насколько было возможно, шнуровкой.

За исключением хозяйки, все сидели теперь как на иголках, в ожидании, что вот-вот сейчас должен появиться Каржоль… Всех заботила в душе одна и та же мысль — приедет ли? и что, как вдруг не приедет?., и как произойдет первая с ним встреча?., и чем то все разыграется? Чем дольше тянулось время, тем нетерпеливей становилось это ожидание; у Ольги же оно доходило чуть не до нервной тоски и едва сдерживаемой тревоги, тем более что в присутствии непосвященной в дело хозяйки нельзя было и поделиться ни с кем своими мыслями и сомнениями, поэтому нет ничего мудренного, что флюсовая дама подконец даже устала «занимать» своих малоразговорчивых, видимо озабоченных чем-то гостей и уже подумывала про себя, да скоро ли унесет их нелегкая?!

Но вот, около семи часов вечера в прихожей раздался звонок.

Гости с хозяином многозначительно переглянулись между собой, и все невольно как-то подтянулись. У Ольги екнуло и забилось сердце; Аполлон Пуп закусил губу и мрачно нахмурился, с решительным, на все готовым видом; генерал, нервно покряхтывая, заерзал на своем кресле; полицеймейстер, с чувством автора хорошо поставленной пьесы, одобрительно и несколько лукаво улыбался, поглядывая в некоторой ажитации то на дверь в залу, то на своих гостей; даже корнет Засецкий принял серьезный и строгий вид, и только одна флюсовая дама, с выражением какого-то индюшечьего недоумения, вытянув шею по направлению к двери, думала про себя — кого это еще принесла нелегкая?..

Минута напряженного, но сдержанного ожидания.

Ничего не подозревая, Каржоль довольно быстрыми шагами, развязно и даже весело вошел в гостиную — и вдруг, в тот самый момент, как хозяин радушно поднялся к нему навстречу, он точно бы запнулся на полушаге и стал, совершенно озадаченный, посреди комнаты. Беззаботная улыбка мигом слетела с его оторопевшего лица, которое вдруг побледнело и даже осунулось как-то под гнетом полной растерянности и недоумения. В остановившихся глазах его, сквозь мгновенно заволокнувший их туман, у него смутно выделялись глядящие на него лица и фигуры Ольги, генерала и еще кого-то. Он не понимал даже, как будто спросонья, что все это значит, какими судьбами они вдруг, здесь, у Закаталова, зачем и почему, — и только чувствовал, как упало в нем сердце, да зазвенело в ушах, точно бы ему дали пощечину. Это было не более как одно мгновение, но мгновение для него в полном смысле ужасное. Ни вперед, ни назад. — Исчезнуть бы, провалиться лучше на месте!.. Он чувствовал, что все взоры обращены исключительно на него, как бы говоря — «нут-ка, что, брат?!»— что все смотрят и чего-то ждут от него, что ему в эту минуту надо что-то такое сделать, или сказать, но что именно и, вообще, как быть теперь, — этого он не знал и не мог сообразить. Внутреннее сознание говорило ему только, что положение его отчаянно глупое, смешное, подлое и безысходное.

— Я, граф, хотел нарочно сделать приятный сюрприз, — любезно заговорил Закаталов, подходя к нему, в качестве хозяина, — поэтому уж извините, не предупредил вас ни словом… Но надеюсь, вы рады такой неожиданной встрече со старыми добрыми знакомыми?

Лицо Каржоля исказилось вынужденной и потому донельзя глупой улыбкой, с которой он издали поклонился общим поклоном гостям и поспешил к хозяйке дома, чая почему-то в ней одной свой якорь спасения в эту отвратительную скверную для него минуту. Та усадила его подле себя и не нашла ничего лучше, как спросить:

— А разве вы, граф, знакомы?! Я и не подозревала.

Каржоль пробормотал ей в ответ что-то невнятное и, чувствуя, что надо же наконец обратиться с какою ни на есть фразой к своим «добрым, старым знакомым», повернулся к Ухову все с тою же вынужденной улыбкой:

— Давно изволили пожаловать?

— Сегодня, — отрывисто буркнул ему генерал.

— И надолго?

— Не знаю, смотря как.

Каржоль чувствовал, что все эти ненужные вопросы выходят у него ужасно глупыми и совсем некстати, а между тем нужно же ему говорить о чем-нибудь, чтобы хоть этим прикрыть свое смущение. Сознательнее всего царило в нем теперь одно лишь помышление, — как бы удрать, удрать отсюда скорее, под каким ни на есть благовидным предлогом. Он уже стал было объяснять хозяевам, что заехал лишь на минутку, так как ему необходимо, к сожалению, спешить по одному неотложному делу, но едва лишь заикнулся об этом, как Закаталов, сделал вид, будто не расслышал его слов, любезно захлопотал о чем-то около генерала и сейчас же поспешно обратился к жене:

— Душечка, ты бы распорядилась насчет чая, поди-ка, пожалуйста, — предложил он ей, выразительно показывая глазами на дверь, а затем, повертевшись с минутку в гостиной, пока предлагал Каржолю и другим гостям папиросы да спички, поспешил и сам, с озабоченным видом радушного хозяина, выйти вслед за женою из комнаты.

С уходом их, Каржоль почувствовал, что он покинут, одинок, беспомощен и совсем уже предается на жертву чему-то ужасному, неизбежному, как рок, что должно наступить для него сию минуту, — и он сидел, как истукан, в своем кресле, не зная, куда глядеть, куда девать свои руки и ноги, почти не смея шевельнуться. Несколько секунд общего тяжелого молчания, вслед за уходом притворившего за собой дверь Закаталова, показались ему целой вечностью невыносимого нравственного гнета.

— Мне надо с вами объясниться, граф, — сказала ему, наконец, Ольга сухим и довольно твердым тоном, а затем обратившись к остальным, попросила их удалиться на некоторое время в залу, — она позовет их, когда понадобится. Те молча поднялись со своих мест и вышли в смежную комнату. Каржоль сообразил, что этим выходом ему отрезается всякий путь отступления как от объяснения с Ольгой, так и из дома полицеймейстера. Он понял теперь, что тут была устроена ему западня, в которой очутился он, как пойманный мышонок, — и мятущееся чувство какой-то заячьей тоски и почти страха невольно овладело им при этом. Что Ольга с отцом здесь, это ему еще понятно; но с какой стати с ними эта свита, эти молчаливые офицеры, Аполлон Пуп с его зловещим каким-то видом?.. Им-то что надобно? Чего хотят они? Зачем, зачем они здесь и что все это значит? Но все-таки среди своего мятущегося чувства, граф был смутно рад и тому уже, что объяснение с Ольгой произойдет, по крайней мере, с глазу на глаз. — Оно все же легче как-то…

— Надеюсь, вы угадываете цель нашего приезда, — начала Ольга тем же сухим и сдержанным тоном. — Отцу моему известно все. Я не могла, да и не имела надобности скрывать от него… Точно так же и мне, граф, известно не только ваше отношение к Тамаре Бендавид, но и все, что заставило вас бежать из Украинска… Об этом теперь весь Украинск знает, — знает и то, что вы в кабале у евреев и за какую цену…

При этих словах, удивленный Каржоль невольно откинулся назад, и лицо его вспыхнуло краской стыда от жгучего сознания, что он пойман и обличен в самых сокровенных и постыдных для его самолюбия обстоятельствах, о которых знают теперь все, — и она, и даже эти офицеры.

— Укорять вас за ваши поступки, за весь обман ваш я не стану. Но…

При этом последнем слове Ольга выпрямилась и глубоко вздохнула всей грудью, как словно бы ей нехватало воздуха.

— Я имею право потребовать от вас одного, — размеренно продолжала она голосом почти задыхающимся от волнения, чувствуя, как оно все более и более спазматически подступает ей к горлу! — наш будущий ребенок должен быть вашим законным… Понимаете ли, законным, — я этого требую.

— Что ж, — покорно склонил граф голову, — если вам так угодно, я… я против этого ничего не имею… Я готов усыновить его.

— Усыновить? — с презрительной иронией повторила Ольга. — Нет, граф, это слишком мало. Он должен быть уже рожден законным, — вы обязаны на мне жениться, — твердо добавила она, как свою последнюю и непреложную боль.

Каржоль молча потупился, видимо, соображая что-то. Он начинал мало-помалу оправляться от ошеломившего его смущения и овладевать собой и своими мыслями.

— Ольга Орестовна, я прошу вас, однако, вспомнить, — залепетал он, все еще не смея взглянуть ей прямо в глаза, — однажды я уже имел честь просить вашей руки, но… не моя вина, если вашему батюшке угодно было отказать мне. У каждого человека есть тоже свое самолюбие, и не могу же м…

— Да, отказать, — прервала его Ольга, — и вы после отказа не задумались, однако, воспользоваться мною. Но не в этом дело, — продолжала она. — Теперь, зная мое положение и что; этим я обязана вам, отец не откажет, — он потребует, напротив, чтобы вы женились.

— То есть, как же это «потребовать», — усмехнулся Каржоль с деланной иронией. — Извините меня, но вы, мне кажется, употребляете не совсем точные выражения… Поступить так или иначе, — это дело моей доброй воли, моей совести, и обратиться к моей доброй воле, — это я понимаю; но «требовать»… Требовать, Ольга Орестовна, можно от человека только имея против него веские юридические доказательства.

— Ах, так вы вот на какую почву становитесь! — нервно усмехнулась она. — Прекрасно!.. Так не угодно ли же вам припомнить, что у меня в руках целая коллекция ваших писем и записок, которые вы пересылали мне через Перлю Лифшиц.

— Да, но что ж?.. Записки мои я очень хорошо помню и знаю, что в них нет ничего компрометирующего вас или меня с этой стороны, — почему же вы непременно хотите сделать ответственным за свое положение меня?!

— Как? У вас еще хватает духу оскорблять меня?! — встрепенулась Ольга, сверкнув на него гневными глазами.

— Нет, не оскорблять, — поспешил увильнуть Каржоль. — Боже меня избави!.. Зачем?.. Вы не так меня поняли, — я только защищаюсь, я ни от чего не отказываюсь, ничего не отрицаю, но желаю только, чтобы вы поняли, что подобные вопросы разрешаются не путем насилия, а доброй волей человека… Если вы обращаетесь к моей доброй воле, — извольте, я готов говорить с вами.

— Я, со своей стороны, сказала все, и говорить мне более не о чем. А не угодно ли вам поговорить теперь с моим отцом и с этими господами. Папа! — кликнула в залу Ольга. — Ступай сюда!..Аполлон Михайлович! Жорж! — Войдите…

Только что оправившийся Каржоль опять почувствовал приступ тоскливого заячьего страха. — Что же теперь хотят еще с ним делать?

— Мои разговоры с вами, сударь, будут коротки, — круто приступил к нему, чуть не в упор, генерал, — или под венец, или на барьер.

— Позвольте, — заикнулся было граф.

— Без позволений-с! — прервал его Ухов. — Объяснений не нужно. Я все знаю и так. Достаточно и того, что вы сейчас говорили, — я слышал. В церковь, или на барьер, — выбирайте!.. Я, сударь, сумею постоять за честь моей дочери… Посчастливится убить меня, на мое место станет он, — указал генерал на Жоржа, — его убьете, будете продолжать с поручиком. Выбирайте, говорю, сейчас же — то или другое!

— Позвольте, генерал, — попятился от него Каржоль, брезгливо обтирая платком брызги слюны, попадавшие ему на лицо сквозь усы раскипятившегося старика. — Позвольте, вы напираете на меня и слова сказать не даете… Я уже сказал Ольге Орестовне, что ни от чего не отказываюсь, но дайте наперед сообразиться!.. Нельзя же так, с ножом к горлу…

— Без отговорок, сударь! Без уверток!.. Я вам отлынивать не позволю-с! — грозил генерал пальцем перед самым его носом. — Вам предлагается на выбор честный исход: или дуэль, или свадьба; откажетесь, — суди меня Бог и мой государь, — убью вас на месте, как паршивую собаку! Выбирайте!

— Авенир Адрианович! — возопил отчаянным голосом граф, взывая к отсутствующему хозяину и поспешно ретируясь за спинку тяжелого кресла, на случай покушения на свою особу. — Авенир Адрианович!.. Авенир Адрианович!! Пожалуйте, наконец, сюда… Что ж это такое!

— Что-что?.. Что такое?.. Что случилось? — вбежал на его призыв Закаталов. — В чем дело, граф?.. Что с вами?

— Помилуйте! Да что ж это такое! — взмолился к нему граф, с негодующим протестом, — на меня нападают, мне угрожают здесь… Я прошу вас оградить меня от насилия в вашем доме… Ваши гости… Это ни на что не похоже!.. Я обращаюсь к вам, наконец, как к официальному лицу и прошу защитить меня от их оскорблений!

Голос его нервно дрожал, и слышались в нем даже подступающие слезы — слезы испуга, обозленности и обиды.

— Успокойтесь, успокойтесь, граф, Бога ради! — ублажал его полицеймейстер. — Никто и ничто вам не угрожает, — решительно ничто!.. Если генерал и погорячился немножко, — это так понятно… Вы даже должны извинить ему, потому, согласитесь, поставьте себя на его место… Он имеет на это право…

— Но нет, позвольте мне объяснить вам, — вступился было за себя Каржоль.

— И объяснять ничего не нужно, — поспешно перебил его Закаталов, — ничего не нужно… Я все знаю, граф, — поверьте, все, все решительно и понимаю ваше положение, но вхожу также и в положение генерала… Прежде всего, успокойтесь, — воды сельтерской не хотите ли?

— Я предлагаю одно из двух, — вмешался тоном ультиматума расходившийся генерал, носясь, как кот с салом, с понравившейся ему лаконичной фразой. — Одно из двух: или под венец, или на барьер! Сейчас же!

— Ну, вот видите, граф, что ж тут оскорбительного? — мягко принялся уговаривать полицеймейстер. — Вам предлагают, как джентльмену, — прохвостов ведь на дуэль не вызывают, а прямо бьют — выбор зависит от вас и, как порядочный человек, вы, конечно, не задумаетесь… Вы сами понимаете, что нужно.

— Или в церковь, или на барьер, — повторял меж тем генерал в азарте.

— Ну, конечно, в церковь, ваше превосходительство! — конечно, в церковь! Зачем тут барьер?! Бог с ними, с барьерами! — поспешил ответить за Каржоля Закаталов. — К чему нам рисковать и доводить дело до крови, когда можно кончить к общему удовольствию… Не так ли, граф?

— Я уже говорил им, что не отказываюсь, ни от чего не отказываюсь, повторяю еще раз и при вас, — с жаром принялся оправдываться Каржоль, — но позвольте же, дайте мне сообразиться, спокойно обсудить мое положение, приготовиться, наконец… Теперь я ничего не в состоянии… Я слишком потрясен и взволнован… Завтра я весь к услугам этих господ; но сегодня… я вас прошу, Авенир Адрианович, избавьте меня от этой сцены и позвольте мне удалиться.

И Каржоль, взявшись за шапку, направился было решительными шагами из комнаты, но генерал заступил ему дорогу и стал, вместе с офицерами, между ним и дверью.

— Нет-с, вы не выйдете отсюда, не порешивши, — заявил он графу настойчиво и твердо.

— Но что ж это!.. Опять насилие! — расставив руки и чуть не плача, — взмолился Каржоль к Закаталову.

— Эх, граф, извините меня, я вас право не понимаю! — с дружески досадливой укоризной стал уговаривать его последний. — Ну, и чего тут ломаться? Человек вы холостой, свободный, ну, увлеклись, положим — кто Богу не грешен!.. Но вам представляется случай исправить свое увлечение. В чем же дело? Над чем тут думать-то еще?.. Как честный человек, — конечно, тут нет иного выхода, — вы должны жениться.

— Но я… я ведь и не отказываюсь… Я готов… чего ж еще хотят от меня!? — оправдывался Каржоль, окончательно, что называется, припертый к стене. — Я прошу только дать мне время — не сейчас же я буду венчаться!

Нет, сейчас, сейчас, — замотал на него головой и замахал руками полицеймейстер. — Именно сейчас, сию минуту! Надо эту историю кончать сегодня же. Раз вы уже решились — медлить нечего.

— Но позвольте, сегодня уже поздно, полагаю?

— Это не ваша забота, мы за вас уже тут позаботились обо всем. Еще и восьми нет, — успеем!

— Однако, надо же приготовиться? Нельзя же так!..

— Все, все, все уже готово. Об этом не беспокойтесь, все уже заранее, говорю, приготовлено, остается только сесть и ехать в церковь. Тройки во дворе, — не будем терять времени.

Каржоль даже рот разинул от удивления и обвел всех вопрошающим взглядом, точно бы желая удостовериться, не морочат ли его, в самом деле?

— Вы меня изумляете, Авенир Адрианович, — обратился он, пожав плечами, к Закаталову, — ей-Богу, все это на мистификацию какую-то похоже… Нельзя ли отложить хоть до завтра, по крайней мере?!

Полицеймейстер даже уши себе закрыл ладонями.

— Ни-ни-ни, ни под каким видом! — заговорил он дружески-безапелляционным тоном. — Сегодня, сегодня, дорогой мой, сейчас же! Все уже готово, говорят вам, и священник в церкви ожидает.

— Но без документов венчать ведь не станут… Со мной нет моих документов, попытался Каржоль еще раз вильнуть в сторону.

— Ничего не значит, — отразил и эту попытку Закаталов. — Заедем к вам по дороге и захватим, а в крайнем случае, на слово поверят.

— Да я и не одет, наконец… Позвольте же мне хоть переодеться-то!

— Лишнее, батюшка, лишнее! В чем есть, в том и венчайтесь, — народу в церкви никого не будет.

Окончательно сбитый с позиции, Каржоль только хлопнул себя об полы руками и покорно опустил голову. Он был точно в чаду каком-то.

Закаталов, между тем, пользуясь моментом, озабоченно засуетился, потирая себе от удовольствия руки.

— Марья Ивановна! — кликнул он в дверь супругу, — готов, что ли, у тебя там хлеб-соль-то?.. Неси скорей сюда, вместе с образом! — Благословить жениха с невестой, — пояснил он, обратившись к Ухову.

Но против этого восстали одновременно и Каржоль и Ольга, почувствовав оба какую-то неловкость и конфуз перед перспективой подвергнуться такой церемонии. В их положении оно казалось им даже комичным.

— Зачем еще:! Полноте, что за благословение! — сконфуженно возражали они упрашивая и протестуя. — Нельзя ли, право, без лишних церемоний?.. Это смешно даже будет…

— Нет, нет, невозможно! — наотрез им взбудоражился полицеймейстер. — Как это! Помилуйте! Без благословения?! Не-ет, мы это уж по-обычаю, по-божески, как след… Чтобы Бог дал любовь да совет молодым… Вам жить, а нам на вас радоваться… Нет-с, уж это не извольте кобениться, — это святое дело. Пожалуйте-с!

И, приняв из рук жены покрытый чистой салфеткой поднос с положенным на него образом и ржаным караваем, в который была сверху врезана серебряная солонка, Закаталов обратился к Ухову:

— Ну-с, ваше превосходительство, приступите. Станьте сюда вот и берите в руки образ, а ты, Марья Ивановна, — уж извините, жена будет за мать посаженую, — ты бери хлеб-соль… Станьте рядышком, — вот так. Прекрасно!.. Теперь, ваше сиятельство, пожалуйте вы. — Ольга Орестовна, не угодно ли?.. Нет, нет, пожалуйста уж вы конфуз отбросьте в сторону… Становитесь рядом с женихом на ковер, — против папаши… Становитесь, становитесь, нечего уж тут!.. Дело законное. Вот так. Ну-с, теперь опуститесь на коленки и — ваше превосходительство, не угодно ли!

И генерал вместе с флюсовой дамой, благословили Каржоля С Ольгой по всем правилам извечного обычая.

— Ну-с, а теперь в церковь… Пора, пора, господа, — торопитесь! Мой батька уже, поди-чай, замерз, ожидаючи! — хлопотал и весело суетился полицеймейстер. — Вы, граф, поедете вместе со мной. Аполлон Михайлович, вы тоже с нами, — ничего, что втроем, — сани широкие, как-нибудь усядемся, а то я и на киндерзиц приткнусь, — кстати, буду за мальчика с образом. Ольга Орестовна, вы с батюшкой и братцем. Ну, с Богом! Господи благослови! Пожалуйте!

Через пять минут после этого, двое больших саней, покрытых коврами и запряженных почтовыми тройками, с «малиновыми» бубенцами, лихо выкатили из ворот полицеймейстерского дома и взяли по направлению к селу Корзухину.

По дороге заехали только к Каржолю за документами. Закаталов, однако, себе на уме — не спустил его с глаз и, из предосторожности «на случай дерка», вылез сам, вслед за ним из саней и вместе вошел в квартиру. Мрачный и убитый, граф при нем достал из шкатулки свои документы, и полицеймейстер не постеснялся даже попросить у него поглядеть их, — точно ли те, которые в данном случае нужны, что-бы не вышло в церкви какой ошибки. Каржоль испытывал против него чувство бессильной придавленной злобы и, наедине, решился, наконец, высказаться.

— Это я вам должен быть обязан всей этой комедией? — саркастически спросил он. — Благодарю покорно. Когда-нибудь сочтемся…

— Полноте, граф! — возразил ему Закаталов, принимая на себя добродушнейшую личину. — Чего там «сочтемся»! Вы мне еще спасибо скажите, что кончается водевилем, а не трагедией, — шутки-то с ними плохие были бы. И подумайте сами, рассудите-ка: вы покрываете, во-первых, ваш собственный грех, — поступок вполне благородный, честный… Ну-с, а затем, — красивая жена, хорошей фамилии, с солидным состоянием, — Господи, Боже мой, да чего же вам еще-то надобно?! Какого рожна?.. Ведь это просто завидный брак и, не будь я жнат, да я, на вашем месте, считал бы себя счастливейшим человеком!

Сколь ни странно, но эти доводы Закаталова подействовали на Каржоля успокоительно и как бы примиряющим образом. И в самом деле, если уж этот проклятый брак неизбежен, то что же остается человеку, как не утешиться хотя бы и на таких существенных данных? Но, покоряясь силе обстоятельств внешне, граф все-таки питал в душе какую-то смутную, ровно ни на чем не основанную и даже нелепую надежду, что авось-либо в эти роковые полчаса и, может быть, в самую последнюю минуту, случится еще что-нибудь внезапное, непредвидимое, что помешает свадьбе, и он опять почувствует себя свободным… Увы! — граф сознавал рассудком, что это глупая, ребяческая надежда, а все ж таки надежда! И почему бы ей не осуществиться? — Так, приговоренный к виселице, до последнего мгновения, надеется и думает, что его не повесят. В таком-то смешанном душевном настроении, доехал он молча весь остальной путь, до самой паперти Корзухинской церкви.