Тайна жизни

Глава XXI

— Эй, вы, дуэлянты, вставайте, право, вставайте! — суетился Тарусский, переходя от Власьева к Веретенникову.

Он с Владимиром Гавриловичем накануне приехал к нему под предлогом холостого вечера с картами, причем сказали дома, что останутся ночевать. Веретенников уступил свою спальню Тарусскому, кабинет — Владимиру Гавриловичу, а сам расположился в гостиной на диване.

Дуэль была назначена в шесть часов утра, у спасского столба со сфинксом.

Вчера Тарусский нарочно раньше лёг спать, чтобы подняться сегодня вовремя.

Владимир Гаврилович уверял, что ему лучше вовсе не ложиться, иначе он проспит. Он принялся разбирать и чистить пистолеты и хотел провести за этим занятием всю ночь вплоть до того, пока надо будет ехать.

Пистолеты для дуэли нашлись только у Владимира Гавриловича, старомодные, в громоздком, неуклюжем ящике. Покупать новые было некогда — для этого требовалось нарочно отправляться в Москву. Решили обойтись старомодным оружием Власьева, тем более что он обещал вычистить пистолеты и привести в такой вид, что прелесть!

Теперь он спал, растянувшись поверх одеяла одетый, и храпел с блаженной улыбкой. Ночного сидения он не выдержал и завалился.

Время шло. Тарусский видел, что они непременно запоздают, и расталкивал что есть мочи Веретенникова. Тот просыпался уже несколько раз, даже разговаривал. Тарусский переходил тогда к Власьеву, но в это время Веретенников снова засыпал.

Наконец Тарусский решил поднять сначала одного, потом приняться за другого.

— Да проснитесь же, наконец, пора ведь! — чуть не в сотый раз сказал он Веретенникову.

Тот открыл глаза и, чмокнув губами, приподнялся.

— А, что… пора?

— Ну да, пора, вставать пора.

— Вставать?

— Конечно.

— Я сейчас! — ответил Веретенников и сделал попытку снова опуститься на подушку.

Но Тарусский удержал его.

— Нет, батенька, на этот раз не отделаетесь, вставайте-ка!

— Я сейчас, сейчас…

Тарусский перешел к Власьеву.

Владимир Гаврилович начал отмахиваться и решительно не желал подавать признаки сознательной жизни.

— Да ведь это же невозможно, наконец! — рассердился Тарусский, чувствовавший, что просто устал и терпение его истощилось.

В дверях показался Веретенников еще в рубашке. Он помочил себе голову и усердно водил по мокрым волосам гребенкой.

— Погодите немножко, — остановил он Тарусского, — мне нужно показать вам…

— Что?

— Письмо. Я вчера, когда вы уже легли спать, получил письмо от Рыбачевского. Вот поглядите! — и Веретенников вынул из кармана брюк скомканный листик толстой английской почтовой бумаги с большим вензелем.

Письмо было написано по-французски:

«Милостивый государь, считаю долгом уведомить Вас относительно одного из ваших секундантов — В. Г. Власьева, что не желал бы встречаться с ним, в особенности когда дело касается чести. Вернее всего — я почти не сомневаюсь в этом — он сам откажется под каким-нибудь предлогом или сделает вообще так, чтобы не встречаться со мной. Но если он осмелится, паче чаяния, явиться совместно со мною на поединок в качестве Вашего секунданта, то я должен буду заявить, что он не может принимать участие в делах чести, ибо отказался уже однажды от вызова на поединок. Дело это было давно, он явился тогда ко мне молодым еще офицером, но время не может изгладить прошлое. Сообщаю Вам, милостивый государь, это для сведения. Преданный Вам А. Рыбачевский. Июль, 23. Среда».

— Вот так штука! — сказал Тарусский, прочтя письмо. — Что же нам следует делать?

— Я и сам не знаю.

— Во всяком случае нужно прежде всего разбудить его.

И они принялись вместе расталкивать Власьева.

— Ну что, что вы хотите от меня? — мученически слезливо промычал Владимир Гаврилович, когда наконец Веретенников вытер ему лицо мокрым полотенцем.

Тарусский, сердитый, проговорил недовольным голосом:

— Да вставайте, Владимир Гаврилович! Ведь мы опоздали…

— Куда?

— Как куда! Барон Нагельберг, вероятно, уже ждет нас со своими секундантами.

— Ну и пусть ждет!

— Но ведь это неловко в таком деле, как дуэль. Владимир Гаврилович с всклоченными волосами, заспанный, сидел на диване, опершись на кулаки.

— Дуэль не может состояться сегодня, — заявил он и широко зевнул.

— Что?

— Дуэль не может состояться, потому что я вчера развинтил пистолеты, а собрать их не умею. Значит, оружия нет.

— Так что же вы раньше думали?

— Я думал, что сумею собрать, а оказывается, не умею. Мой вам совет — поезжайте к этому столбу и скажите, что драться сегодня нельзя, потому что нет пистолетов.

— А вы?

— А я спать хочу!

С этими словами Власьев опять повалился на диван и уткнулся головой в подушку.

Веретенников с Тарусским переглянулись и пожали плечами. А в это время барон с Алтуфьевым уже ждали противника на месте дуэли.

Только теперь Григорий Алексеевич узнал, что значит в деревне встать рано утром.

Насколько после города показалась ему деревня земным раем, настолько этот рай стал еще лучше, когда он, поднявшись на восходе, почувствовал, что такое деревенское утро.

В воздухе стояла нежная, ласковая свежесть, сам воздух был чист и легок. Изредка веявшая прохлада, словно последний сметаемый солнечными лучами признак ночи, уходила и оставляла за собою тепло. В этом тепле курился прозрачный туман, пахло хлебом, соком болотной травы и, как духи, резким запахом убранного сена. Ложились длинные тени. Только они были с другой стороны, чем вечером. И все казалось иным. Не было вечерних отсветов, их заменяли голубые. Длинные тени не увеличивались. Разливались не сумерки, а свет. Свет сокращал тени, и глаз тешился безотчетно, бессознательно открываясь внимательнее и шире. Дышалось весело, хотелось жить и радоваться.

О предстоящей дуэли Алтуфьев не думал. В такое утро не могло случиться ничего неприятного, все должно было быть хорошо.

Он спокойно сидел у столба на кочке и терпеливо ждал. Барон, тоже по виду спокойный, прохаживался поодаль. Они явились на место раньше назначенного времени. Ни Рыбачевского, ни противников еще не было. Алтуфьев сидел, поджав ноги, и выщипывал попадавшуюся ему под руку мелкую траву. Каменный столб со своим сфинксом высился перед ним.

«Что такое недавно было об этом сфинксе? — соображал Григорий Алексеевич, глядя на вырезанную над столбом надпись. — Положительно что-то было… Разговаривал я с кем-нибудь? — Нет!.. Что же это было?»

И он стал вспоминать.

Ему случайно пришло на мысль, что дело касалось, кажется, четырех составных частей сфинкса. Да, конечно, это было — лев, орел, бык и человек.

«Они относились к четырем знакам зодиака, — вспомнил Алтуфьев, — вот что!»

И память уже ясно представила ему библиотеку графа, как он ждал в ней, и альбом с таблицами. Там был круг с двенадцатью зодиакальными знаками. Каждый из них соответствует одному из месяцев. Алтуфьев, конечно, знал это.

«У нас теперь июль, — думал он, — значит, солнце в знаке Льва».

Это показалось ему вдруг почему-то знаменательным, и он сейчас же понял почему.

«Удар через мою голову быка на заре, когда лев будет в полной силе, и, если ты — человек, дерзай подняться выше орла», — гласила надпись.

Теперь был июль — солнце в знаке Льва, значит, лев был в своей силе.

«А ведь это очень ясно сказано, что в июле, — пришло Алтуфьеву в голову, словно он разгадывал ребус, — конечно, здесь говорится про июль».

Хорошо. Против льва на таблице было написано: «огонь», против орла — «воздух». «Дерзай подняться выше воздуха». Это поэтично. «Если ты — человек».

А человек — вода. Так на таблице значилось. Непонятно. Может быть, и не чепуха, но непонятно.

А вот что опять совсем понятно: «Удар быка». Бык — это земля. Ударь землю. Ну, конечно, ударь землю в июле… «Через мою голову».

И Алтуфьев задумался, опустив глаза.

Тень от столба наискось ложилась по траве и отчетливо обрисовывалась, далеко вытянувшись вперед. На ней были ясны квадрат подставки, потом длинная суживающаяся полоса, потом фигура сфинкса с поднятой головой.

Словно шевельнулось что-то в сознании Алтуфьева, открылось как бы окошечко, и в это окошечко он неожиданно для себя вдруг увидел, в чем дело.

«Неужели это так просто?» — подумал он с тем невольным удовольствием, которое является, когда вдруг решишь попавшуюся случайно задачу и найдешь решение ее остроумным.

Тень головы сфинкса на земле подсказала Алтуфьеву решение.

«Ударь быка через мою голову» — значило, что нужно было ударить землю в том месте, где ложилась эта тень. Чем ударить? Конечно, лопатой. Это не представляет затруднения.

Затемненный таинственностью смысл надписи указывал, что тут было зарыто что-то.

— Ну, наконец едут! — воскликнул Нагельберг, подходя. — Но отчего их только двое?

Алтуфьев взглянул на пыльную вдали дорогу. Беговые дрожки с Тарусским и Веретенниковым быстро продвигались по ней. Миновав канаву, дрожки завернули с дороги в поле и медленно поехали к столбу.

Вскоре Тарусский соскочил с экипажа и поспешно направился к Алтуфьеву, а Веретенников, осторожно правя ступавшей по неровному полю лошадью, стал заворачивать, тряхнув вожжою.

— Извините, что мы опоздали, — начал Тарусский, — но не по нашей вине. Владимир Гаврилович вчера стал чистить свои пистолеты, разобрал их и испортил. Мы остались без оружия.

— А других пистолетов нет? — спросил Алтуфьев.

— К сожалению!

Но оба они были довольны, что пистолетов нет.

— Я переговорю сейчас с бароном, — заявил Алтуфьев и, слегка поклонившись, направился к Нагельбергу.

Они поговорили. Тарусский видел, как барон сделал нетерпеливое движение, после чего Алтуфьев пошел назад.

— Барон говорит, что неимение сегодня пистолетов не может препятствовать дуэли в будущем.

— Мы к услугам барона, — ответил Тарусский.

— Значит, надо ехать в Москву и покупать пистолеты.

— Да, надо ехать! — вздохнул Тарусский.

— Сегодня же?

— Хорошо, я поеду сегодня. Вам, вероятно, не хочется отлучаться отсюда?

— Благодарю вас. Конечно, мне хочется остаться.

— Так я поеду.

— Спасибо!

И они разошлись, пожав друг другу руки.

Тарусский вскочил на дрожки сзади Веретенникова, и они снова неспешно поехали прочь.

— Это ни на что не похоже! — возмутился барон, когда к нему подошел Алтуфьев. — Как можно забираться в такую глушь, где нет даже…

— Готовых средств к убийству, как во всякой цивилизованной стране! — подсказал Алтуфьев. — Ты жалеешь о такой цивилизации?

— Я жалею, что мне не пришлось сегодня стрелять в этого господина.

— Ну, хорошо, успокойся! Пойдем лучше к Рыбачевскому. Он, вероятно, уже вышел сюда и попадется нам навстречу.

Они пошли от столба прямо через поле к видневшемуся спасскому саду, к сделанной там насыпи, откуда открывался вид на поле. Рыбачевского они встретили в саду, почти у самого дома.

— Ну что? — спросил он, протягивая руку.

Барон стал объяснять ему положение и сказал, что сегодня Тарусский отправляется в Москву за пистолетами.

— Ну что ж, милости просим к нам, — пригласил Рыбачевский и добавил, обращаясь к Алтуфьеву: — А вас граф поджидал все время. Вы пройдете к нему?

— Отчего же, я с удовольствием!

Они подошли к окнам кабинета; два из них были отворены.

— Виталий Александрович, Виталий Александрович! — позвал Рыбачевский. — Выгляньте на минуту!

В отворенном окне показалась седая голова графа. Лицо было бледно.

— Я привел вам его, — показал Рыбачевский на Алтуфьева.

Граф ответил из окна на поклон Нагельберга и сказал Григорию Алексеевичу:

— Поднимитесь, пожалуйста, сюда, ко мне.

В большом кабинете Алтуфьев увидел новость, хотя, впрочем, она была хорошо знакома ему. На высокой подставке, задрапированной темно-красным бархатом, висел портрет графини. За ним и посылал Рыбачевский к барону, и тот поспешил исполнить его просьбу, сейчас же отправив портрет в Спасское. Перед портретом стояло сдвинутое кресло, с которого, очевидно, только что поднялся Горский.

Этот портрет в кабинете графа и бледное лицо все сказали Алтуфьеву.

— Я послал ему телеграмму, — проговорил Горский, поняв отсутствие необходимости объяснять гостю, что он прочел записки жены, которые тот привез ему.

— Я опустил вам в ящик тетрадки, — сказал Алтуфьев, — они лежали…

— Оставьте об этом! — перебил Горский и протянул руку. — Как бы они ни попали к вам — путь один и тот же. Для меня важно, что вы избраны, чтобы передать мне. Этого довольно. Я послал ему телеграмму.

— Кому, граф?

— Овинскому. Вы удивлены? Да, да, именно ему. В первый раз после того, как он исчез из Флоренции, я встретился с ним в Нюренберге. Я приехал туда на собрание второй степени нашего общества. Я был незадолго посвящен в эту степень и мог теперь познакомиться на собрании со своими равными. Братья низших степеней не знают друг друга, со второй же степени они открыты.

— Какое же это общество? — спросил Алтуфьев.

— Довольствуйтесь тем, что я рассказываю вам. Вы думаете, в наше время нет оккультных обществ? О нет! Их существует достаточно.

Да, так вот я встретился с Овинским в Нюренберге. Этот старый город со своими средневековыми постройками уже сам по себе производит впечатление, и я всецело находился под влиянием его. Необходимо добавить, что это впечатление усиливалось еще настроением, в котором я шел на тайное собрание. Меня невольно волновало, кого я встречу там, что узнаю, что будет открыто мне и насколько расширятся ранее приобретенные мною знания. И вот первый, кого я встретил на собрании, был Овинский. Он сидел за столом наряду с другими братьями, на другом конце от меня, но я его узнал тотчас.

Горе, мое личное, уже затихавшее горе и живая еще вражда к этому человеку поднялись с новой силой. Побороть это испытание было труднее, чем все другие, перенесенные мною ранее для достижения второй степени. Входя в собрание, я должен был вполне отрешиться от личной своей жизни, забыть все прежние счеты с кем бы то ни было. Но сделать это было трудно. Единственный враг, которого я знал в своей жизни, был перед глазами.

О дуэли между членами братства, конечно, не могло быть и речи. Мстить кому-либо, а тем более брату одинаковой степени, я не имел права, а простить ему тоже не мог — на это у меня не хватало силы. Оставалось только забыть!.. Забыть, будто ничего не было, по возможности сгладить всякое воспоминание.

Я постарался заставить себя не думать о прошлом и смотреть на Овинского как на совершенно нового человека, которого я узнавал впервые среди своих новых для меня братьев.

Во время собрания личные разговоры были немыслимы, а потому я решил уйти так, чтобы Овинский, если бы даже захотел, не мог столкнуться со мной. Впрочем, я был уверен, что он-то не захочет, иначе незачем было бы ему исчезать тайком из Флоренции. Однако на другой день, он, к моему удивлению, явился ко мне. Я его не принял. Я думал, он поймет, что сердце у меня улеглось, но что всякие разговоры я считаю лишними между нами. Тогда он написал мне письмо. Оно начиналось словами: «Я узнал, что Вы расстались с женой…» Я разорвал письмо, не прочтя его. Правота моя казалась мне слишком очевидна. Я убедил себя, что забыл прошлое, сделал все, что мог, и пусть ничто не напоминает мне прежнего.

Однако оно не ушло от меня. Как только я очутился теперь в Москве, куда приехал по делам нашего братства, Овинский снова явился ко мне; оказалось, он был извещен о моем приезде. Но я снова не пустил его к себе. Тогда он прислал мне короткую записку, что настоящие часы графини находятся у господина Тарусского, остановившегося в гостинице. Тарусского я не знал, но поехал к нему. Я его не застал и оставил ему свою карточку. Он уехал затем. Я не стал разыскивать его, потому что не верил в существование вторых часов.

— Странно! — сказал Алтуфьев.

— Что именно.

— Что Овинскому довелось узнать, что часы попали к старому часовщику, и он мог дать знать вам.

— Этот старый часовщик — сам Овинский, — сказал граф, пригибаясь и понижая голос. — Он живет в Москве под вымышленным именем старого часовщика.