Тайна жизни

Глава XXIV

Алтуфьев ударил в землю лопатой, насмешливо улыбаясь сам себе, как взрослый, увлеченный детской игрой.

Еще во время ожидания у столба дуэли, когда ему вдруг пришла в голову странная разгадка таинственной надписи, он успел отметить место, куда падала тень головы сфинкса, вбив сюда колышек и положив камень.

Он возымел намерение приехать как-нибудь и произвести раскопки, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Предварительно он посоветовался с Надей, и она укрепила его в этом намерении.

Встав раньше обыкновенного, Григорий Алексеевич сам оседлал себе лошадь, взял потихоньку в саду лопату садовника и отправился к столбу.

Во всем этом самое лучшее было пока то, что он дышал свежим воздухом утра и чувствовал с прежней силой всю прелесть его. Пока он рыл, он должен был убеждать себя: «Ну, что же такого, что он роет?» — а сам чувствовал, что, застань его кто-нибудь за этим занятием, ему было бы очень неприятно.

Он и барону, и никому, кроме Нади, не сказал ничего.

Вдруг ему пришло в голову, не напрасно ли принялся он за свою работу? Ведь тень головы сфинкса меняла каждое утро свое место, так как солнце ежедневно склонялось все более к югу. Надо было рыть в июле, но в июле тридцать один день; значит, надо было рыть весь июль.

Алтуфьев положил лопату и отошел к столбу. Неужели так-таки бросить и уехать?

Ему стало досадно. Пока он рыл, ему было не совсем ловко, и он обрадовался первому же явившемуся доводу, чтобы перестать, но теперь, когда он перестал, ему стало жалко и хотелось продолжать.

Он перечел еще раз надпись на столбе.

«Когда лев будет в полной своей силе», — было сказано там.

Алтуфьев достал папиросу, закурил и начал соображать. Надпись непременно содержала точное указание. Недаром было сказано «в полной силе». Что значит «в полной»?

Алтуфьев даже щелкнул пальцами от удовольствия. Ведь он, кажется, догадался: в полной силе Лев бывает, когда солнце в середине его знака. Вот и все…

«Вот и все! — повторил себе Алтуфьев. — Теперь надо рассчитать, когда солнце в середине знака Льва.»

Оно входит в него девятого июля, а выходит девятого августа, в середине — двадцать четвертого июля.

«А сегодня у нас какое число?» — продолжал рассчитывать Алтуфьев и рассчитал, что двадцать четвертое число было как раз тогда, когда была назначена дуэль и он сделал свою отметку.

Это совпадение вдруг ободрило его и чрезвычайно обрадовало. Он далеко отшвырнул папиросу и снова схватился за лопату.

Теперь любопытство подстрекало, он не сдерживал его и стал рыть с ожесточенной поспешностью.

Яма росла и углублялась. Алтуфьев всаживал лопату, раскачивал ее, выбирал землю и выбрасывал ее. Принявшись с новой силой за свое дело, он желал найти, что тут закопано, и не только желал, но и ждал, что найдет. Когда же лопата ударилась своим железом о камень и пошла дальше вглубь, он вдруг удивился, как будто случилось нечто совсем для него неожиданное. Он с волнением стал отгребать землю от камня, все более и более поражаясь, что нашел его.

Очистился плоский камень с кольцом посредине. Алтуфьев схватился за кольцо, однако камень не поддался. Григорий Алексеевич попробовал расшатать его лопатой и потом приподнять. На этот раз было удачнее. Под камнем открылось пустое пространство, и там, как в маленьком склепе, стоял сундучок с круглой крышкой. Сундучок был красивый, бронзовый, весь покрытый резьбой.

Алтуфьев вынул его, стал оглядывать. Ни ключа, ни замка он не нашел.

«Что бы ни было в этом сундуке, единственно, кто может помочь открыть его — граф», — решил Григорий Алексеевич и пошел к своей привязанной к кусту лошади.

Та, должно быть, не заметившая его приближения, шарахнулась было в сторону, когда он подошел, но он отвязал ее, сел и направился к спасскому саду.

В саду на насыпи стоял старый камердинер графа. Он стоял неподвижно и глядел, как приближался по полю Алтуфьев, как он подъехал, слез, привязал к невысокой изгороди лошадь, перешагнул через эту изгородь и стал подниматься по отлогому склону насыпи.

— Я ждал! — встретил старик Алтуфьева.

— Вы ждали меня? — удивился тот.

— Нет, всадника… отсюда…

— Всадника! — усмехнулся Алтуфьев, но сейчас же смолк, потому что вспомнил, что ведь сам он, явившийся на лошади, был всадником.

«Отсюда всадник привезет смерть графу!» — вспомнил он также.

— Пойдемте! — сказал старик.

Алтуфьев сделал невольное движение назад.

— Пойдемте! Все равно вы ничего не измените, — сказал ему старик и пошел к графской спальне.

Григорий Алексеевич покорно последовал за ним.

Граф провел беспокойную ночь в полузабытье и в бреду. Однако к утру ему стало лучше — он успокоился.

Рыбачевского земский доктор сам повез в Москву с первым поездом.

Старый камердинер всю ночь провел у постели графа, а утром Овинский отослал его, чтобы он отдохнул. Старик пошел в сад, на насыпь, Овинский же остался у больного.

Граф долго лежал тихо, потом попросил пить, затем опять долго смотрел на сидевшего у него в ногах Овинского. Лицо его из бледного стало почти сквозным и странно сливалось теперь с белизной седых волос, бороды и полотна подушки. Свет из окна прямо падал на него. Хотели опустить занавеску, но граф не позволил.

— Неясно! — произнес он наконец, строго на этот раз глядя на Овинского.

Тот старчески кротко посмотрел на него и ответил:

— Что неясно, граф?

— Неясно, почему вы позволили мне так легко унести часы… во Флоренции, — граф приостановился, глубоким вздохом забрал воздух и докончил: — И отчего они не были спрятаны у вас, а лежали на столе, на виду?

Вслед за тем граф закрыл глаза и отвернул слегка голову к стене, как бы не ожидая ответа от Овинского.

Брови того поднялись, и жалкое лицо стало еще более жалким.

— Они были у меня спрятаны, — заговорил он. — О, они всегда были у меня спрятаны, я их берег, как зеницу ока… я их берег!.. Их никто никогда не видел у меня… Вы ведь знаете, что это было повторение труда Симона Конарского?

Граф ничего не ответил.

— Но вы не знаете, может быть, что в буквах этих часов содержится ключ к великому Зогар-Зефироту?

Граф открыл глаза.

— Знаю!

— Если знаете, то, вероятно, имея в руках ключ, искали подлинный текст Зогар-Зефирота?

— Всю жизнь!

— И он не давался вам?

Граф одними глазами показал, что нет.

— Ну, вот видите! И у меня был такой же ключ в руках, и я всю жизнь искал подлинный текст. И вдруг во Флоренции, в книжной лавке еврея-букиниста…

— Я тоже бывал у него! — проговорил Горский.

— Я нашел кусок пергамента, цену которого вы можете знать.

— У букиниста-еврея?

— Да.

— Сколько раз я бывал у него и искал! — повторил Горский.

— Еврей как-то странно уступил мне этот пергамент: он, не торгуясь, отдал его в придачу к другим книгам. Как бы то ни было, подлинный Зогар-Зефирот был в моих руках. Дома у меня лежали часы с ключом к нему, над которым работал так усердно Симон Конарский. Я спешил домой, не помня себя от радости. Я пришел, дрожал от нетерпения; забыв обо всем, я достал часы, развернул свой пергамент и был наказан за свою поспешность, за то, что не принял должных мер, чтобы предаться великому делу. Явились вы. Дух зла препятствует до самой последней минуты великому делу, и в вас был этот дух. Вы были ожесточены, злоба душила вас. И что же? Оказалось, что причиной этой злобы были часы, те самые, которые нужны были мне. Вы увидели их на столе, взяли. Из всего, что вы говорили мне, я понимал лишь сначала, что не имею права владеть этими часами, что недостоин еще узнать тайну, великую тайну… жизни и смерти!.. Я испугался, а как только испугался, то стал действительно недостоин. Я не сумел победить явившегося ко мне в вас духа зла и был сам побежден им. Он овладел мной до того, что я оробел и позволил вам унести ключ, потому что счел себя недостойным иметь его в своих руках. Вы, сами того не зная, приходили, чтобы убить меня, и убили бы, если бы я не позволил вам унести часы. Я понял тогда, что текст мог остаться у меня, но ключа я лишился и должен был начать за свою слабость новые испытания в поисках его. Вот отчего вы унесли тогда часы от меня. Когда я встретился с вами в Нюренберге за братским столом нашего собрания второй степени, то подумал, что настало время, что вы вернете мой ключ, что он уже заслужен мною. Однако вы не пустили меня к себе, вы не ответили на мое письмо. Значит, было еще рано. Я стал ждать…

Лицо графа осветилось тихим и грустным спокойствием.

— Но зато теперь… Ключ был уже у вас, и я вам могу вернуть его навсегда, — произнес он.

— Поздно, — ответил Овинский, — три года тому назад пергамент сгорел у меня во время пожара…

В этот момент в спальню вошел старый слуга и, доложив: «Господин Алтуфьев», — смолк, остановившись у двери.

— Проси, приведи сюда, я жду его, — сказал граф, вдруг оживляясь.

Старик-слуга будто не слышал приказания.

— Я жду его! — повторил граф.

Старик сделал движение, чтобы заговорить.

— Я жду его! — сказал граф в третий раз. — Приведи его!

Камердинер повернулся и вышел.

Горский протянул руку к Овинскому:

— Завещание подписали?

Овинский поспешно вынул бумагу из кармана и подал ее графу.

— Я не мог подписать его, — сказал он.

— Почему?

— По уставу общества, который мы все обещались хранить, братья не имеют права свидетельствовать завещание брата, если он не оставляет состояние братству, не имея детей. Мы можем свидетельствовать только в пользу братства и детей.

— Так как же завещать? — спросил граф. — Вы думаете, я хочу нарушить правила нашего устава?

— Вы завещаете ваше состояние Надежде Константиновне Власьевой.

— Ну да, моей дочери!

— Она — ваша дочь?

— Моя и моей жены, графини Наталии Николаевны. Графиня перед смертью поручила своего ребенка заботам своей приятельницы, старой девицы Евлалии Андреевны Дубиковой. Когда я отказался от ребенка, Евлалия Андреевна упросила другую свою тогдашнюю приятельницу и соседку Власьеву принять ребенка. Власьева также для родов приезжала в Москву и разрешилась мертвой девочкой. Она вместо своей приняла мою и воспитала ее как дочь.

— И вы уверены, что это не выдумка?

— Уверен. Я узнал это от повивальной бабушки, которой не было основания лгать. И потом я имел подтверждение.

— От кого?

— От нее, — показал граф на портрет, стоявший на стуле со вчерашнего дня.

— Ну, тогда я готов подписать завещание, — сказал Овинский, — только какой фамилией? В Москве я живу под именем старого часовщика.

Граф поморщился — он забыл об этом. Подумав, он произнес:

— Что же делать? Кого же просить дать третью подпись?

— Две у вас есть.

— Священника и дьякона церкви села Спасского.

— Двух подписей достаточно, если завещание написано собственноручно.

— Я сам писал его.

— Тогда двух подписей достаточно.

Граф завозился на кровати — он хотел спрятать завещание в ящик стола. Овинский помог ему.

Вошел Алтуфьев.

О вчерашнем происшествии с Рыбачевским он еще ничего не знал, но заранее решил избегать разговоров с графом, которые могли бы взволновать того.

Он поздоровался, стараясь не показать вида, что его поразила происшедшая в графе болезненная перемена, сел на стул у кровати и начал расспрашивать Горского о здоровье. Овинский удалился.

— Представьте себе, граф, — весело начал рассказывать Алтуфьев, вполне уверенный, что развлечет своим рассказом больного, — я сейчас нашел у вас клад.

— Клад?

— Да, на вашей земле, у столба со сфинксом.

И Алтуфьев подробно изложил графу, как он сидел у этого столба, как вдруг пришла ему в голову разгадка таинственной надписи и как он сегодня открыл сундук под камнем с кольцом.

— Сколько раз я перечитывал эту надпись, — улыбнулся граф, — и никогда не приходило мне в голову такое простое, низменное толкование ее. Правда — может быть, потому, что мне известно более возвышенное значение этой надписи.

— У нее есть более возвышенное значение?

— Как во всем. Вы видели в саду статую, которая указывает вверх, а другой рукой — вниз: наверху как внизу. Все на земле имеет свое повседневное, низкое значение и вместе с тем высшее и еще более высокое. Что же заключал в себе этот сундук?

— Не знаю. Сам я не сумел открыть его, а испортить жаль. Я принес его к вам. Если хотите, я покажу.

— Покажите!

Граф говорил совершенно бодро, все время перебирая руками край одеяла. Алтуфьеву показалось, что опасения, которые высказывал старый камердинер, вводя его сюда и прося быть осторожным, совершенно напрасны и во всяком случае преувеличены.

Он принес из кабинета оставленный им там бронзовый сундук и показал его Горскому.

Тот с любопытством оглядел интересную вещь и сейчас же распознал, что это венецианская работа. Он подвигал маленький барельеф на месте, под которым оказался постоянный ключ. Граф велел Алтуфьеву повернуть его. Тот повернул и открыл сундук. Там лежал свернутый небольшой кусок пергамента. Больше ничего.

— Зогар-Зефирот! — воскликнул граф, развернув пергамент.

Алтуфьев, не поняв восклицания графа, нагнулся, чтобы посмотреть, что было на пергаменте. Там были изображены один под другим три треугольника, покрытые буквами, пентаграммами и линиями.

Григорий Алексеевич ничего не мог разобрать. Он видел только, как загорелись глаза графа, как вдруг порозовели его щеки и как крепко сжал он пальцами кусок пергамента.

«Какая же это смерть? — подумал он. — Ведь к нему возвращается жизнь!»

— Скорее принесите мне часы!.. — проговорил граф, не отрывая взора от непонятных письмен, — из кабинета те часы… Вы знаете…

Алтуфьев снова пошел в кабинет, нашел на столе часы и вернулся с ними к графу.

— Ах, если бы вы только знали, если бы вы были подготовлены, чтобы понять, что тут сказано! — произнес Горский и улыбнулся.

Эту улыбку — так светла была она — никогда потом не мог забыть Алтуфьев.

— Оставьте меня теперь одного. Пройдите рядом и ждите, пока я позову вас. Никого, слышите ли, никого не пускайте ко мне! — произнес граф.

Рядом был кабинет, Алтуфьев прошел в него и сел у окна.

Книги, стол, ковер, очаг, склянки на полках, таблицы на стенах были те же. Несколько дней тому назад у этого очага старик-лакей, наклоняясь над тазиком, говорил загадками и рассказывал про письмена, зарытые здесь, близко, возле дома. Старик верил, что кому доставались в руки эти письмена вместе с ключом и кто умел читать их, тот все узнавал — тайну жизни и смерти. Неужели это — правда?

Теперь эти письмена достались в руки графа, ключ тоже был у него. Неужели он узнает тайну и сможет растолковать ее ему, Алтуфьеву, и всему миру?

Но тут же у Григория Алексеевича явилась мысль.

«Да нужна ли эта тайна миру и созрел ли я настолько, чтобы принять ее?»

Он вспомнил вычитанный им в книге о розенкрейцерах, которую дала ему Софья Семеновна, рассказ о том, как безумному королю Франции находившейся при нем аббат дал пятьдесят шесть табличек кубка, меча, диска и жезла, табличек, в которых таится смысл человеческой мудрости. Наивный аббат думал, что эта мудрость сможет вернуть разум королю, и раскрыл ему значение таблиц. Но король изобрел из них забавную игру и сделал игральные карты. Не так ли насмеется мир и над более высокой тайной?

Алтуфьев поглядел в сад, потом на небо и подумал:

«Наверху, как внизу, и внизу, как наверху!..» Как та надпись имела двойное значение — одно, по которому я нашел под землею сундук, и другое, которое было известно графу, — так и наша жизнь и все, что случается в ней, имеет еще высшее значение. В ней тайна, в ней и разгадка. Наблюдай жизнь и умей растолковать ее себе".

Долго сидел у окна Григорий Алексеевич в ожидании, пока позовет его граф. Наконец почувствовал голод, ему захотелось есть. Он устал сидеть один. Тишина в спальне, тишина кругом, долгая, упорная, становилась жуткой.

"Верно, граф заснул!" — решил Алтуфьев и потихоньку, на цыпочках, стал приближаться к спальне.

— Граф! — сначала шепотом окликнул он.

Ответа не было.

— Граф, граф! — громче позвал Григорий Алексеевич.

Опять тишина.

Алтуфьев вошел в спальню. Граф спал, но, по-видимому, сном, который увел его в вечность. Голова с желтыми залысинами у седых волос тяжело и недвижно лежала, приминая мягкую подушку. Заостренный нос надавил верхнюю губу, нижняя челюсть отпала, и рот полуоткрылся непроизвольным безжизненным движением. Из-под полузакрытых век узкой, но резкой и страшной полоской синели мертвые глаза. В одной руке он держал часы, в другой — кусок пергамента.

Может быть, он и прочел в нем тайну жизни и смерти, но для чего? Чтобы унести с собой в иной мир, где она все равно перестала бы быть для него тайной!